более того, но все-таки это был именно Чухновский, а за ним проступила
тень еще одного знакомца, и лишь мгновение спустя я узнал Абрама
Подольского, которого видел лишь однажды и лучше бы мне не видеть его
вовсе...
Неужели сейчас появится Алена? Женская фигура, развевающиеся волосы -
Наталья Раскина, которой я никогда не желал смерти и мог бы поклясться,
что не думал убивать ее в том мире.
Я увидел - молнией промелькнуло воспоминание. Я вхожу в фойе ресторана. Я
опоздал, и Раскина будет недовольна. Раскрываются створки лифта, и уже
входя в кабинку, я неожиданно вижу, как авиетка Натальи Леонидовны, резво
вывалившись из первого эшелона, подкатывает к угловому развороту перед
зданием. Машина пересекает полосу ожидания, навстречу движется вышедшая со
стоянки "хонда-родео", все нормально, но в следующее мгновение моя рука -
или моя мысль, принявшая форму руки? - вытягивается шлангом, проникает
сквозь стену, достигает обзорного окна авиетки, уже потерявшей скорость, и
я касаюсь лица женщины ладонью. Раскина успевает только коротко
взвизгнуть, нога ее инстинктивно давит на педаль скорости вместо
торможения, и... все. "Хонда" теряет хвостовое оперение, а авиетка
врезается в причальную панель автостоянки с таким грохотом, что все на
улице застывает...
- Да, - сказала Раскина, поймав мое воспоминание, будто мячик, и бросив
мне его обратно: в лицо, в душу, в провал сознания. - Да, Аркадий, это
сделали вы. Зачем?
И еще одно "зачем?" - я увидел Метальникова. Майор вышел из-за спины
Чухновского и стоял, уперев в бока свои сильные руки. Оружия у него не
было, как не было, впрочем, и желания мстить - свой вопрос Метальников
задал не для того, чтобы понять причину моей к нему былой ненависти. Он
понимал, почему я его убил, но хотел знать, зачем он мне нужен сейчас.
Враг? Союзник? Наблюдатель?
- А где... - пробормотал я и услышал голос Виктора:
- Здесь я, Аркадий.
Хрусталев сидел на большом валуне, освещенный призрачным сиянием моей
ладони, и смотрел на меня, как мне показалось, обычным своим насмешливым
взглядом.
Все мои воины были в сборе. Все, кроме...
- Барух ата адонай... - пробормотал раввин. - Если это ад, то почему здесь
я? А если рай, то почему здесь все эти люди?
- Ормузд, - сказал я. - Ты оставил меня одного. Какой же ты Учитель?
- А какой же ты ученик, - отпарировал мальчишка, чья тень высветилась
рядом с тенью Виктора, - если сбиваешь меня с пути, не потрудившись узнать
моего мнения по этому поводу?
- Что теперь делать? - вырвалось у меня.
- Может быть, справимся, - деловито сказал Учитель. - От меня, правда,
толка будет мало, разве что направлять энергию... Ну-ка, навались!
Не знаю, понял ли Ормузда хоть кто-нибудь, но поступили все синхронно.
Если память обладала энергией, я ощутил это в полной мере.
Метальников вспомнил свою последнюю операцию - должно быть, такие
воспоминания в свое время придавали ему жизненных сил. Он испытывал
удовольствие от того, что видел, как пуля, выпущенная им, а не кем-то,
впивается осой в тело человека, и как человек перегибается и будто
ломается в поясе. Метальников вспоминал сейчас, как со своей группой брал
наркокурьеров из Акмалы. Курьеры везли в Москву партию биконала Цинкера -
наркотик бинарного действия, каждый из компонентов совершенно безвреден,
нужно принимать две дозы, оба компонента сразу, происходит соединение, и -
взрыв, пламя, иной мир, счастье...
Курьеров было трое, мальчишки лет по семнадцати, Метальников навалился на
них группой - двадцать два спецназовца при полном вооружении. Что это
было, если не садистское желание показать силу? Да и стрелять было ни к
чему - закон разрешал применить оружие, если курьер оказывал
сопротивление, но сейчас этого не было, мальчишки не ожидали, что их
отстреляют, как кроликов. Они и не пикнули. Пуля вошла в тело, и кровь
разлилась, как вода из треснувшего стакана, и Метальников ощутил чуть ли
не экстаз, и выпустил еще две пули, хотя мог ограничиться шокатором.
И этот человек спал с Аленой, этот человек был ей дорог! Если есть вообще
на свете - том или этом - душевная слепота, то это прежде всего слепота
любящего человека.
На какое-то мгновение я даже обрадовался тому, что Алены нет здесь, и
память Метальникова для нее закрыта. Воспоминание майора сгустилось серым
облаком, соприкоснулось с моей все еще сиявшей рукой и слилось с ней.
Следующим оказался Виктор, и то, что я увидел, тоже не доставило мне
удовольствия. Хрусталев вспомнил, как отвечал следователю МУРа на дознании
по делу о гибели Аркадия Винокура, сотрудника частного детективного
агентства "Феникс".
- Винокур - убийца, - четко говорил Виктор, следя, чтобы запись на листе
автопротокола соответствовала сказанному. - Он убил доктора наук Генриха
Натановича Подольского и фактически принудил меня поручить именно ему
расследование этого дела. Предполагая, что находится вне подозрений,
Винокур убил свою жену Елену, заподозрив ее в измене, а затем, применив
тот же способ, расправился с ее любовником, майором внутренних войск
Метальниковым. Способ, использованный Винокуром для убийства этих людей,
изучается. Когда я обвинил Винокура на основании собранных мной
убедительных улик, он предпочел покончить с собой...
Может быть, Виктор и должен был говорить именно так? В конце концов, я был
мертв, а ему престояло жить, и то, что он продолжал расследование после
передачи МУРу всех обстоятельств дела, должно было реабилитировать
Хрусталева в моих глазах. И разве не сделал он в конце концов правильного
вывода? И разве наша встреча на подмосковном холме и сама смерть Виктора
не была убедительным доказательством чистоты его намерений по отношению ко
мне? Но все равно я не мог простить ему обвинения, при том даже, что
Виктор был прав: да, я убил этих людей.
Все было так, и все было совершенно иначе. Неужели Виктор в первые часы
после моей смерти был настолько слеп, что не видел правды если не такой,
какая она была на самом деле, то хотя бы не такой, какой она никогда не
была?
И еще Виктор вспомнил. Через год после того, как я поступил на работу в
"Феникс" Хрусталев поручил мне внешнее наблюдение за неким Михаилом
Щепетовым, подозреваемым в том, что он убил жену и тещу и расчленил их
трупы, спрятав их в канализационном колодце на перекрестке улиц Волошина и
Кайменова. К нам обратилась сестра убитой, женщина состоятельная, и Виктор
(это я помнил и сам) слупил с нее не только сумму обычного гонорара, но и
не положенные для данной категории дел проценты.
Виктор еще не очень верил в мои профессиональные способности и потому
перестраховался - в первый же вечер он последовал за мной и наблюдал, как
я бездарно позволил объекту наблюдения не только уйти от опеки, но и
изменить распределение ролей: потеряв подозреваемого, я доложил начальнику
(говорившему со мной по мобильнику, находясь от меня шагах в десяти) и
отправился домой, не подозревая о том, что тащу на хвосте того самого
типа, которого должен был опекать.
Я не знал этого, Виктор никогда мне об этом эпизоде не рассказывал. А то,
что произошло в тот же вечер несколько минут спустя, меня поразило
настолько, что я едва не отдернул руку, когда воспоминание Виктора впилось
в мою ладонь, передавая свою нерастраченную энергию.
Я взял такси (это я тоже помнил, но видел теперь глазами Виктора), потому
что свою машину оставил на стоянке, и поехал домой, не заметив ни
Щепетова, ни Хрусталева, наблюдавшего за нашими перемещениями из своей
машины. В квартале от дома я такси отпустил и пошел дальше пешком,
расслабившись и не думая об опасности. Именно тогда Щепетов и решил со
мной расправиться. Виктор шел за ним в трех шагах и успел подкосить его,
когда тот вытащил нож. Негодяй свалился, как подкошенный, не успев
вскрикнуть, я вошел в подъезд, не подозревая о том, что произошло, а
Виктор, выждав минуту и убедившись, что Щепетов находится в долгой
отключке, вызвал машину из КПЗ Юрьевского района и отправил задержанного
отдыхать до утра в тюремной камере.
Воспоминание прервалось, но дальнейшее я помнил и сам: утром я пришел на
работу, чтобы выслушать распоряжения Хрусталева, и узнал, что дело
Щепетова закрыто, "а ты, Аркадий, займешься этим наркоманом Беспаловым".
Никогда впоследствии Виктор ни словом не упоминал о том, что в ту ночь
спас мне жизнь...
Шар, еще секунду назад неотвратимо приближайшийся, остановился,
натолкнувшись на мою ладонь, и давление, которое я ощутил, едва не
разорвало мне мышцы. Шар сплющило, он растекся по невидимой поверхности
плоской кляксой, я успел различить сначала след собственной ладони, потом
расплывавшиеся капли чужих воспоминаний - и все кончилось.
Шар исчез. Ормузд с Антармом будто материализовались передо мной из
пустоты - собственно, почему "будто", оба действительно изменили свои
оболочки с духовной на материальную и сказали одновременно:
- Если ты думаешь, что победил, то ошибаешься.
- Знаю, - пробормотал я.
Я действительно знал это, потому что видел направленный на меня взгляд Фая
- с одной стороны, и Минозиса - с другой. Мне даже почудилось на
мгновение, что если я сделаю шаг, то взгляды Ученых столкнутся, и
произойдет страшный взрыв, потому что энергии - духовной, конечно, но
разве это имело значение? - было достаточно, чтобы испепелить небольших
размеров город. А может, и больших? А может, и всю Земли могли бы
испепелить эти два взгляда, если бы смогли столкнуться друг с другом?
Неужели ненависть могла быть такой всепоглощающей?
Нет, - подумал я, - это не так. Ученые вовсе не ненавидели меня. Более
того, оба меня по-своему любили - ведь я был феноменом, который не
уничтожать было нужно, а исследовать во славу науки. Я был носителем
закона природы, неизвестного в этом мире. И сейчас - уже не только я.
Виктор, Метальников, Абрам Подольский, Раскина, Чухновский...
И еще Антарм с Ормуздом.
Взгляд Минозиса коснулся сетчатки моих глаз, и я увидел Ученого - он сидел
в своем кресле, но не там, где мы увиделись впервые; кресло висело в
пустоте между планетами, закукленное в прозрачной капсуле из собственных
идей Минозиса, которые я мог бы даже прочитать, если бы у меня осталось
для этого время.
- Ариман, - произнес Ученый, - вы сами не знаете, что творите. Вам ведь
ясно, что вы - зло.
- Зло? - переспросил я. - Ну и что? Разве добро и зло не определяются
законами природы? И разве законы природы не симметричны? И разве вам дано
определять, что добро и что зло для этого мира? Какой заряд у электрона -
отрицательный или положительный? Все зависит от точки отсчета, верно? В
мире, который я помню, понятие добра определяется людьми, их
взаимоотношениями и только ими. Природа в моем мире нейтральна по
отношению к добру и злу. Природа не может быть доброй или злой. А здесь...
- Человеку не дано устанавливать, что есть добро и что есть зло, - сказал
Минозис. - Добро - все, что подчиняется законам природы. Зло - все, что
отвергает их.
- Значит, до моего появления этот мир вообще не знал зла? - пораженно
спросил я.
- Именно так, - согласился Ученый.
- И не было в природе противоречий? - не унимался я.
- Без противоречий нет развития, - заявил Минозис. - Но это противоречия
между разными сторонами добра, проявлениями разных законов природы.
- Если не существовало зла, - мне показалось, что я поймал Минозиса на
противоречии - том самом, без которого нет развития, - то откуда вам
известно это понятие?
- А разве понятие о явлении обязательно должно сопровождаться
существованием самого явления? - удивился Ученый.
- Ну как же... - растерялся я. - Если в мире никогда не было, допустим,
зеленого крокодила, откуда вам знать о том, что это такое?
- Я не знал, что такое зеленый крокодил, - сказал Минозис, - но вы
сказали, и теперь это понятие мне известно..
- Откуда вы можете...
- Энергия познания, Ариман! Бесконечное знание существует в мире
объективно, как существуют и законы природы, способные - независимо от
нашего желания - перевести энергию познания из потенциального состояния в
форму, доступную пониманию.
- Допустим, - прервал я. - Но тогда и энергия моих воспоминаний
естественна! Если я помню мой мир...
- Эта энергия разрушает Вселенную! - вскричал Ученый.
Луч его взгляда угас, Минозис больше не хотел говорить со мной. Я протянул
свою все еще жаркую ладонь, и Ученый вскрикнул, и вскрикнули Ормузд с
Антармом, и закричали остальные мои воины, стоявшие за моей спиной со
своим грузом воспоминаний. И еще один крик раздался в моем сознании -
крик, ради которого я мог бы отдать все, в том числе и собственную память.
Даэна!
Я обернулся, и это было ошибкой. Взгляд Минозиса стал стальным канатом,
упавшим на мои плечи подобно лассо, брошенному искусным ковбоем.
Пошевелиться я не мог. Более того, мысли мои тоже застыли. Если нет
движения мысли, невозможно вспомнить. Если нет воспоминаний, энергия их не
изливается в мир. И тогда...
Ученые победили. Это была моя последняя мысль, медленная и четкая, перед
тем, как все перед моими глазами застыло окончательно.
Глава шестнадцатая
В неподвижности мысли сначала родились образы. Они были статичны и друг с
другом никак не связаны. Я и запомнить их не мог, потому что ведь и память
без мысли, без осознания мертва, как статуя.
В какой-то момент два образа сложились вместе, и это означало, что
движение все-таки существует, хотя бы в форме простой физической
интерференции. А потом я наконец понял, что живу.
Я ощущал себя статуей Командора, явившейся на свидание к Дон Жуану.
Статуей, способной лишь гулко переставлять ноги и извлекать из гортани
глухие, ничего не выражавшие звуки.
Леса не было. И травы на холме. И реки. Почему-то в эти первые мгновения я
мог четко фиксировать лишь то, чего не было перед моим взглядом. То, что
перед ним все-таки было, я начал видеть чуть спустя.
Поле Иалу. Место, где я появился на свет. Дверь в мир.
Я стоял на сухом островке среди болота. Странная мысль материализовалась,
потной каплей скатилась со лба и потекла по груди: я пришел в мир заново?
Зачем? Чтобы повторить свой путь и еще раз принять свое поражение?
Мне стало страшно, и, должно быть, этот страх окончательно стер пелену с
моего сознания.
Я был здесь не один. На островках, отделенных от меня булькавшей жижей,
стояли мои солдаты. Метальников усмехался, глядя как я пытаюсь счистить с
босых пяток налипшую грязь. Раскина стояла, прикрывая свою небольшую
грудь, и смотрела на меня тем же недружелюбным взглядом, какой у нее был,
когда я пытался войти в лабораторию Подольского. Старый Абрам Подольский
рассматривал меня исподлобья и думал о чем-то своем, а Виктор на соседнем
островке был готов к прыжку - он знал, что ничего еще не кончено, а если
говорить о нем лично, то все для него только начиналось в этом мире. Как и
для Чухновского, которого собственная нагота смущала настолько, что он
готов был врасти в землю, стать частью пейзажа, неодушевленным предметом
без мыслей и памяти.
Антарм и Ормузд тоже были здесь - пожалуй, только они и были спокойны,
потому что понимали происходившее.
- Ну что? - спросил я, обращаясь к мальчишке. - Все сначала? И какой же
закон природы закинул нас на это поле? Боде-Тициус или Бойль-Мариотт?
- Ты сыплешь именами из прежнего мира, верно? - сказал Ормузд, к чему-то
прислушиваясь.
Со стороны Калгана доносились глухие звуки - это разговаривали друг с
другом жители на базарной площади. Интерференция звуковых и мысленных
энергий создавала странный эффект - будто большие барабаны возвещали о
начале то ли циркового представления, то ли большого сражения.
Я не хотел начинать все заново. Прежде я знал, что мне нужно в этом мире.
Сейчас этой цели не существовало. Даэна не ждала меня, и все было
бессмысленно.
На краю поля Иалу, по всему его немалому периметру появились темные
фигуры, не то чтобы прозрачные, но какие-то смутные, будто энергии мысли
было в них больше, чем вещественного содержания. Это были Ученые, среди
которых я узнал Фая и Минозиса. Фай все еще казался мне похожим на Генриха
Подольского, хотя теперь, глядя не столько на внешность этого человека,
сколько в его суть, я понимал, что сходство на самом деле весьма
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг