точнее, с того момента, когда осознавал себя личностью, пришедшей в мир.
Кое о чем я рискнул спросить Ормузда - мальчишка, после того, как я его
прогнал, не приближался ко мне ближе, чем на расстояние крика, но был
готов ответить на любой вопрос, заданный с достаточным мысленным усилием,
чтобы быть услышанным.
К примеру, любовь и деторождение. Я любил женщину на склоне холма. Я
хотел, чтобы она мне снилась каждую ночь, и она снилась. Я хотел быть с
этой женщиной, но что было в моем желании? Могла ли она родить мне ребенка?
Ребенком выглядел Ормузд, но - это было совершенно очевидно - он ни в
малейшей степени не понимал, почему выглядит именно так, а не, скажем,
сорокалетним мужчиной в расцвете сил. Я же понимал - или, во всяком
случае, создал для себя такую концепцию, - что в той жизни, которую я
назвал жизнью "за тоннелем", он умер мальчиком; может, от рака, может,
даже от СПИДа-б, как родители Генриха Подольского. Суждено ли ему здесь
всегда (вечность?) оставаться мальчишкой, или он будет расти, мужать... и
что же? Станет стариком и умрет?
Предположение было нелепым, я понимал, что оно нелепо и бессмысленно.
Тогда что же? Вечный мальчик? И его минует любовь? Ведь у Ормузда только
тело ребенка, а рассуждает он, как взрослый мужчина, и не может рассуждать
иначе, поскольку избрал для себя нелегкую долю Учителя.
С другой стороны, чему он должен учить приходящих, если каждый из них,
появившись в этом мире, знал - не мог не знать! - практически все, что
нужно для жизни. Это инстинкт, умение подсознания, ему невозможно обучить.
Никто не учит младенца кричать от голода и сосать материнскую грудь.
Задавая любой, с моей точки зрения невинный вопрос, я рисковал вызвать у
Ормузда реакцию не просто удивления, но крайней степени непонимания.
Покидая дом Ученого, я совершил очередную глупость - прошел сквозь стену,
не поняв, что сделана она не из камня, а из отработанных мыслей самого
Минозиса. Оказавшись на площади, я ервым делом обратился к Ормузду:
- Ученый посоветовал мне покинуть Землю. Но есть трудность. Я забыл, как
это делается.
Ответ показался мне странным и не по делу:
- Подумай о хорошем, Ариман. Если ты не забыл, как делается и это.
- Извини, Ормузд, - подумал я, - я был груб с тобой. Ты мне нужен,
Учитель. Где мне тебя найти?
- Стой где стоишь, - буркнул Ормузд, и касание его мысли было теплым, как
струйка воды из горячего крана. - Стой где стоишь или ты кого-нибудь
зашибешь.
Я и этой мысли не понял, но показывать свое недоумение не стал. Ормузда я
ждал, примостившись на пороге какого-то строения, казавшегося покинутым.
Мальчишка вышел из двери за моей спиной, будто жил в этом доме. Я
вздрогнул.
- Ты... - я помедлил. - Как ты там оказался?
Ормузд посмотрел мне в глаза, вообразив, что неправильно понял смысл
вопроса. Но тайного смысла в этом вопросе не было - я хотел знать только
то, о чем спросил.
- - Войти в темноту всегда легче, - пожал плечами мальчишка. - А потом,
естественно, пришлось выйти. Закон Липара. Точнее, его вторая модификация.
- Послушай, - рассердился я. - Ты сыплешь названиями законов, которые я
якобы должен знать, но кто из нас Учитель, в конце-то концов?
- Я, конечно, - обиженно сказал Ормузд. - Потому и сыплю названиями
законов и именами, чтобы ты знал и не удивлялся.
- Да что я могу узнать, услышав от тебя о каком-то законе Липара!
Ормузд помолчал - задержал мысль, как я бы прикусил язык, не желая
произносить вслух мелькнувшую в мыслях фразу.
- Ариман, - произнес он наконец, - ты хочешь сказать, что имя Липара и имя
самого Крука не вызывают в тебе никаких эмоций, никакого энергетического
отклика?
Я понял, что сморозил очередную глупость, и сказал, не очень, впрочем,
уверенно:
- Вызывают, конечно. Но ты же понимаешь... у меня замедленные реакции.
Если ты Учитель, почему бы тебе не объяснить? Кто такой Липар? Намекни, я
вспомню.
- Феррандо Липар, физик, пришел в мир триста пятьдесят лет назад, -
зачастил мыслью Ормузд, - занимается физикой пустоты, лаборатория у него в
Микаме, и к себе он почти никого не допускает. Прославился тем, что
обнаружил энергетическую неустойчивость переходов из света в свет. А
вторая модификация закона появилась, когда Липар - это было уже не так
давно, лет, кажется, сорок назад - открыл способ практически
безинерционного перехода от света к тьме. Именно этим законом сейчас
пользуется каждый, кто хочет без затрат энергии... эй, ты что?
- Ничего, - сказал я, перестав колотить кулаком по каменной стене. -
Откуда ты всего этого набрался?
- От своего Учителя, конечно, - пожал плечами Ормузд. - А ты от меня. Я
имею в виду названия, формулировки, законы, правила... Умение возникает
сразу. Не хочешь же ты сказать, что не способен делать того же, что я, что
каждый?
- Наверное, способен, - пробормотал я. - Просто я туп.
- Просто ты думаешь о пустяках, - заявил Ормузд.
Я промолчал. Возможно, с точки зрения Ормузда я думал о пустяках, хотя мне
казалось, что ни о чем более важном я не думал всю свою... Что? Что я сам
для себя называл жизнью? Я вспомнил свою московскую квартиру и свою
комнату здесь, и мне стало тошно, как никогда в... В чем? Жизнь. Моя
жизнь. Она была там и закончилась? Или она продолжается сейчас и не
закончится никогда?
Я не хотел такой жизни. Мне здесь не нравилось, как ребенку, привыкшему к
материнским ласкам, не нравится в летнем лагере.
- Завтра утром, - сказал я, переведя разговор, - я покидаю город.
- Так быстро? - удивился Ормузд. - Минозис помог тебе понять
предназначение? Он не должен был этого делать. Это задача не для Ученого,
а для Учителя.
- Вот и учи, - сказал я, обойдя молчанием тему Минозиса. Я не был убежден
в том, что ученый сейчас не слушает наш разговор. Я вообще не был ни в чем
убежден, кроме одного: в этом мире я чужой. Я не хотел быть здесь.
Я повернулся и пошел по улице в сторону своего жилища, уверенный, что
Ормузд последует за мной. Не услышав за спиной его торопливых шагов, я
обернулся: мальчишка стоял на пороге дома, из которого вышел несколько
минут назад, и с недоумением смотрел мне вслед.
- Ты собираешься идти ногами? - спросил он.
- Не на руках же, - ответил я, понимая, что опять совершаю глупость.
- Послушай, Ариман, - сказал Ормузд, подходя ко мне, - ты не знаешь
формулировки закона Липара, это естественно, но пользоваться им ты должен
уметь!
- А я не умею, - резко сказал я, - ну и что?
- Умеешь, - уверенно заявил Ормузд. - Даже кошки умеют.
- А я...
- Ты же сказал, что можешь представить себе свою комнату!
- Могу, - согласился я и понял наконец, чего добивался мальчишка. Я
представил помещение, в котором провел ночь: стены, размалеванные чьими-то
мыслями, которые я по собственной лености не удосужился прочитать, окна,
выходящие на запад - солнце на закате освещало комнату не
зеленовато-желтым своим видимым светом, а невидимым взгляду отражением
каких-то мировых идей, и их я тоже пока не понимал, из-за этого вчерашний
закат навеял на меня мировую тоску, и я боялся увидеть его вновь - во
всяком случае, не в своей комнате; мне казалось, что в любом другом месте
закат не произведет на меня такого ошеломляющего впечатления.
- Ну же! - нетерпеливо сказал Ормузд, и я решился: прыгнул вперед, будто в
воду Балтийского моря в холодный сентябрьский полдень. В мозгу что-то
перевернулось, ноги мои разъехались в стороны, я крепко ударился лбом о
твердый предмет, который оказался почему-то полом - я поднялся на колени,
обнаружив себя посреди своей комнаты, между столом и тахтой, а Ормузд
стоял надо мной, не собираясь помогать.
Пожалуй, мальчишка наблюдал уже так много странностей - с его точки
зрения! - в моем поведении, что мне и смысла не было изображать из себя
того, кем я не был на самом деле. Я поднялся на ноги (коленки дрожали,
будто я пробежал несколько километров) и сел на стул.
- А если бы я плохо представлял себе место, куда хочу переместиться? - с
любопытством спросил я.
- Можно подумать, что ты его хорошо себе представил, - буркнул Ормузд. - У
тебя на лбу синяк, давай я палец приложу.
Он подошел ко мне и дотронулся до лба пальцем - саднящая боль мгновенно
утихла, и ко мне вернулась способность нормально думать.
- Минозис, - сказал я, - требует, чтобы я убрался из города не позднее,
чем завтра. Он считает, что я опасен, и он прав, хотя и не понимает
причины. Видишь ли, в отличие от тебя и от всех, здесь живущих, я помню
все, что происходило со мной до моей смерти.
- До... чего? - недоверчиво переспросил Ормузд. - Ты помнишь то, что делал
прежде, чем возник?
- Именно, - кивнул я.
- Это невозможно! Первый закон Игнасиаса...
- Про Игнасиаса ты мне расскажешь потом, - прервал я. - Я помню, и если
это противоречит какому-то закону, то тем хуже для закона. Мне нужно все
здесь объяснять - каждое движение, каждый шаг, каждую мысль. Но... - я
подумал и нашел правильную формулировку. - Когда я узнаю что-то новое об
этом мире, когда я начинаю чувствовать себя здесь увереннее, я забываю
что-то о мире, в котором жил.
- О мире, в котором жил... - зачарованно произнес Ормузд, не отрывая от
меня пристального взгляда.
- А я не хочу забывать, - продолжал я. - Я люблю... любил жизнь...
Господи, как я любил! Я был там детективом.
- Кем?
- Расследовал преступления.
- Расследовал что?
- Ну... Разыскивал людей, которые нарушали закон. Например, убивали других
людей. Лишали их жизни.
- Разве это нарушение закона? - удивился Ормузд. - Закон ухода - его
сформулировал Парита, кстати, - гласит, что...
- То были иные нарушения и иные законы, - прервал я мальчишку. - Человек
убивал другого человека и скрывался. А я его искал. Жил в большом городе -
он называется Москва.
- Москва? - не удержался Ормузд. - Знаю Москву. Это отсюда в трех полетах
мысли.
- Здесь есть Москва? - поразился я. - И что значит - три полета мысли? Не
отвечай, - прервал я себя. - Я закончу рассказ, а потом ты скажешь, что об
этом думаешь.
Ормузд кивнул и действительно ни разу меня не перебил. Он не понимал и
пятой части того, что я рассказывал. Он не понимал слов ("Что такое
стереовизор? - бормотал он мысленно. - Что такое СПИД-б?"), он не понимал
поступков ("Что значит - убить?"), и многих мотивов он не понимал тоже
("Что значит - подсидеть человека?"). Мне было все равно, я должен был,
раз уж начал, выделить, выдавить из себя свою память, освободить место для
чего-то, что мне было совершенно необходимо здесь.
Я перешел к моему последнему делу - расследованию убийства Генриха
Подольского. Мои предыдущие воспоминания были вынужденно отрывочными -
попробуйте вспомнить последовательно и без лакун собственную жизнь с
младенчества и до смерти! - и лишь последний день я помнил с четкостью и
последовательностью, больше характерной не для памяти, а для
биографического фильма.
- Ты знаешь, - закончил я свой рассказ-мемуар, - я ведь был атеистом. В
России это сейчас... ну, точнее - тогда... в общем, в России это не так
модно, как было, скажем, в начале века. Но я действительно был атеистом, я
не верил в Бога, и вдруг в один день все изменилось. Сначала - когда я
понял, что Подольского не могло убить существо материальное, из плоти и
крови. Потом - когда понял, что Подольского убил я сам. Я! Ты способен
вообразить состояние человека, никогда не нарушавшего закон... И вдруг
понимаешь, что ты - убийца. То ли сон, то ли явь, и понимаешь, что есть
Бог, что это Его сила двигала твоей рукой и... И тогда я умер - наверное,
умер, потому что увидел себя сверху, а потом был черный тоннель и белый
свет в его конце, все, как описано в литературе, над которой я, бывало,
иронизировал. И вот я сам, и мне почему-то не страшно. А потом - будто
глаза открываешь после сна, полного кошмаров. Я думал, что пришел в себя,
а оказалось... И первые мои слова были к Богу, я благодарил Его за то, что
Он допустил меня в свой мир, я думал о том, что мое предназначение не
завершилось, и в этот момент появился ты... Вот и все.
- Бог? - сказал Ормузд. - Кто это? Ты сказал, что перестал в него верить.
А что - это было важно?
- Не понял, - пробормотал я. - Этот мир... Я ведь пришел сюда после смерти.
- Наверно, - согласился Ормузд. - Хотя это, видишь ли, вопрос
терминологии. Смерть трактуется многими философами - среди них, кстати, и
Минозис, чтоб ты знал, - как полное разрушение материально-духовной
структуры. Я-то думаю, что смерть - более локальное понятие. Во всяком
случае, мне - правда, мой опыт еще невелик - пока не удалось ощутить
смерть и перевести ее в сознательный импульс, это еще впереди...
- Этот мир, - повторил я, - это - потусторонний мир, мир после смерти,
мир, где живут души умерших.
- Тогда и тот мир, о котором ты странным образом помнишь, можно назвать
потусторонним - он находится по ту сторону от этого, вот и все.
- Но это не равнозначно! - в отчаянии воскликнул я, понимая, что разговор
наш начинает вязнуть во взаимном непонимании. - Там я родился, а сюда
пришел уже после того, как закончил свой путь и умер...
- Родился - значит, возник? - поинтересовался Ормузд. - Все, что ты
сказал, - неимоверно интересно, просто неимоверно. Но извини, половина
того, что ты нагородил, - чушь. Ты не понимаешь основных законов природы.
- Если ты сейчас опять станешь сыпать именами, я выставлю тебя вон, -
предупредил я.
- Не стану, - недовольно буркнул Ормузд и по пояс погрузился в пол, будто
это были не доски, а вязкая болотная трясина. Я отступил на шаг, и взгляд
мой был, должно быть, весьма красноречив, потому что Ормузд беспокойно
огляделся, пытаясь понять причину моего недоумения, посмотрел мне в глаза
и прочитал мысль так, будто она была высказана вслух. Мальчишка негромко
рассмеялся и всплыл, доски пола будто выдавили его из себя, и мне стало
жарко - то ли от нервного напряжения, то ли от пристального взгляда
Ормузда.
- Ну и сумбур в твоей голове, - пробормотал мальчишка. - Здесь-то обычный
закон тяготения. Там, где ты обитал... ну, в той Москве... ты сам сказал,
что учился в школе. Должен был изучать хотя бы закон притяжения предметов
и идей! Это же элементарно!
- Все тела притягиваются Землей, - сказал я, - но не проваливаются же
сквозь твердый пол!
Ормузд похлопал по доскам рукой.
- Твердый, да, - сказал он, - но мысль обладает массой и, следовательно,
имеет такое же ускорение свободного падения, как...
- Извини, - прервал я Ормузда, злясь на себя. - Боюсь, мне никогда не
понять... Я чужой здесь. Я чужой здесь. Я чужой...
Должно быть, у меня началась истерика. Я бросался на стены, и они, будто
живые, шахарались от меня, я хотел вышвырнуть Ормузда вон, и он спрятался,
хотя в комнате не было ни одного места, где мог бы схорониться даже
мышонок. Я хотел разбить голову если не о стену, то о край стола, и
действительно набил на темени основательную шишку, но потом ощутил, как
воздух вокруг загустел, а материальные предметы, напротив, размягчились, и
комната стала напоминать палату психушки с поролоновыми стенами, у меня
мелькнула мысль о том, что, возможно, все так и есть - я сошел с ума, и
этот проклятый эпизод с убийствами Подольского, и Мельникова, и Алены, и
Раскиной, и Абрама, наконец, привиделись мне в горячечном бреду, а теперь
я начинаю приходить в себя в палате для душевнобольных, вот почему мне так
тяжко, а Ормузд, несносный мальчишка, - всего лишь моя овеществленная
совесть и ничего более.
Неожиданный жар опалил мне лицо - это был внутренний жар, и сжечь он мог
разве что клетки мозга. Я знал это, но все равно мне стало страшно, я
заслонился от жара руками, и тогда возникла картина, которую я уже пытался
вызвать в своем воображении, но - не получалось.
Я стоял у стола в своей московской квартире, а навстречу мне поднималась с
дивана Алена, глаза жены излучали страх, это излучение коснулось меня и
воспламенило, я стал пламенем, и мысли мои стали пламенем, и пламенем
стали мои руки. Алена в ужасе отшатнулась, и я бросился вперед, чтобы
поддержать ее, иначе она упала бы на пол.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг