проблемы, а ты у меня второй, с первым своим я намучился ох как, просто
сил не было, тупой оказался, жуть...
- Ты, должно быть, долго учился, - я изобразил смирение, стараясь не
показать мальчишке, как тяжело мне сейчас находиться с ним рядом и слушать
пусть и очень познавательную, но несвоевременную лекцию. Мне хотелось
тишины, темноты - лежать, не думая о теле и воле, а только ловить
всплывавшие воспоминания, которых у меня - уж это я понимал без подсказки
Ормузда - быть не могло, потому что противоречило одному из главных
законов природы. Я не знал, чье имя этот закон носил - наверняка у него
был какой-нибудь древний автор! - но интуитивно чувствовал его силу в
мире, ту силу, которая почему-то не распространялась на меня, и это
понимание тоже было лишним, неправильным, но мне совершенно необходимым.
- Конечно, я долго учился, - не заметив моего состояния, а может, не
обратив на него внимания, продолжал Ормузд. - После пришествия, как все, -
у Учителя, а потом мог выбрать: свободу или путь. Выбрал путь и вот сейчас
мучаюсь с тобой. Впрочем, в первые дни это всегда мучение, - задумчиво
закончил он, - мой Учитель со мной тоже намучился...
- Ты хочешь сказать, что мой Учитель - ты?
- Кто же еще? - обиделся Ормузд. Посмотрел мне в глаза, понял мою мысль,
обиделся еще больше и отвернулся к окну, забранному тонким стеклом -
впрочем, это наверняка было не настоящее стекло, а либо его идея, либо
временное воплощение; настоящее стекло должно быть прозрачным, а это
выглядело сероватым и искажало проходившие сквозь него солнечные лучи. В
это время дня лучи должны были быть зеленоватыми с золотистым отливом, а
они выглядели белыми, будто все краски мира смешались и не сумели
разобраться, какая из них главнее.
- Не обижайся, - сказал я, продолжая внутри себя не замечаемую Ормуздом
работу по упорядочению всплывавших воспоминаний. - Учитель не должен
обижаться, если ученик туп.
- Ты не туп, - отозвался Ормузд, - ты строптив, а это куда хуже на первых
порах. Тупой всего лишь не понимает учения, а строптивый отвергает его,
воображая, что до всего может дойти сам.
- Учитель, - сказал я, зная, что, услышав вопрос, Ормузд подумает, что я
не туп и не строптив, а просто болтаю чушь, - а помнишь ли ты, кем был в
той жизни? Там, откуда мы все приходим на поля?
Ормузд обернулся ко мне, взгляд его был изумленным, в нем содержался
ответ, мальчишке и рта не нужно было раскрывать, чтобы донести до меня
свою мысль: "Никто не может знать того, кем он был в той жизни.
Предполагать можно что угодно. А знать нельзя, потому что..."
- Потому... Что? - спросил я, не поняв окончания фразы.
- Сколько Ученых, столько и мнений, - буркнул Ормузд. - Суть, правда,
одна: там нет ничего, вот что я тебе скажу.
- Но почему я пришел в мир именно таким? Почему ты пришел таким, каким я
тебя вижу? Почему...
- Стоп! - прикрикнул Ормузд. - Почему солнце сейчас зеленое, а к вечеру
становится красным? Почему духовная сторона света никогда не меняется,
сколько ни преломляй его в стеклах? Я тебе еще сотню проблем назову, к
решению которых никто и подступиться не смог. Послушай, - взмолился он. -
Ты только начинаешь жить! Я...
- Ты сам над этой проблемой не задумывался, вот и все, - сказал я. - Так
кто из нас туп?
- Я не сказал "туп", я сказал "строптив".
- Извини, - вздохнул я, приняв наконец решение. - Спасибо тебе, ты мне
помог, но теперь нам нужно расстаться. Остальное я буду делать один.
- Один, значит? - скептически спросил мальчишка. - Ну давай, давай.
Человек даже законом Юлиуса-Хокера пользоваться не может, а туда же...
- Отстань от меня со своим Юлиусом, и Хокера тоже себе оставь. Уходи.
Ормузд повернулся и молча вышел из комнаты. Я закрыл глаза. Не думал. И
возможно, действительно оказался в другом месте и в другое время.
Глава третья
Я всегда любил сны, потому что в снах мне обычно все удавалось. В детстве,
если доводилось поссориться с кем-нибудь из сверстников и быть битым, я
прибегал домой зареванный, на мамины расспросы отвечал невнятно или не
отвечал вовсе, и сразу ложился спать на диванчике в большой комнате, где
стояло основание стереовизора. Засыпал я быстро и в любой позе, стоило
только положить голову на подушку, и мне начинало сниться, будто я одной
левой побеждаю Димку-буравчика, и будто Зина из параллельного класса брала
меня под руку и мы шли по школьному коридору, и все, даже ребята из
выпускной группы, смотрели нам вслед и говорили: "Какая замечательная
пара!"
Став старше, я научился сны программировать. Не думаю, что мне
действительно это удавалось, но впечатление было именно таким: ложась
спать, я задумывал сон - приключения, скажем, или любовь, или что-нибудь
спокойно-возвышенное, - и все получалось, как я хотел. Как-то я рассказал
об этом своему психоаналитику в районной поликлинике, и он, выпытав у меня
такие детали, о которых я даже себе не всегда напоминал, глубокомысленно
заявил:
- Аркадий Валериевич, у вас сильна эйдетическая память, вы не сны умеете
конструировать, а свои воспоминания о снах, которые вам даже, может быть,
и не снились вовсе.
- Как это возможно? - удивился я.
- Такое бывает, - продолжал настаивать психоаналитик. - Люди обычно не
запоминают снов. Точнее, сны конструирует и запоминает подсознание, это
особый процесс, с сознательной деятельностью связанный весьма
опосредованно. Просыпаясь, вы помните обрывки последнего быстрого сна -
процентов пять-десять информации, не более. Но лакуны не остаются пустыми:
включается ваша фантазия - зачастую опять-таки бессознательная, - и
мгновенно заполняет пустоты сна желаемыми образами. Понимаете? Вы
говорите, что хорошо помните вчерашний сон, а я уверяю вас: не сон вы
помните, а свою фантазию, порожденную обрывками, оставленными сновидением.
- Поэтому в снах мне всегда все удается?
- Конечно. Вы не можете допустить собственного поражения, придумывая
реальность мира, в котором вам хотелось бы жить.
Я промолчал, но в ту же ночь заставил себя увидеть во сне, как я овладеваю
самой красивой женщиной на планете Айолой Лампрам из Эритреи, она
выступала несколько дней назад в вечерней программе "Люби меня" и поразила
той экзотической красотой, когда тело невозможно расщепить на элементы -
лицо, шею, грудь, бедра, - все это по отдельности выглядело не очень
привлекательным, но вместе... Помню, Алена тогда сказала:
- Аркаша, у тебя взгляд самца.
Я не спорил. Мужчина, который не смотрит на женщину, как самец, хотя бы
изредка, теряет в своей мужской сути куда больше, чем если он не может
вбить гвоздь в пластилитовую стену.
В тот вечер мне было хорошо с собственной женой, как никогда прежде, а
потом я заснул, и во сне мне было хорошо с Айолой Лампрам - я был уверен,
что видел именно созданный мной сон, а не подсознательную фантазию,
явившуюся в момент пробуждения. Конечно, моя уверенность ничего не значила
для психоаналитика, но мне было все равно.
А когда я увидел в своем последнем сне стоявшую у подножия холма
обнаженную женщину и понял, что люблю ее больше всего на свете - больше
той жизни, которую я к тому времени прожил, и больше всех жизней, которые
мне, возможно, предстояло еще прожить, - я точно знал, что она не могла
быть порождением фантазии, сексуальной мечтой подсознания. Женщина была
так же реальна, как реален сон, который потом сбывается, и ты не понимаешь
причинно-следственной связи между этими явлениями, да и понимать не
хочешь, тебе достаточно факта: ты видел, и это случилось.
Жаль, что тогда - в мире - мне пришлось умереть, встретив во сне свою
мечту.
За все нужно платить. За большую любовь - хотя бы за понимание того, что
она существует, - приходится платить смертью, и это еще не самая большая
плата, если в конце концов получаешь то, что казалось нереальным и
далеким, как планета Плутон.
* * *
И еще я вспомнил, уйдя в себя.
Мое имя Аркадий Винокур. Я пришел в этот мир из Москвы две тысячи
семьдесят четвертого года. Пришел как все - потому что умер. Но - в
отличие от прочих - мой приход имел смысл. Цель. Ормузд тоже говорил о
цели, вытаскивая меня из болота пришествий - или с поля Иалу - или из
пучины Иштар - разные названия обладали одинаковым смыслом. Но цель,
которую имел в виду Ормузд, была вовсе не равнозначна моей. Цель, о
которой говорил мальчишка, для меня в этом мире не существовала. У меня
была своя.
Воспринималась она как последовательность картин.
Картина первая. Я, частный детектив Аркадий Винокур, стою над телом
погибшего по неизвестной причине господина Подольского и с ужасом смотрю
на сожженное лицо, на котором холодными голубыми лужицами выделяются
глаза. Уже тогда меня посетила некая мысль, которой в то время быть не
могло. И оттого, что она пришла ко мне в голову там и тогда, я не мог
вспомнить ее здесь и сейчас. А должен был.
И вторая картина. Я лежу на диване в комнате моего шефа, Виктора
Хрусталева, надо мной склонился мужчина в черном костюме, черной ермолке и
с таким же черным, физически ощутимым взглядом. Он хочет мне добра.
Чухновский. Да, это его фамилия. Ну и что?
- Он же все помнит! - кричит раввин. - Именно сейчас он помнит все...
И я понимаю, что это так. Если бы не эти слова, я не смог бы прийти в
этот мир таким, каким пришел. Я всплыл бы на полях Иалу или на болоте
пришествий ничего не помнящим и не понимающим существом, каким является в
этот мир каждый, кто покидает тот. Я действительно не смог бы ни секунды
обойтись без Учителя. Я не знал бы ни цели своей в этом мире, ни смысла
своего здесь появления. Цель я бы выбрал потом, а смысл мне растолковал бы
Учитель.
Но я пришел иным. Я помнил, и это меняло все.
Об этой моей особенности не должен был знать никто. Потому что я лишь
наполовину принадлежал этому миру. Я сохранил память.
Но Господи, как же мне должно быть трудно...
Ностальгия? Умирая и возрождаясь, не нужно помнить о прежнем. Нельзя,
иначе новая жизнь становится обузой хотя бы потому, что не является
продолжением. Я прожил полгода в Австрии, когда заканчивал колледж и
проходил практику в спецназе по борьбе с терроризмом - и как же мне было
плохо без воздуха Москвы, без ее безалаберных транспортных развязок на
самых немыслимых для западного водителя уровнях, без темных подъездов с
копошащимися тенями, без... Без себя - московского, которого я потерял,
оказавшись по ту сторону границы. Я считал дни до возвращения, хотя
скучать, конечно, не приходилось. И я хотел на эти полгода лишиться
памяти, чтобы прошлое не вытесняло из мыслей настоящее и не мешало думать
о будущем.
И это - всего полгода, когда знаешь, что вернешься, а вернувшись, будешь
вспоминать широкие венские проспекты и воздушные развязки, расположенные
так высоко, что даже шум пролетавших аэробусов не мешал сидеть под зонтом
в кафе и наслаждаться шелестом шин по упругому уличному покрытию.
А сейчас? Прожита жизнь и оставлена в мире, который для меня все еще
реальнее этого. Почему я не потерял память - как все, как тот же Ормузд,
для которого прошлая жизнь означала, судя по его словам, ровно то же, что
для меня - Аркадия Винокура - означали рассуждения о прошлых инкарнациях,
в которых я, возможно, был женщиной, петухом или крысой, но о которых
ничего не помнил?
Господи, как же там было хорошо...
В Москве?
Я ловил брызги воспоминаний, я весь покрылся ими, как пеной, воспоминания
забили мне ноздри, и я начал задыхаться.
Задохнувшись, я вернулся в мир.
Чтобы жить? Но жил я - там.
Зачем я здесь?
Глава четвертая
Город назывался Калган. Он лишь на первый взгляд был невелик - это был
город-мысль, материального в нем было ровно столько, чтобы хватило для
приема и адаптации новоприбывших вроде меня. Здесь жил всего лишь один
Ученый, но даже он скорее всего не утруждал себя работой. Много было
Учителей, и это естественно, но в Учителях я не нуждался. Ормузд, после
того, как я его прогнал, издали наблюдал за каждым моим движением,
мысленно поправляя, когда я нечаянно нарушал установленный распорядок.
Я постоянно думал о женщине на холме, и мне приходилось все время
прилагать мысленные усилия, чтобы не думать о ней - знакомое по прежней
жизни ощущение, когда тебе говорят: "Не думай о белом слоне", и тебе,
конечно, только белый слон и приходит в голову, топча своими толстыми
ногами все остальные рассуждения, даже самые важные.
Я думал о женщине на холме, и у меня выкипала вода в чайнике, потому что
энергия мысли, которая не могла воплотиться в образ (где был этот холм?
когда? - я не знал), искала выхода и обращалась в тепло, а единственным
прибором в моей квартире, способным это тепло концентрировать без
опасности вызвать немедленный пожар, был чайник, стоявший на кухонном
столе.
Проснувшись на пятый день после рождения, я обнаружил, что парю в воздухе
над постелью - энергия сна перешла в потенциальную энергию поля тяжести
(закон квадратичного тяготения, это мне уже успел растолковать Ормузд), и
теперь, чтобы не упасть и не приложиться головой о холодный пол, мне нужно
было превратить эту энергию в мысль, а я еще не привык, и мысль получилась
куцей, как одеяло, которое все время спадало с меня, потому что соткано
было, по-моему, из прошлогодних новостей.
"В десять мне нужно быть у Минозиса, а я еще даже не проснулся", - такой
была эта мысль, и ее житейской примитивности оказалось недостаточно, чтобы
плавно опустить меня на жесткий матрас. Впрочем, ударился я не сильно и
тотчас же вскочил на ноги.
Спать обнаженным я уже привык, но, проснувшись, мне хотелось немедленно
завернуться во что-нибудь более вещественное, нежели ошметки снов,
прилипшие к телу за ночь и скрывавшие наготу не больше, чем пыль, которой
сегодня было особенно много в прохладном утреннем воздухе. Я провел по
телу рукой, сгреб остатки сновидений и, даже не попытавшись рассмотреть их
поближе (мне не снилось ничего, что стоило бы увидеть еще раз), выбросил в
мусорную корзину, где они, соприкоснувшись с металлическим дном, вспыхнули
и обратились в тепло. На стуле висел мой балахон, я его сам два дня назад
сконструировал из ткани, предназначенной для воздушных шаров, а вовсе не
для одежды. Мой поступок выглядел экстравагантным - нынче не в моде было
щеголять в грубой одежде из вещества с лоскутами, скрепленными не мыслью,
а нитками. Плевать - так мне было если не очень удобно, то, по крайней
мере, привычно.
Материя за ночь потеряла тепло, и меня начало знобить. Пробежав босиком по
холодному полу, я умылся в кухне водой, скопившейся за ночь в ванне, и
задумался над тем, что хочу получить на завтрак. Я уже научился готовить
яичницу, но ее я ел вчера, а сейчас мне захотелось творога, простого
крестьянского творога по рубль двадцать за пачку - Алена всегда покупала
его в ближайшем к дому супермаркете, почему-то только там был в продаже
творог расфасовки Можайского молочного комбината, самый вкусный на свете.
Глупо было думать о такой пачке сейчас, это вызвало приступ ностальгии, и
я опустился на табурет, даже не подумав о том, что и он мог быть лишь
видимостью, мыслью о мебели, оставленной мной вчера вечером и не убранной
в закоулки памяти.
К счастью, табурет оказался вполе материальным, и я сказал себе: "Все,
перестань. Это ведь не прошлое. Это даже и не жизнь. Ничего этого не было.
Ничего. Нельзя думать об этом - кто-нибудь увидит твои мысли, и что
тогда?" Я, конечно, не знал, что могло быть тогда, но испытывать судьбу
мне совсем не хотелось.
Алена... Господи.
Неожиданно меня ожгла очевидная мысль: Алена, моя жена, тоже должна
существовать сейчас в этом мире. Может, даже в этом городе. Она, скорее
всего, не помнит себя прежнюю, но внешность, физическое тело... Чушь.
Физическое тело не обязательно повторяло свою земную суть - разве я сам
был похож на Аркадия Винокура, жившего в Москве? Из зеркала на меня
смотрел мужчина, которому можно было дать лет тридцать пять (да, мне
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг