была другой, будто они поменялись ролями: он в этом партнерстве играл
женскую партию, а она - мужскую. Играла и бравировала этим.
- Тебе было хорошо? - спросил он, сделав над собой усилие. Он знал: Наташа
хотела услышать именно этот вопрос.
- О-о! - застонала она, полузакрыв глаза. Интересно, - подумал Генрих
Натанович, - что она вспоминает: слова или ощущения?
- Я заказала столик в "Антарктике", - сообщила Наташа. - Поужинаем, а
потом - ко мне. В семь.
- В восемь, - поправил Подольский. - В шесть я буду в синагоге, освобожусь
в начале восьмого, не раньше. А оттуда пока долетишь...
Наташа не услышала, она уже погрузилась в океан математических ассоциаций,
которые были Генриху Натановичу не то чтобы непонятны, но просто не
интересны. За математикой Наташа не различала истины - Генрих Натанович
был уверен в этом.
Нужно освободиться пораньше, Наташа нетерпелива, она, конечно, явится в
ресторан ровно в восемь, и каждая минута опоздания обернется потом для
него добавочным часом нежных, но утомительных приключений в постели.
Однако и раввина Чухновского не заставишь быстрее делать то, что он
делает. Пинхас Рувимович не любит суеты, у него все основательно, и это
большое счастье, что он уже почти готов согласиться... Почти. В последний
момент он может сказать: "Нет, это исключено". И ничего не поделаешь.
Если разобраться, все это бред. Точнее, бред с точки зрения ортодоксальной
науки. Чухновский - служитель Бога. Он считает, что, помогая Подольскому,
выполняет Его волю. А Генрих Натанович в Бога не верил, и не потому, что
его так воспитали, родители были людьми по крайней мере сомневающимися,
нет, он не верил потому, что знал слишком много о том, как формируется в
подсознании иррациональная теологическая абстракция. Человек, научившийся
входить в чужие инкарнационные пространства, не может верить в высшие силы.
- Знаешь, Гена, - сказала Наташа, и Генрих Натанович вздрогнул. - Сегодня
ты не зря покопался во мне. Я имею в виду, - добавила она с легким
смешком, - не физическую сторону дела...
- Да, - прервал Подольский, - сегодня было нормально.
Он подошел к Наташе, она подняла голову, и Подольскому ничего не
оставалось, как наклониться и поцеловать ее в губы. Губы были сладкими, и
он слизнул помаду, ей это нравилось, она втянула его язык, так они играли
друг с другом, Генриху Натановичу было неудобно стоять, он боялся, что
потеряет равновесие и вместе с Наташей окажется на полу.
Он отклеил свои губы от наташиных, будто липкую ленту содрал, и сказал
строго:
- Всему свое время.
- Не нужно тебе ходить к этому раввину, - сказала Наташа. - Информации
никакой, а времени ты на него тратишь много. Я закончу расчет, и мы
выясним, что могло убить твоего Абрама.
- Мы договорились, - коротко сказал Генрих Натанович. Наташина математика
не могла ничего изменить в его решении, даже если она обнаружит в записи
физические изменения, связанные с появлением на теле Абрама жаркого следа
ладони.
- Я постараюсь прийти пораньше, - сказал он, направляясь к двери.
- Буду ждать до половины девятого, а потом приглашу дежурного парня, -
предупредила Наташа. - Не буду сидеть одна, как дура, весь вечер.
Генрих Натанович не стал слушать.
Глава пятнадцатая
- Я вам сразу пытался сказать именно это, а вы не слушали, - произнес
голос Чухновского, и Аркадий открыл глаза, будто раздвинул шторы на окне:
брызнуло солнце, заливая светом пыльную комнату. На самом деле это было
потолочное освещение, розовое и совсем не похожее на солнечный свет.
- Что? - спросил Аркадий. Он не очень понимал, где находится, и еще меньше
- кем он явился в эту комнату: Яковом Гохбергом, жившим почти двести лет
назад, Генрихом Подольским, умершим вчера, или самим собой.
- Я, - повторил раввин, - сказал вам сразу, что речь идет о силах, с
которыми частным детективам бессмысленно иметь дело.
Аркадий приподнял голову и увидел всех: Виктор сидел в изножье постели,
Чухновский в привычной своей позе - чуть наклонясь вперед и с раскрытой
книгой в руках - стоял у книжной полки, а Лев Подольский сидел за столом и
на Аркадия не смотрел.
- Что, - спросил раввина Аркадий, - что вы сделали для Генриха Натановича
Подольского? О чем он вас просил?
- Обращение к небесным силам о наказании отступника, - объяснил
Чухновский. - Пульса денура. Я не мог провести обряд по всем правилам, для
этого нужен миньян, а где бы я нашел еще девять евреев, если Генрих
Натанович не хотел огласки? Пришлось ограничиться другой молитвой. Я не
думал, что она окажется столь же эффективной...
- Кто был отступником? - спросил Аркадий. Не то, чтобы он не знал ответа,
но всегда убеждает не собственный вывод, а прямое признание, для сыщика
факт немаловажный. Защитник может в судебном заседании твердить о
презумпции невиновности, но сыщику важно услышать от задержанного: "Да, я
это сделал", чем бы потом ни обернулось расследование.
- Кто, кто... - пробормотал раввин. - Никто, как я теперь понимаю! -
неожиданно озлился он. - Но еще вчера я думал... Впрочем, давайте-ка я,
наконец, объясню вам все в деталях.
- Могли бы и раньше, - вздохнул Аркадий.
- Нет, - возразил Чухновский. - Если бы я вчера начал говорить вам о
смысле обряда пульса денура и о том, как на самом деле понимаю гибель
Подольского, кем бы вы меня сочли, уважаемый?
- Он бы вас записал в свидетели, пытающиеся помешать процессу
расследования, - вместо Аркадия ответил Виктор.
- М... ну, вам виднее. Так о чем я? Подольский впервые пришел в синагогу
год назад...
- Можете опустить ваши первые беседы, - сказал Виктор. - Это уже записано,
давайте сразу со второй половины.
- Со второй... - с сомнением сказал раввин. - Ну хорошо, хотя... -
Чухновский принял, видимо, для себя какое-то решение, и речь его потекла
плавно, даже монотонно, будто рассказ свой он записал много дней назад и
сейчас зачитывал вслух.
- Не нужно было быть большим психологом, чтобы понять: Генрих Натанович
приходил в синагогу не потому, что хотел возвратиться к религии. И не
потому, что хотел побыть в компании евреев. Полгода мы рассуждали о Торе,
о противоречиях, которые якобы содержатся в Книге, сначала я разъяснял ему
суть, потом он разъяснял суть мне... Как понимал, конечно. Беседовали мы и
о жизни. Я понял его: это был человек, беспросветно одинокий. Не в
физическом смысле, если вы понимаете, что я хочу сказать. Он остался бы
одиноким даже в том случае, если бы был женат и окружен сонмом детишек.
Разговаривая со мной, даже споря, даже выходя из себя, даже на крике, он
оставался в глубине души холоден, одинок и расчетлив, это было в его
глазах. О смерти своего предка он рассказал мне как бы походя, но его
поза, напряжение, неожиданно возникшее в голосе, взгляд показали мне, что
он к этому рассказу подбирался, как подбирается следователь к вопросу,
который должен решить исход дела. Между нами установились достаточно
доверительные отношения, но в тот вечер я торопился на молитву, и Генрих
Натанович знал, что я тороплюсь. Возможно, он специально выбрал именно
этот момент, чтобы рассказать свою историю. Как бы то ни было, я спросил:
"Почему вас волнует это старое преступление?"
"Загадка, - ответил он. - Эта загадка кажется мне интереснее, чем все
закрученные детективные истории..."
"Вы любите детективы?" - удивился я, поскольку предыдущие наши беседы
заставляли скорее предположить обратное.
"Нет", - сказал он и, помолчав, добавил: "Здесь другая загадка".
На следующий вечер Генрих Натанович пришел раньше обычного, и мы
беседовали о сотворении мира. Его интересовала старая, но так и не
решенная проблема: как снять противоречие между наукой, полагаающей, что
Вселенная в ее нынешнем виде существует около двадцати миллиардов лет, и
иудаизмом, однозначно утверждающим, что мир был создан пять тысяч
восемьсот семьдесят три года назад. На мой взгляд, противоречие
надуманное, но я внимательно выслушал аргументы Подольского, понял, что
разговор этот для него праздный, интересуют его совсем иные вещи, и
спросил, поставив Генриха Натановича в тупик:
"Вы полагаете, что сможете, используя только архивные материалы и логику,
выяснить истину в деле вашего предка?"
Подольский помолчал, его поразила моя проницательность. Потом он сказал:
"Нет. Логика здесь бессильна. Я поступил иначе. И еще: вы правы,
детективная сторона этой трагедии интересует меня меньше всего. Меня
интересует проблема преступления и наказания в этом мире".
"На самом деле она проста, - сказал я. - За преступлением всегда следует
наказание. Иногда Творец наказывает преступившего заповеди руками
человеческого правосудия. Иногда Он наказывает сам, и тогда говорят о
возмездии свыше. Достаточно часто наказание откладывается до будущего
воплощения - в том случае, если исправлять нужно некие глубинные сущности".
"Многие убийцы процветают, - заметил Генрих Натанович, - особенно у нас, в
России, где все поставлено с ног на голову".
"В своем роде и для данного времени, - возразил я, - наша система
правосудия безупречна. Вы можете себе представить американский суд
присяжных или их полицию в Москве или, тем более, Екатеринбурге?"
"Вы сказали - наша система. Вы, служитель иудейского Бога, вы, гражданин
Израиля по праву рождения, говорите "наша" о системе российского
правосудия, самого нелепого и противоречивого в мире?"
"Я говорю "наша", потому что родился и умру здесь. Это мое личное
отношение к..."
"Я не собирался оспаривать вашего личного решения, - перебил меня
Подольский. - Я всего лишь подбираюсь к проблеме, которая привела меня к
вам. Я имею в виду - не лично к вам, но в синагогу".
"Эта проблема связана с отправлением правосудия и, в частности, с гибелью
вашего предка?" - догадался я.
"Да", - подтвердил Подольский.
"Видите ли, - продолжал он, - я человек нерелигиозный в том смысле, в
каком нерелигиозны люди науки, знающие, что материальный мир познан лишь
на уровне основных законов и что существуют силы, которые пока не изучены.
Вы можете называть эти силы божественными, я их называю
биоинформационными, все это слова, и, полагаю, говорим мы при этом об
одном и том же. Думаю, что идея Бога - благотворная идея, без нее
человечество перестало бы существовать тысячи лет назад. Возможно,
познавая миры, которые многие называют тонкими, а я - скрытыми, мы
действительно дойдем до осознания Высшего существа, которое этим всем
управляет, я ведь не отрицаю такой возможности. Просто для меня это пока
недоказанная теорема, а не постулат, принимаемый без доказательств..."
"Не буду спорить, - отозвался я. - Никогда не спорю с людьми, которые идут
по верной дороге, но еще не дошли до цели. Их легко сбить с толку и
оказаться виноватым... Но мы говорили о наказании..."
"Мы о нем и говорим, - встрепенулся Генрих Натанович. - О наказании, к
которому прокуратура, суд, в том числе и ваш, раввинатский, не имеют
никакого отношения. Как и вы, я понимаю, что наказание неизбежно. Тот, кто
убил Абрама Подольского, возможно, уже такое наказание принял... Видите
ли, я занимаюсь подсознанием человека, точнее, структурой зашифрованных в
подсознании глубинных сущностей. Они изредка проявляют себя, меняя
характер личности или вызывают неспровоцированные воспоминания о том, чего
человек не мог знать. Чаще эти структуры вызывают шизофрению. Человек
перестает быть самим собой... Фрейд и его последователи объясняли это
всплесками сексуальной энергии. Есть объяснения у Юнга и других
психологов, они со своей точки зрения правы, их толкования
бессознательного феноменологичны, описательны... Я тоже начал с описания,
но исходная моя идея была иной, я заимствовал ее у Роджерса".
"Роджерса?" - переспросил я, эта фамилия была мне не известна.
"Американский генетик, он недавно умер, - пояснил Подольский. - Психологи
считают его идеи излишне рациональными и компьютеризованными, а
коллеги-генетики полагают, что его попытки создать психологию личности,
исходя из строения геномов, отдают профанацией. Я взял у Роджерса общую
структурную схему перезаписи сознания, дополнил идеями инкарнации
Леграна-Ростоцкого, есть там и от старых авторов - от Рериха, к примеру, и
из индуистской философии тоже... Неважно, тут много чего намешано... И
месяца два назад я сумел таки войти - ненадолго, впрочем, и очень
спонтанно - в одну из собственных инкарнаций".
Тут я прервал Подольского, потому что, во-первых, мне нужно было идти на
молитву, а во-вторых, я понимал, что услышу сейчас историю, которая может
противоречить моим представлениям о мире и человеческой сути. Я знал, что
все равно выслушаю эту историю, ведь Подольский пришел ко мне с
определенной целью, но мне хотелось сначала поразмыслить над его
признанием и сделать для себя кое-какие выводы. Должно быть, Подольский
тоже чувствовал, что детали нужно отложить на потом. Во всяком случае, он
не выразил неудовольствия, когда я попросил его перенести продолжение
разговора на другой день.
Раввин замолчал и о чем-то задумался. Может, просто вспоминал детали.
Аркадий приподнялся и облокотился на руку, рассказ Чухновского его
загипнотизировал, хотя ему казалось, что он знает этот рассказ до конца и
может изложить последовавшие затем события вместо раввина и, возможно,
даже лучше, чем это сделал бы Чухновский, человек умный, но
интерпретировавший происходившее в пределах своей концепции, не имевшей
ничего общего с принципами формального расследования.
Почему мне это известно? - подумал Аркадий. Мысль показалась странной: он
знал, что ему известно все, но понятия не имел, что же именно ему
известно. Знание было растворено в воспоминаниях и оседало сейчас -
медленно-медленно, - чтобы когда-нибудь выкристаллизоваться и стать,
наконец, понятным.
- Он убедил вас в том, что проклятие убийце может стать наказанием в этой
реальности? - спросил Аркадий, не понимая собственного вопроса.
- Проклятие? - переспросил Лев Николаевич, который, похоже, понимал меньше
всех, он просто присутствовал при разговоре, следил за качанием лодки на
поверхности океана смысла, а в глубину не заглядывал, да и не мог этого
сделать. - Проклятие, как мера наказания? Что вы имеете в виду?
- Это легитимная в любой религии мера воздействия, - сухо отозвался
раввин. - Вы можете обвинить меня, я понимаю, но выглядеть это будет
нелепо, ни один суд не примет к рассмотрению этого дела.
- Я не собирался... - растерянно сказал Аркадий. Слова о проклятии
вырвались сами, но мгновенно легли в прокрустово ложе контекста,
закольцевавшись с причинами и следствиями, и Аркадий представил себе
разговоры раввина с Подольским так, будто присутствовал сам. А может, и
присутствовал, - подумал он лениво. Мысль была нелепой, но отторжения не
вызвала. Возникло состояние озарения, возникновения истины из пустоты
незнания, а на самом деле из глубин собственного "я".
Аркадий еще сам не знал, к какому выводу пришел, и спросил потому лишь,
что не мог не спросить:
- И вы совершили обряд проклятия, потому что Подольский считал виновным
себя и хотел понести наказание на том же уровне, на каком воображал себя
преступником?
Раввин внимательно посмотрел на Аркадия, пожевал губами, перевел взгляд на
Виктора и сказал смущенно:
- Да... То есть, нет, не поэтому. Убийца-еврей - позор народа. Убийцу
нужно судить, и по Галахе - сбросить со скалы и добить камнями до смерти.
А если это невозможно, то будь он проклят вовеки, и пусть Творец свершит
свой суд над этим человеком...
- Даже если он давно мертв? - перебил Аркадий.
- Мертв? - удивился Чухновский. - Мертвым может быть тело, и оно уже
наказано тем, что у него отобрана жизнь. Но убийство осталось в свое время
безнаказанным. И если я, знающий, что наказание неизбежно, узнаю еще и о
том, в чьем теле находится ныне душа убийцы...
- Генрих Натанович должен был доказать, что инкарнация человека,
отравившего его деда, находится в его теле! А это не так.
- В чьем теле? - переспросил раввин. - Вы полагаете... - Он сокрушенно
покачал головой. - Да нет же... Впрочем, вы правы: одно время, недолгое,
но очень, скажу я вам, насыщенное мыслями, я действительно думал, что
Генрих Натанович имел в виду себя. Нет, это не так. Я думал, вы
догадались... Мне было трудно... Нет, мне-то было и вовсе невозможно
догадаться, я не знал всех фактов, и Генрих Натанович убедил меня как раз
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг