Но стих и дело вечности сродни.
...Властитель! Я палящими устами
Воспел тебя, безвестного вождя.
Дворцы твои разрушатся с годами
От ветра, солнца, града и дождя...
А я воздвиг из строф такое зданье,
Что, как стихия, входит в мирозданье.
Века пройдут над царственною книгой,
Которую дано мне сотворить.
Меня, над коим тяготеет иго,
Душа людей начнет боготворить.
Мужи и старцы, юноши и девы
Для счастья призовут мои напевы,
И, даже веки навеки смежив,
Я не умру, я буду вечно жив!
Какая титаническая дерзость! Какая титаническая вера! И разве он не
оказался прав? Разве не оказались нетленными и неподвластными времени только
те дворцы, которые он воздвиг в своем эпосе, только те цари, которых он
посадил на троны чародейством своего поэтического искусства? Разве не
обратились в прах и тлен дворцы султана Махмуда Газневи, и сам он, и тысячи
других султанов, шахов, царей и королей после него, как и предсказывал поэт?
Кто помнит сейчас Махмуда Газневи и ему подобных, кроме отдельных историков?
Если широкий читатель и знает о нем сейчас, то только потому, что имя его
осталось в великом океане, имя которому - "Шах-Наме". Только благодаря
вражде с величайшим поэтом правитель и заслужил такую посмертную славу.
Фирдоуси он может поставить только рядом с Гомером. И нет ему более равных!
Поэт выступил против тирана и этим самым встал в ряды защитников Ирана и
стал самым великим защитником Родины во всем необозримо грандиозном эпосе.
Какой правдивый и символический образ! Ибо поэт - ярчайшее проявление
народного духа - не мог не восстать против тирании и против тирана и рано
или поздно вступить в единоборство с ним. История показала, кто вышел
победителем из этого поединка: тиран или поэт. Вот какова мощь поэзии
титана! Только поэзия великих чувств и может быть истинной поэзией. А все
эти "тихие" и "скромные лирические голоса" - это суррогат по сравнению с
истинной и великой поэзией, фальшивые ноты рядом с мощной музыкой великого
сердца. Удивительно, как много добродетелей находят люди в оправдание
скудости своего таланта и скудости своей мысли, думал Наркес.
Он вспомнил отзыв автора одного из многих трудов, с которыми он
познакомился в последнее время. А. Мюллер в книге "История ислама с
основания до новейших времен", если ему не изменяет память, пишет: "Фирдуси
выше всего персидского народа на целую голову, вот почему соотечественникам
его гораздо ближе и понятнее менее возвышенные поэты Саади и Хафиз; хотя
мягкое мировоззрение Саади и теплая жизнерадостность Хафиза и нам доставляют
величайшее удовольствие, все же в одном только Фирдуси усматриваем мы плоть
нашей плоти, один он проникнут духом, вьющим от Гомера, Наля и Нибелунгов".
"Последних Мюллер упоминает больше из чувства национального патриотизма", -
подумал Наркес.
Самое большое удовольствие ему доставляли всегда размышления над наиболее
трудными и сложными проблемами. И сейчас, когда у него впервые за долгие
годы оказалось столько свободного времени, он не мог отказать себе в любимом
занятии. Он думал об искусстве.
Все художники, люди искусства и литературы, думал он, делятся на четыре
категории. К первой категории относятся люди со слабыми художественными
способностями, всю жизнь пытающиеся ввести в заблуждение себя и других
относительно своих очень скромных возможностей. Ко второй относятся таланты.
К третьей - великие художники, люди с великим изобразительным даром, И к
четвертой - гении, гениальные мыслители и гениальные художники одновременно.
Таланты работают на современников, гении - на века, но если счет вести на
тысячелетия, то надо признать, что даже гении резко отличаются друг от друга
и что даже среди них происходит естественный отбор. Разновидности
гениальности разных классов. Величайшие из них как бы обладают даром
художественного ясновидения. Каждый факт жизни, каждое событие, свидетелем
которого они были, мгновенно вызывают массу ассоциаций в уникальном их
художественном создании. Впрочем, он всего-навсего ученый, и сами художники,
быть может, по-другому понимают эту проблему. Возможно. И тем не менее,
конечно, ясно одно. В памяти поколений остаются не премии, полученные
великими мастерами или малыми подмастерьями при жизни, а их произведения, в
которых с беспощадной обнаженностью запечатлен весь уровень их мыслительных
и художественных способностей. И счастливы те из них, творения которых,
пройдя через бесчисленные художественные течения разных времен,
соприкасаются с вечностью.
Гений и талант достигают разных результатов, видимо, потому, размышлял
Наркес, что они по-разному подходят к искусству. "Нельзя писать одними
только нервами", - утверждает талант. "Гений орошает свои творения слезами",
- говорит Бальзак. "Над вымыслом слезами обольюсь" - Пушкин. "Огонь в одежде
слова" - Барбюс. Для всех второстепенных и третьестепенных талантов
искусство - дело не главное, стоящее на одном из многих планов их жизни. Они
с успехом могут заниматься любым другим делом и, оставив искусство, не
потеряют ровным счетом ничего и будут так же успешно процветать в любой
сфере деятельности. Для великого же художника искусство - единственная форма
самовыражения и самоопределения в жизни. Вне его сферы он не представляет
собой ровным счетом ничего. Грандиозность его внутреннего художественного
мира и стремление донести его до людей максимальными художественными
средствами постоянно заслоняют от него нужды и заботы каждого его дня.
Искусство для него более реально, чем сама жизнь. Отсюда и проистекают все
трагедии в личной жизни Бетховена, Бальзака, Вагнера, Шопена, Паганини и
многих других художников-титанов.
Великое искусство рождается только из великих страданий и жертв, из
гигантских поисков и метаний духа. Спокойная, наполненная больше парадными
сторонами, чем трудами, салонная жизнь жуирующего художника не может
выразить великие нравственные идеалы. Кто видел когда-нибудь, чтобы великое
приходило легкою ценою? Легкою ценою приходит только бездарность. Тайна же
рождения гениального художника и явления его миру велика есть...
Рядом с палаткой пробежал кто-то из детей, и не успел Наркес что-либо
подумать, как в ту же секунду, приподнимая головой брезентовый полог, в
палатку заглянул один из малышей Бисена:
- Вас на обед зовут.
Мгновенно окинув Наркеса, лежавшего на корпеше с книгой в руках, и спящего
Сакана взглядом круглых и черных глаз, очень смуглый карапуз, не дожидаясь
ответа, исчез.
Наркес разбудил брата и они вдвоем, не торопясь, вышли из палатки. Когда
они вошли в юрту, дастархан был уже накрыт. Увидев входящих гостей, Бисен
быстро вскочил со своего места.
- На торь проходите, - вежливо и предупредительно произнес он.
После того, как гости сели, Бисен не спеша устроился на своем месте пониже
и с улыбкой обратился к Наркесу:
- Как отдохнули, Наке? Чтобы не помешать вашему покою, я послал
мальчугана.
- Кайсаржан лучше всех объяснил, зачем его послал отец, - весело улыбнулся
Сакан, успевший уже освободиться от послесонной дремоты.
Малыш, сидевший рядом с матерью и вместе с другими детьми, некоторое время
с любопытством смотрел на своего дядю, словно пытаясь определить,
по-настоящему он хвалит его или шутит,
Добродушно улыбнулись и Наркес с Бисеном. За чаем и разговорами засиделись
долго.
После обеда мужчины вышли из юрты и долго ходили на ровном возвышении по
начавшей уже выгорать траве.
Среди первозданной красоты и тишины гор Наркес почти физически ощущал, как
в него вливаются новые силы. Это чувство он начал испытывать еще вчера, с
первого дня их приезда - Здесь, в горах, все городские дела и заботы
отодвинулись куда-то далеко на задний план, стали почему-то мелкими,
ненужными, незначительными, словно наедине с собой на лоне природы человек
начинает постигать истинную ценность земного своего бытия.
13
На следующий день после утреннего чая братья решили побродить с ружьями по
окрестностям. Вокруг было много глубоких, поросших кустарником и деревьями,
оврагов, переходящих постепенно в ущелья. Сакан взял ружье, прихваченное из
дома. Наркесу дали двустволку чабана.
- Вон в том овраге я видел недавно следы кабанов, - показал Бисен на один
из оврагов. - Будьте осторожны.
Братья направились в указанную им сторону. Наркес никогда не был ни на
настоящей охоте, ни на настоящей рыбалке. Спускаясь с Саканом по склону
оврага и пробираясь сквозь высокий густой кустарник, он испытывал большое
удовольствие от прогулки. Кустарник становился все реже и реже. Теперь
попадались невысокие, но крепкие и кривые деревья, каким-то чудом росшие на
каменистой почве. Пройдя по тропе вниз по оврагу, братья вскоре
действительно увидели следы кабанов. Земля под одним большим раскидистым
деревом, росшим у тропы, была глубоко изрыта. Но самих кабанов нигде не было
видно. Было ясно, что теперь их не встретить. Пройдя по тропе еще немного,
они вспугнули стайку кекликов. Встревоженные их приближением, птицы быстро
поднимались по склону оврага, пробираясь между редкими кустами.
- А ну-ка, охотник, покажи свое мастерство, - сказал Сакан.
Наркес быстро вскинул ружье и, прицелившись, поочередно нажал на курки.
Оглушительно грохнули два выстрела. Дробь вспорола землю далеко в стороне от
стайки. Птицы взлетели в воздух. Эхо выстрелов, быстро удаляясь,
перекатывалось по дальним горам.
Сакан молча поднял ружье и тоже выстрелил два раза. Два кеклика,
отделившись от стайки, упали вниз и, цепляясь за редкие кусты, скатились на
дно оврага. Оглушительное двукратное эхо перекатывалось по далеким горам и
каньонам.
- Да, метко ты бьешь, - с восхищением произнес Наркес.
- Науками не занимаемся, - улыбнулся Сакан. - Жизнь - вот самая высшая для
меня наука, а для тебя наука давно заслонила жизнь.
Он спустился на дно оврага, поднял двух окровавленных птиц, и снова
поднялся к Наркесу.
- Отдадим псам Бисена, - сказал он.
Они спустились вниз по ущелью довольно далеко, но дичи никакой не было.
- Давай вернемся, - предложил Сакан. - Мы столько пробродили и ничего не
встретили. Да и теперь ничего не встретим.
Наркес согласился.
Поднимаясь по оврагу вверх, Сакан говорил:
- Нет, старик, не согласен я на твою жизнь. Что это за жизнь, если нет в
ней ни зорь, ни ночей, проведенных в горах или на озере с удочкой, если нет
в ней охоты на волков и сайгаков, если нет в ней всей этой природы и нет
прекрасных девушек, черт побери. Не нужна мне такая жизнь. Скажи, ты хоть
находишь время интересоваться девушками? Тянет тебя хоть к ним или нет?
- Тянет, конечно, очень тянет. Порой мне кажется, что я чувствую их
красоту даже слишком остро, как художник.
- Ах-ха-ха-ха... - громко и от всей души рассмеялся Сакан, хлопнув Наркеса
свободной рукой по плечу. - Все мы художники... Ну и насмешил ты меня...
Наркес немного помолчал и негромко произнес:
- Старик, трудно мне сейчас... Люблю я девушку одну, и она меня любит... В
такую вот ситуацию попал и не знаю, что делать...
- Ну, и люби себе на здоровье.
- Ты не понял меня...
- Ну, почему не понял? Если любишь, женись на ней. Кому же как не мне
знать, как вы живете с Шолпан долгие годы? Чем так жить, лучше совсем
развестись.
- А Расул?.. Как он будет расти без отца?.. Какой отчим будет любить его
так, как я?..
- Да... - задумчиво протянул Сакан. - Советом тут не поможешь... Ты по
природе человек высоких понятий и высоких побуждений. Одним словом,
непрактичный человек. Но поскольку ты такой, то тебе надо жениться на
любимой девушке. Есть у тебя и болезнь неразделенной любви.
Наркес засмеялся.
- Не смейся. Неразделенная любовь - это тоже болезнь. Может быть, самая
трудная. Это то, что гложет человека постоянно, лишает его жизнь смысла,
радости и высоты - вообще всего. Я знаю, сколько сил у тебя отняли и
отнимают мысли о несложившейся семейной жизни.
Наркес молчал.
- Ну, а театром, кино, футболом интересуешься? - спросил Сакан.
- Занят, занят я очень, старик. Некогда этим интересоваться. Сам знаешь,
сколько надо работать сейчас ученому над собой, чтобы не отстать от уровня
передовых идей в науке.
- Слушай, тебе не кажется, что большая часть нашей жизни уже прошла, а ты
так ничего и не видел в ней, кроме работы? - спросил Сакан.
- Кажется, - нехотя ответил Наркес. - Но это же очень нужно для науки, для
людей.
- А помогали тебе люди долгие годы, когда ты болел и загибался от болезни?
- Кто-то не знал, кто-то мешал, всех-то людей зачем винить?
- Удивляюсь я тебе, Наркес. Столько ты перенес в жизни, страдал, мучился,
столько зла тебе сделали твои враги, а ты по-прежнему веришь и любишь
человека. Ты, наверное, навсегда останешься мечтателем.
- И реалистом, - добавил Наркес.
- Ты никак не можешь понять, что прошло время великих идей и героических
подвигов. Все подвиги - это достояние прошлого. Твоя судьба - явление
исключительное, не типичное. На долю всех других остается только трезвый
практический расчет.
- По-моему, за частными явлениями ты не видишь главного, решающего. В
жизни всегда есть место подвигу. Это не красивые и высокие слова. Это
действительно так. Для подвига нужно сердце, способное на материнскую любовь
к людям, и могучий разум для осознания его необходимости. Другое дело, что
эти свойства встречаются не у каждого человека и потому отдельные люди
думают, что подвига и вовсе не бывает на свете. Чтобы полностью понять и
оценить подвиг, нужно самому иметь душу, готовую к подвигу. - Наркес
задумался и снова добавил: - Иногда я думаю: что заставляет выдающихся
людей, несмотря ни на какие трудности, совершать подвиги в своей жизни, что
их толкает на него? Почему бы им не жить, как всем обычным людям, без
великой цели, без великой борьбы и великих страданий? Как ты думаешь,
почему?
- Я не ломаю голову над такими вопросами. Мне этого не нужно. Ты лучше вот
на что мне ответь. Из года в год ты отчаянно увеличиваешь нагрузки и объем
работы. Так и шею сломать недолго, Постоянно ставишь перед собой грандиозные
цели и готов в лепешку разбиться, чтобы достичь их. Что это? Чудовищное
честолюбие, желание быть первым в своей области во что бы то ни стало или
внутренняя потребность?..
- Давай поговорим о более веселых вещах... - грустно сказал Наркес.
Беседуя на разные темы, братья проделали весь долгий обратный путь, пока,
наконец, усталые и голодные, не вышли на возвышение, на котором стояли юрты
чабанов.
- Ну как, устали? - встретил их Бисен. - А где же ваша добыча?
- Кабаны, видимо, узнали о нашем приезде, потому что так чесанули куда-то,
что нигде их не сыщешь, - улыбнулся Сакан.
- Но я же видел в низине их следы...
- Мы тоже видели... - протянул Сакан.
Увидев в его руках убитых птиц, к нему, виляя хвостом, подбежал рослый
щенок. Сакан кинул перед ним на землю кекликов. Зажав их в зубах, щенок
отбежал подальше, лег на траву и начал грызть птиц.
- Проходите. Время обеда уже настало, - сказал Бисен.
Он взял у братьев ружья и занес их в юрту. Наркес и Сакан помыли руки и
тоже вошли вслед за ним.
Бурулхан-апа уже ждала их у дастархана. Сакан и Наркес не спеша пообедали.
- Вам надо отдохнуть, вы устали, - сказал гостям Бисен.
Братья согласились и пошли в палатку.
Не успели они поспать и полчаса, как их разбудил Бисен. Сквозь сон Наркес
услышал, как чабан, не решаясь беспокоить его, будил своего родственника.
- Ой-бай, Сакан, вставай, секретарь райкома едет... - встревоженным
голосом говорил он, - Вставай, Сакан, вставай.
- Секретарь? Какой секретарь? - ничего не понимая спросонья, переспросил
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг