парень и хороший математик. А это мои друзья, Баян, - Мурат и Роза,
Супруги с интересом взглянули на юношу. Мурат задал ему несколько
вопросов. Затем разговор перешел на общие для всех темы.
- Ну, как твоя кандидатская диссертация? - обратился Наркес к другу.
Мурат начал привычно жаловаться:
- То болею, то работа заедает, то жена не пускает в библиотеку. Говорит,
что там девушек много.
- Ты и вправду не пускаешь его в библиотеку? - удивился Наркес.
- Что ты, - улыбнулась Роза, - это он сам ищет всевозможные поводы, лишь
бы только не садиться за диссертацию.
- А-а... Это на него похоже.
- Слушайте, - обратился ко всем с серьезным видом Мурат. - Зачем мне
заниматься наукой, утруждать себя, когда мое имя и так останется в истории?
- Он лукаво взглянул на сидящих.
Все вопросительно посмотрели на него.
- Ну, конечно, останется, - уверенно продолжал Мурат. - Ведь мой друг -
великий ученый. Если его имя останется в истории, а оно, безусловно,
останется, значит и мое имя останется в ней.
Наркес и Роза громко рассмеялись. Улыбались шуткам друзей Баян и
Шаглан-апа.
Верь во встречу,
Надейся на память любви,
о Хафиз!
А неправда,
Насилье и бремя цепей -
не навечно! -
вдруг с подъемом процитировал Мурат.
Все снова рассмеялись. Хафиз, процитированный не к месту, вызвал смех.
- Эх, быть бы мне филологом! - не обращая ни на кого внимания, продолжал
сетовать Мурат. - Каким бы выдающимся филологом я был!
Теперь уже никто не мог удержаться от смеха, Через некоторое время Наркес
добродушно приговорил:
- Ты и в медицине пока ничего не можешь сделать, что ж ты о чужой области
мечтаешь!
- Нет, старик, ты не знаешь, большой талант пропадает во мне. Это вот она
не дает ему ходу, - он кивнул в сторону жены.
Все снова захлебнулись смехом.
- Если бы у тебя был талант, - смеялась Роза, - и я бы сдерживала его, то
ты давно бросил бы меня.
- Надо подумать об этом... - улыбаясь, произнес Мурат. - Вот Шолпан
познакомит меня с одной из девушек инъяза.
- Можно и познакомить, - засмеялась Шолпан.
- Карагым-ау, уже двое детей у тебя, теперь поздно думать об этом, -
скорее серьезно, чем шутя, сказала Шаглан-апа.
- Шаглан-апа и вправду поверила, - с улыбкой отозвалась Роза.
В зал вбежал Расул. Наркес вспомнил, как недавно прогнал его из кабинета,
вместо того чтобы помочь ему вынуть занозу. Чувство вины охватило его. Он
подозвал сына и внимательно осмотрел его пальчик. Занозы уже не было. Шолпан
давно вынула ее. Притянув сына к себе и обняв его, Наркес мысленно говорил
ему: "Сына, прости меня за мою жестокость... Прости меня за то, что я
уродился не таким, как все люди... Прости меня, сына..."
Мальчик тихо стоял в объятиях отца, крохотным сердцем воспринимая всю его
ласку... Сейчас он больше понимал отца, чем накануне. Наркес взял со стола
шоколадку, протянул ее сыну и сказал:
- Ну, иди, поиграй.
Мальчик, взяв шоколад, радостно выбежал из комнаты.
Оживленно беседуя, гости просидели до позднего вечера.
Собираясь уходить, но не вставая еще из-за стола, Мурат негромко произнес,
глядя поочередно на Наркеса и Шолпан:
- Шаглан-апе трудно сейчас. Поэтому мы решили проведать и хоть немного
отвлечь ее. Вы не переживайте так много, Шаглан-апа. Умершие не возвращаются
- А живым надо жить. Поэтому не предавайтесь все время печали. У вас есть
дети, внуки. Так что вы не одна. Мы, друзья Наркеса, тоже ваши сыны и
дочери. Крепитесь, Шаглан-апа...
Шаглан-апа молча кивнула головой, повязанной простым платком, глядя вниз
перед собой. Наркес боялся, что она заплачет. Но этого не случилось.
Немного помолчав, Мурат закончил свои слова:
- А теперь, если разрешите, мы пойдем домой. Наркес, Шаглан-апа и Шолпан
уговаривали Мурата и Розу остаться ночевать. Но они не соглашались,
беспокоясь за оставленных дома детей. Уходя, они пригласили всех к себе в
гости на завтрашний день.
Наркес тоже оделся и вышел вместе с друзьями. Он отвез их домой и через
полчаса вернулся. Было уже очень поздно. Все уже спали. Стараясь никого не
беспокоить, Наркес прошел в спальню, лег на кровать и вскоре уснул крепким
сном.
Б воскресный день все вместе с Баяном поехали в гости. Жаныл-апай, Мурат и
Роза очень радушно встретили гостей. Из разговоров юноша понял, что в январе
умер муж Шаглан-апай и что Наркес привез ее из родных мест в Алма-Ату.
Жаныл-апай просила сверстницу меньше думать о смерти Алеке, как она называла
отца Наркеса, Алданазара, говоря, что слезами горю не поможешь. Пожилая
женщина, глядя вниз, молча кивала, пытаясь удержать выступившие на глаза
слезы. Мурат сыграл на домбре несколько кюев, пытаясь отвлечь пожилую
женщину от тяжелых мыслей.
Гости засиделись до вечера.
Началась новая рабочая неделя. Наркес пропадал с утра до вечера в
Институте. Не было свободного времени и у Шолпан, готовившейся каждый день к
лекциям.
Медленно и однообразно текли дни. Баян по-прежнему много занимался.
Шаглан-апай все свободное время проводила за вышиванием. Иногда, словно
устав от долгого молчания, она пела. Это были большей частью грустные песни:
"Аудем жар", "Туган жер", "Кустар" и другие. Заканчивалось пение почти
всегда тем, что Шаглан-апай тихо всхлипывала. Видно, что-то до боли родное и
близкое затрагивали у нее в душе эти песни.
Однажды Баяна в ее простом, нехитром исполнении потрясла песня "Елим-ай".
Трагическая песня-плач говорила о любви к родине, к родной земле, от которой
оторвали казахов бесчисленные орды завоевателей, великое множество раз
приходивших на древнюю и многострадальную казахскую землю...
После этой песни Шаглан-апа долго плакала. Баян не знал, то ли она
восприняла так близко к сердцу трагические эпизоды из жизни своего народа,
то ли пронзительно скорбные слова песни обрели над ней такую власть и
напомнили о ее собственном горе. Его охватило тяжелое гнетущее чувство и ему
стало очень жаль пожилую женщину.
Шаглан-апа не только пела. Она любила и играть на домбре. Настраивая ее на
нужный лад, она чутко прислушивалась к рождавшимся звукам, потом начинала
играть один из кюев музыкантов прошлого. В такие минуты, оставив все свои
дела, приходил и Баян. Он садился где-нибудь в сторонке и молча слушал кюи.
Мерные и тихие звуки домбры наполняли комнату. Шаглан-апа, слегка наклонив
вправо голову с начавшими уже седеть темно-каштановыми гладкими волосами, не
отрываясь, следила за пальцами левой руки, перебиравшими лады инструмента. Б
мыслях она, казалось, была далеко-далеко... Какие чувства рождали в ней
старинные мелодии? О чем она думала в такие мгновенья? О том ли времени,
когда в маленьком коротком платьице она резвилась вместе с сестренками и
сверстницами в степи у аула, когда радовалась вместе с ними нехитрым забавам
босоногого детства, когда молодая еще мать ласкала их, мать, которой уже
давно нет...
Не вернуть его, это далекое и сказочное время. Не вернуть. Быстро и
незаметно пролетела молодость и так же незаметно подошла старость...
Быть может, в мерном рокоте струн домбры она улавливала связь времен,
вечно меняющихся и всегда новых? Или под неторопливый наигрыш она думала о
мудрости жизни, которая всегда неизмеримо выше мудрости людей, и старалась
понять извечный ход бытия, не имеющего ни начала, ни конца...
После игры на домбре, отложив ее в сторону, Шаглан-апа долго сидела молча,
вся во власти своих дум. Юноша же, стараясь не мешать ей, тихо выходил из
комнаты.
Слушая кюи, которые играла на домбре Шагланапа, юноша понемногу научился
различать их. Он начал понимать своеобразие кюев Казангапа, Даулеткерея,
Туркеша, Таттимбета, Сугира Алиева и других композиторов древней казахской
земли. Совершенно обособленно от всех стояли грандиозные по своему
философскому смыслу и яростной страстности кюи Курмангазы. Столь же
уникальными были и народные кюи неизвестных мастеров.
Песни Шаглан-апы и кюи музыкантов прошлого немного разнообразили
напряженную умственную работу Баяна, которой он предавался с тех пор, как
попал в этот дом.
10
Каждый день, возвращаясь с работы, Наркес заставал Баяна за чтением. Он
понимал, что сейчас в голове юноши возник величайший хаос: идей, понятий,
образов. Но именно из него и должна была родиться величайшая гармония. Чем
сложнее и запутаннее хаос, тем совершеннее должна была быть гармония.
Баян проводил целые дни напролет за чтением книг и литературно-философских
тетрадей Наркеса. Ненасытная жажда знаний пробудилась вдруг в нем и
заставляла его проглатывать книгу за книгой. И чем больше он узнавал, тем
больше ему хотелось еще узнать. Это было похоже на опьянение. Он совершенно
перестал ориентироваться во времени. Он забыл обо всей окружающей жизни,
забыл, что на дворе уже была весна.
В один из таких дней Баян сидел и читал трактат великого философа
Добантона "О сущности вещей". Он старался осмыслить сложнейшие категории,
которыми оперировал философ, когда его слуха коснулся чуть слышный звон
колокольчика. Сразу же вслед за ним возникли какие-то неясные, стройные
звуки. Что это: сон или явь?
Тринь-тринь-тринь... В зыбучих песках, в бескрайней пустыне, словно мираж,
возник караван. Люди ехали на верблюдах, шли пешком уже много-много недель.
Позади остались объятые пламенем родные аулы, родные места. Пепел пожарищ
поднимался до неба. Неслыханное доселе джунгарское нашествие истребляло
казахский народ, все его три колена. Это было время великого народного
бедствия, оставшегося в истории под названием "актабан шубурунды" -
дословно: "переход белых пяток". Люди аулами снимались с обжитых мест и,
словно очумелые, шли куда глаза глядят. И чем дальше оставались родные аулы,
родные места, тем могущественнее и беспредельнее становилась тоска по ним.
Великий плач стоял над землей... Об этом говорила песня.
О, это время, жестокое время, проклятое время,
Когда напасти сыпались со всех сторон.
Даже если вся земля запылает в огне и
опрокинется небо,
Не будет никогда вторых таких времен...
Мелодия рождалась таинственно, прекрасные звуки исчезали, едва дойдя до
слуха, как слабый звон колокольчика. Баян не мог определить, откуда
доносилась песня: с соседнего балкона или, быть может, ее напевали в
соседней квартире. Он отложил книгу, поднялся с дивана и стал осторожно
прислушиваться, пытаясь определить, откуда исходят звуки.
Тринь-тринь-тринь... Караван шел дальше. и дальше... Скоро он исчезнет
совсем. Слабо доносился оплакивающий родные места женский голос. Шаглан-апа!
Баян быстро метнулся в сторону зала. Но едва он вошел в него, как увидел
склоненную над рукоделием Шаглан-апай. Роняя на кружева слезы, она тихо и
неторопливо выводила мелодию. Боясь показаться ей на глаза и прервать ее,
Баян тут же отошел и спрятался за косяк двери.
О, это время, жестокое время, подлое время,
Настало для народа моего лихое время,
Когда теряли родичи мои друг друга,
Когда народ мой истребляло иноземцев племя...
Юноша впервые слышал такую сказочно прекрасную песню. Шаглан-апа пела.
Голос у нее был некрасивый, но столько любви было у нее к тому, о чем она
пела, что на глаза Баяна невольно напрашивались слезы. Протяжная и скорбная,
песня скорее напоминала жоктау - песню-прощание с умершими. К родной земле
обращались как к живому близкому человеку.
Много лет стремлюсь к тебе я, мой белый Яик,
Много лет не дойду до тебя, мой белый Яик,
Много лет на твоем берегу, мой белый Яик,
Не катались мы на качелях - алтыбакан.
Белый Яик мой, особенны земли твои,
Не найти мне сравнений великим твоим степям...
Горячую любовь к тебе, земля моя,
Унесу с собой я в могилу...
Как протяжный крик лебедя, потерявшего любимую подругу и оплакивающего ее
над безбрежной гладью воды, замирали звуки...
Лебединое озеро мое!
Песенный народ мой!
Как соскучился я по тебе,
Белый Яик мой!
Тринь-тринь-тринь... Караван исчез. Вместе с ним исчезли колокольчик и
песня...
Великое искусство народа! Кто не восхищался тобой и кто не проливал перед
тобой слезы?! И не ты ли, пройдя через все великие народные бедствия, стало
исполинским и снова вернулось к нам, чтобы от твоей чудотворной силы
родились дивные титаны духа, которые должны были донести твое могущество в
чужие земли!..
Шаглан-апай кончила петь. Не желая отвлекать ее от размышлений, Баян тихо,
на цыпочках, вернулся в свою комнату. Время остановилось для него. Он все
снова и снова мысленно погружался, словно в серебристые воды Яика, в мелодию
этой по неземному прекрасной песни. О чем пела эта уже пожилая женщина?
Оплакивала ли она свою юность, когда в летние короткие ночи она каталась с
любимым на качелях и качели, казалось, возносились к самым звездам? Или
оплакивала своего мужа, с которым прожила долгую, счастливую жизнь и с
которым часто пела вместе эту песню "Белый Яик"? Или, быть может, она
плакала от любви к родной земле, где прошла вся ее жизнь, от любви более
могущественной, чем все другие воспоминания?
Говорят, в старости люди стремятся к тем истокам, из которых, на заре
своей жизни, они вышли. И особенно сильно чувствуют любовь к родным местам,
где они родились, выросли, к земле предков. В молодости за пестротой
впечатлений, из-за избытка сил человек не осознает и не нуждается в этом
чувстве. Не знал этого чувства и Баян. Он никуда надолго не выезжал, если не
считать нескольких поездок с родителями к родственникам в аулы. И то,
помнится, возвращаясь каждый раз в Алма-Ату, он с каким-то необычным,
незнакомым ему ранее чувством, жадно и пристально вглядывался в город,
находя его еще более прекрасным, чем до отъезда.
Баян сел на диван и взял в руки книгу. Но смысл строк, которые он пробегал
глазами, упорно ускользал от него. Где-то в глубине души рождалась мелодия,
чистая и возвышенная, как молитва. Помимо воли сами собой просились слова:
О, это время, жестокое время, проклятое время,
Когда напасти сыпались со всех сторон.
Даже если вся земля запылает в огне и
опрокинется небо,
Не будет никогда вторых таких времен...
Песня рождала скорбь. Чувство это возникало сразу после первых напевов
мелодии, потом постепенно росло и ширилось, заполняло все существо человека
и, уже не вмещаясь в нем, становилось безмерным и необъятным.
О, это время, жестокое время, подлое время,
Настало для народа моего лихое время,
Когда теряли родичи мои друг друга,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг