чугунок гуляша. При его-то желудке...
- А что за гуляш? Нам вроде не давали гуляша...
- Гуляш хороший, к празднику приготовили. Натуральный "Чаппи". Из отборных
сортов крысиного мяса. Но чересчур много скушал, пожадничал.
- К какому празднику?
- К всенародному. Ко Дню Конституции... Анатолий Викторович, вы
притворяетесь или действительно все забыли?
Грудью, глазами, желтыми прядями потянулась к нему - и перед Иванцовым
вдруг возникло забавное видение: будто они с этой аппетитной блондинкой,
взявшись за руки, в годом виде стоят перед ответственной правительственной
комиссией. Комиссию возглавляет чуть ли не сам Герник Самсонорич, чего на
самом деле не могло быть. Герник Самсонович, известный в хосписе под
фамилией Ганюшкин, почитался за полубога, ему молились, приносили
субботние дары, с его именем на устах ложились под нож, если возникала
необходимость радикальной коррекции. Зачем небожителю опускаться до
мирской суеты? Скорее всего, промелькнувшая картинка относилась к
виртуальном ряду. От этого она не становилась менее значимой, но ею нельзя
поделиться с девицей. Она не поймет. У каждого обитателя хосписа свой,
наглухо заблокированный сопредельный мир, в зависимости от того, к какой
группе перевоплощенных он принадлежит. Но даже в том случае, если он,
Иванцов, и блондинка Надин из одной группы, общие воспоминания исключены.
Это вопрос этики. Делиться воспоминаниями считалось неприличным, примерно
как в прежнем, убогом мире, который он покинул, было зазорно мочиться на
глазах у всех. Его обеспокоило, что блондинка словно подталкивает его
именно к этим ощущениям. Он осторожно поинтересовался, очарованный ее
взглядом:
- Что я должен помнить, Надин? Вас ведь так, кажется, зовут?
В ее леденцовых глазах отразилось разочарование. Нервным движением
раскурила сигарету.
- Значит, не успела... Анатолий Викторович, а что, если я приглашу вас
прогуляться? Пойдемте со мной?
Иванцов растерялся. Отказаться нельзя, могут принять за импотента,
импотенция в хосписе каралась строго, вплоть до внеплановой лоботомии, но
бежать сломя голову за явно расшалившейся девицей тоже неудобно. Макела
узнает, да мало ли что...
- Прогуляться в парк? - уточнил он.
- Я знаю одно укромное местечко. - Она лукаво подмигнула, не оставляя
сомнений в своих намерениях. - За крематорием полянка. Там нам никто не
помешает.
"И не услышит", - подумал Иванцов, сам испугавшись этой мысли. Откуда-то
он знал, что это единственное место на территории хосписа, которое не
просушивается и не просматривается. Помнил и то, что подобная информация
не входила в программную установку. Ответил уклончиво:
- Прогуляться можно, а вдруг господина Курицына отпустят раньше времени? Я
дал слово. Он имеет право на реванш. Смешно, конечно. Он слишком стар,
чтобы меня переплюнуть. Но ведь это дело чести.
Надин рассмеялась:
- Бросьте, Анатолий Викторович. Никто его до вечера не отпустит. После
промывки желудка ему еще сделают укорот. Неужто вы боитесь молоденьких
давалок?
Иванцов покраснел.
- Чего мне бояться? Я мужчина кондиционный. Если угодно знать... - На этом
прикусил язычок. Излишняя похвальба была неуместна.
Блондинка подхватила его под руку и повела через парк. Просторный,
насквозь прожаренный солнцем, он был наполнен людьми. Прогулка до обеда
была обязательной, режимной, как и процедуры. Как обычно, на волейбольной
площадке рубились две команды, делали подачи, вопили при удачном приеме,
хотя играли без мяча. Точно так же вели себя игроки в настольный теннис,
веселые, оживленные, человек семь за столом, но с одной ракеткой на всех.
Тут и там прохаживались санитары, зорко наблюдая, нет ли где-нибудь сбоя.
У железных ворот курили два незнакомых омоновца. Чубайс выволок из кустов
на веревке упирающуюся, захлебывающуюся в истеричном блеянии козу. Все
естественно, привычно, мирно, как в любом другом санатории. Иванцов
затормозил возле шахматистов, узнав обоих: правозащитник Ковальчук и лидер
фракции Госдумы, либерал-патриот Жирик. Оба угрюмые, сосредоточенные.
Жирик, помолодевший в сравнении с собой прежним лет на двадцать, но легко
узнаваемый по бирке на груди, где так и было написано: "Я - Жирик.
Однозначно". На доске не было фигур, но Иванцов на тонком уровне уловил,
что победа склоняется в сторону либерала. Когда проходили мимо, тот
насмешливо бросал правозащитнику:
- Ну что, сдаешься, козел?! Здесь тебе не в бункере у Басаева.
Иванцову хотелось досмотреть партию, но девица дернула его за руку,
увлекла дальше. Из пограничной зоны на них с ревом выпрыгнул здоровенный
овчар, но немного не дотянулся, лязгнул пастью вхолостую. Некий проблеск
сознания ослепил Иванцова:
- Фокс, дурашка, не узнаешь?!
Пес зарычал, дернулся еще разок: цепь не пускала.
- Анатолий Викторович, ну что вы как маленький! Дался вам этот песик.
- Но мы знакомы, я вспомнил. Я его приручил.
- Не вы, - шепнула Надин, прильнув к его боку и жарко обняв. - Тот был
другой человек.
- Наверное, - согласился Иванцов. - Но вот что странно. Я - другой, а
собачка та же самая.
Обогнули часовенку-крематорий и внезапно очутились словно в другом
измерении. Тихая полянка, укрытая деревьями, как шатром. Все звуки
долетали сюда приглушенными, смазанными, и даже автоматная очередь (видно,
озорники омоновцы пустили свинцовый веер над головами волейболистов, они
частенько так развлекались) воспринималась как стрекот кузнечиков. Лишь
черный дым из трубы крематория оседал в ноздрях зловонной гарью. Похоже,
сегодня обрабатывали "нулевой" контингент: забракованных бомжей, бродячих
пенсионеров.
Надин присела на пенек, Иванцов - на другой. Протянула пачку сигарет.
Иванцов сигарету взял, послушно прикурил от поднесенной зажигалки, но был
в недоумении. Девица не спешила раздеваться. Может, хотела, чтобы он начал
первый?
- Чего ждем? - спросил игриво и потянулся к молнии на боку ее комбинезона.
Надин отстранила его руку.
- Анатолий Викторович, хватит валять дурака. Я сегодня ухожу.
- Уходишь? Куда? Неужто на выездной семинар? Он недавно слышал про эти
семинары, куда отправляли самых отличившихся пациентов, самых
выздоровевших, самых перспективных. В груди шевельнулась зависть. У Надин
задрожали губы:
- Анатолий Викторович, миленький, ну пожалуйста! Сделайте что-нибудь.
Придите в себя хоть на минутку. Я же не могу вас оставить одного.
Не столько слова, сколько плачущий голос и гримаса отчаяния что-то
сдвинули в его рассудке. Он понял, чего она ждет. Заторопился.
- Ага, я сейчас!.. - Скинул армейский ботинок и за черную головку вытянул
из подошвы длинную блестящую титановую иглу - бесценный подарок Макелы.
Примерился и вонзил ее в нервное сплетение под коленной чашечкой.
Острейшая боль, хлынув через рецепторы позвоночника в мозг, мгновенно
привела его в чувство, сорвала черную пульсирующую повязку с глаз. Из
глубины естества, как из подземных недр, высунулась испуганная мордочка
прежнего, не до конца аннигилированного человека, заполошного специалиста
по социальным конфликтам, доктора, прости господи, каких-то наук. Внешне
это никак на выразилось. Иванцов закашлялся, затушил сигарету, скользнул
по сторонам пробужденным, прозревшим (интересно, надолго ли?) взглядом.
Отрезал категорично:
- Я никуда не побегу. Мне некуда бежать.
- Как некуда, Анатолий Викторович? У вас жена, дети. Сын и дочь. Сын -
бизнесмен, дочь - вся в политике. А вы говорите "некуда".
Воспоминание, более острое, чем игла, кольнуло его в сердце. Возникли из
небытия красавица Оленька, нежнейший цветочек, пушинка родная, и
сосредоточенный, вечно нахмуренный супермен Виталик, и за ними, словно в
прозрачной дымке, заплаканное, осунувшееся, драгоценное лицо Машеньки,
незабвенной супруги; по памяти, как по паркету, прокатился гомон
черноголовых детишек, которые.. приходили к ней на уроки.
- Их никого уже нету, - сказал он.
- Как нету? Опомнитесь, Анатолий Викторович! Оленькой я виделась совсем
недавно. Она жива-здорова. Работает у Громяки советником.
- Нет, - уперся Иванцов. - Ты ничего не знаешь Надя... Кажется, вы вместе
с Олей учились?.. Их никого больше нет: ни Оли, ни Виталика, ни Марии
Семеновны Их еще раньше изменили. Они меня сюда и сплавили переделку.
Надин погладила его по руке:
- Неправда... Никто вас сюда не сплавлял. Оленька по прежнему любит, и
жена ждет. За Витальку не ручаюсь, он всегда был деревянный. Это все
терапия, Анатолий Викторович. Они вас залечили. Вы проходите по важной
программе переработка интеллигенции на пользу Европе. У них по программе
все время сбои, а с вами получается. Поэтому держат так долго. Иначе давно
отправили бы в отстойник.
- Интересно знать, - Иванцов ей не верил, вдобавок чувствовал, что
понимание, обретенное через боль, вот-вот исчерпает себя, - почему ты
такая умная? Тебя тоже лечат, а рассуждаешь, как будто одна из них.
- Ах вот в чем дело... - Надин улыбалась невесело, - Я же классная шлюха.
Умею себя подать. На меня япошка глаз положил. Да и сам Гнус не прочь
побаловаться. Оба хотят иметь меня в натуральном виде. Поэтому дали
отсрочку... Анатолий Викторович, решайтесь. Сегодня мы должны уйти. Шанс
очень хороший.
- Мы уже уходили один раз, - напомнил Иванцов. Надин задумалась, сказать
или нет? Намекнула:
- Нам помогут. Анатолий Викторович, другого шанса не будет.
Иванцов заговорил как-то отстранение, словно прислушиваясь к самому себе:
- Спасибо, Наденька, но не хочу. Не хочу возвращаться туда, где был.
Сказать по правде, я благодарен этим подонкам. Лекарствами или еще как-то,
они вернули мне первобытное состояние покоя. Теперь я знаю, что такое быть
частью природы, растением. Больше мне ничего не надо... Ты зовешь обратно
в люди, да? Но ведь я стану не просто человеком, а интеллигентом. Господи
помилуй.. Нет ничего подлее и омерзительнее этих странных существ, мнящих
себя выше других по той единственной причине, что умеют связывать слова в
длинные предложения... Опять видеть кривляющиеся, глумливые, паскудные
рожи на экране и сознавать, что ты один из них? Наденька! Да по мне лучше
сдохнуть прямо здесь и сейчас.
Надин поразила тихая бессмысленная ярость человека, которого когда-то
боготворила.
- Стыдно, Анатолий Викторович. Вас просто сломали, превратили в животное -
и вы радуетесь этому. Стыдно! Вы ли это?
На секунду Иванцов смутился, но не успел ответить. В голове что-то громко
щелкнуло, потекла блаженная истома, и былой человечек, осколок минувшего
века, высунувшийся ненадолго, поспешил укрыться в поджелудочной железе.
Иванцов бодро ухватил девушку за бочок.
- Детка, чего медлим? Пли пришли языком трепать? Надин чуть не заревела,
но самообладание ей не изменило.
- Погоди, миленький, сейчас, сейчас... - отобрала у него иглу, нагнулась и
аккуратно ввела ее в углубление в подошве.
Иванцов воспользовался моментом и повалил ее на траву. "Лишь бы Макела не
засекла, - подумал он с опаской, - Хорошая женщина, но некультурная.
Изувечит обоих..."
* * *
Сидоркин попадал в разные переделки, иногда ему казалось, что прожил уже
две жизни, а не одну даром что молод, но поганее места, чем хоспис
"Надежда", не встречал. Рекомендация у него была надежная из надежных, от
Пакулы Сипатого, ближайшего сподвижники Ганюшкина, проверить ее ничего не
стоило, поэтому в хосписе его приняли хорошо и сразу без всякой волокиты
поставили на ответственную работу - истопником в крематории. Истопник -
это по фене, на самом деле работа заключалась в том, что Сидоркин, как
белый человек, сидел за современным компьютерным пультом управления и
следил за режимом в топках, по необходимости добавляя или убавляя
напряжение. Конечно, за ним неусыпно следили, и конечно, ему предстояло
пройти общепринятую коррекцию личности, о чем его предупредил Клим
Падучий, директор крематория, но Сидоркин и не рассчитывал задерживаться
здесь надолго. Оперативная задача простая: законтачить с Марютиной и
вызволить ее отсюда, как обещал. То, что он попал в крематорий, было и
хорошо и плохо. Хорошо, потому что можно спокойно разобраться в
обстановке, а плохо, потому что оказался отрезанным от основного здания и
от всей проходящей там жизни. Крематорий полноценно функционировал по
ночам, днем Клим Падучий запирал его в каморке с маленьким зарешеченным
окном и железной койкой, застеленной солдатским ватным матрацем.
Оправляться тоже приходилось прямо здесь, в помойное ведро. На второй день
Сидоркин взбунтовался и потребовал, чтобы его выводили на прогулку.
- Я вольнонаемный, а не зэк, - сказал он. - И здесь вроде не тюряга. Что
за дела вообще?
Клим Падучий, которому он высказал свои претензии, искренне удивился:
- При чем тут вольнонаемный или нет? Порядок для всех один. Лучше, парень,
не шебуршись. До тебя тоже один туг сидел и шебуршился. Знаешь, где он
теперь?
- В топке? - догадался Сидоркин.
- Почти.
- Но ты сам свободно передвигаешься. Уходишь когда хочешь.
- Со мной не равняйся, - насупился начальник. - Я второй год на программе,
а ты неизвестно откуда взялся. Даже на дезинфекции не был. Кто тебя
прислал, тому и жалуйся.
- Тогда у меня заявление.
- Чего?
- Передай начальству, без прогулок я не согласен. Пусть увольняют.
- Шутник, - хмыкнул Падучий. - Ладно, чего-нибудь придумаем, парень ты
вроде неплохой. По какой статье парился?
- По семьдесят второй, - наугад ответил Сидоркин. - Политический я.
С Климом Падучим вся ясно: он не опасен, но и помощи от него ждать не
приходится. Скорее всего, попал сюда либо из какой-нибудь московской
группировки, либо из префектуры. У него на лбу написано, что невменяемый,
но готов исполнять, что прикажут. Похоже, даже не перевоплощенный, а такой
как есть от природы. Возможно, помыкался и в бизнесе. Хорошо известный тип
исполнителя, но не без тайной думки в душе. Без заветной мечты о халявном
миллионе, общей и единой для всех новых русских. Кроме него в крематории
крутилось еще одно существо по имени Зяма, полуживотное, получеловек,
мускулистый мужичок, словно отлитый из нержавейки, без проблеска света в
очах. С ним хорошо было молча покурить в прозекторской. Зяма выполнял всю
черную работу: загружал топку, чистил котлы, мыл полы... Сидоркин
попытался вступить с ним в контакт, но на все вопросы получал в ответ
невнятное мычание, хотя без всякой примеси угрозы. Низшая ступень, продукт
полной переработки человеческого сырца. В каком-то смысле воплощенный
идеал будущего трудолюбивого, покорного, доброжелательного россиянина.
Сидоркин поинтересовался у Падучего, кто такой Зяма и понимает ли он
человеческую речь.
- Понимает все, что надо, - с заметным испугом ответил начальник. - Не
лезь не в свое дело, парень. Уши отрежут.
Вопрос с прогулками на другой день решился положительно. Падучий вручил
ему ключ от входной двери:
- Час перед обедом, час перед ужином, - объявил он торжественно. -
Благодарить не надо. Отстегнешь от зарплаты десять процентов. Если она у
тебя будет.
Предупредил также об опасностях: охрана стреляет без предупреждения,
собаки рвут в клочья, лучше ни с кем не разговаривать. Но если попадется
приличная самочка из местных, включая обслугу, можно затащить в кусты и
трахнуть - это не возбраняется.
Самое большое потрясение Сидоркин испытал, когда встретил на дорожке
своего любимого телеведущего Леню Якубовича. Столкнулся с ним нос к носу.
Якубовича он любил за то, что тот дарил и получал много подарков, никогда
не унывал и бесшабашным идиотизмом превосходил всех участников "Поля
чудес". Напяливал на жирную тушу все, что приносили, натужно зубоскалил,
пил вино, чуть ли не сверкал членом, ухал филином - и своим озорным
простодушием выгодно отличался от многих других блистательных и любимых
народом телеведущих американского замеса. Впрочем, их всех, от самых
ироничных, как Дима Дибров, до безупречно глубокомысленных, как Кисель,
роднило изредка наползающее на лица выражение внезапного потустороннего
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг