Сергей Абрамов
Потому что потому
Сказочно правдивая история
Сначала, когда Вадим впервые расставил на лесной опушке дюралевую
треногу этюдника и только вгляделся, сощурившись, в редкий ельничек
впереди, в тропинку, чуть видную в траве, перевитую для крепости жилистыми
корнями деревьев, еще во что-то вгляделся - не суть важно! - фотографируя
увиденное в памяти, в этот момент они и появились: возможно, передовой их
отряд, разведчики-следопыты. Тогда Вадим особо их не рассматривал: мало ли
кто интересуется бродячим художником. Привычное дело: по улицам слона
водили... Они встали за спиной Вадима, молчали, ждали. Тонким и ломким
углем Вадим набрасывал на картон контуры будущего этюда, готовил его под
краски. Он любил писать сразу набело - почти набело, потому что потом,
если работа удавалась, он еще до-олго возился с ней в мастерской,
отглаживал, "обсасывал", как сам говорил. Но именно с ней самой. Хотя,
бывало, ему казалось, что картон слаб для этой натуры, и тогда он брал
холст или - с недавних пор - лист оргалита, удобный для его подробной и
гладкой манеры письма, и писал заново, отталкиваясь и от картона, но
больше от памяти. Она и вправду была у него фотографической: гордился ею и
не перегружал ненужным.
Те, кто стоял позади, были _ненужными_. Вадим не оглядывался, не
фиксировал их, только сетовал про себя: неужто полезут с вопросами?..
Однако не полезли. Постояли по-прежнему молча и молча же скрылись,
будто растаяли, растворились в зелени - столь же незаметно для Вадима, как
и ранее возникли.
А работалось, в общем, неплохо: споро. День выдался чуть пасмурный,
сероватый, удобный по свету: солнце облаками прикрыто, не режет натуру, не
меняет освещения, двигаясь, как и положено, с востока на запад. Поэтому
Вадим не очень-то любил солнце, особенно полдневное, непоседливое - не
поспевал за ним, и, помнится, кто-то ругнул его в прессе - после
персональной выставки в зальчике на Горького: за "мрачноватость палитры,
отсутствие радости в природе". Как будто вся радость - в солнце...
Седой день хорошо лег в этюд, и Вадим был доволен, заканчивал уже,
доводил картон до ума, когда опять появились они. Удобнее, пожалуй, далее
именовать их так - Они, с заглавной буквы, ибо для Вадима Они были одним
целым, многоруким, многоглазым, вездесущим существом, своего рода
излюбленным фантастами сообществом - _клоном_, где отдельные особи не
играют большой роли, но вот все вместе, в единении.
Впрочем, давно известно: в единении - сила, и фантастика тут ни при
чем.
Сила встала, как и прежде, позади и на сей раз не умолчала.
- Реализм, - сказала она.
Вадим заставил себя не обернуться, не увидеть, кто это "вякнул".
Продолжал работать, зная прекрасно, что вступать в спор с невеждами
бессмысленно и опасно. Да и что ему до невежд?..
А невежды не унимались.
- Не скажи... Посмотри, как он цвет чувствует.
Только не оборачиваться, не проявлять любопытства, молчать, молчать...
- Что цвет! Зализывает... И форма статична...
Не выдержал - обернулся. Позади, уставясь в этюд, стояли четверо. Трое
парней и девица. Два парня - лет четырнадцати-пятнадцати (Вадим не умел
определять детский возраст), третий - куда помладше, пятиклашка
какой-нибудь. Те двое, похоже, близнецы: в фирменных джинсах, в
адидасовских кроссовках, в адидасовских же синих, с белым трилистником на
груди маечках, одинаково стриженные - или нестриженые? - черноволосые,
долговязые, худощавые, хотя и широкоплечие. Физкультурники. Третий
попроще: в отечественной ковбоечке, в спортивных шароварах, мощно
оттянутых на коленях. Через всю щеку - свежая царапина: наткнулся на
что-то, на ветку или на проволоку - не от бритвы же... Девица - честно
отметил про себя Вадим - выглядела вполне удачно. На четыре с плюсом.
Легкий широкий сарафан-размахайка, шлепки-вьетнамки. Ноги длинные, от ушей
растут, как в народе молвится. Загорелая. А волосы, волосы - мама родная!
- царские волосы: тяжелые, огненно-рыжие, цвета каленой меди, прямые, не
заплетенные в косу, но, зажатые, аптечной резиночкой, небрежно переброшены
на грудь, чуть не до колен достают.
А почему на пятерку не потянула?
Цепкий взгляд художника, мгновенно ухватив - и оценив! - все детали, не
прошел и мимо этой: томности в ней, в девице длинноволосой, было
многовато, ленивой волоокости, взгляд больно отрешенный, этакий неземной.
Как правило, самоуверенно считал Вадим, такой взгляд должен прикрывать
всякое отсутствие мыслительной деятельности. Да и откуда бы взяться
подобной деятельности у сей юной и - честно! - весьма привлекательной
особы, еще, как кажется, и школы-то не окончившей? А может, и окончившей -
кто ее, дылду, разберет... Хотя что она в таком случае делает в компании
всезнающих молокососов, серийно выпущенных известной фирмой "Адидас"?
Подробный - пусть и занявший всего секунд двадцать - осмотр
неопознанных объектов не мешал Вадиму злиться, прямо-таки наливаться
злостью. Терпеть он не мог знатоков липовых, лезущих во все дыры со своим
оригинальным мнением, вообще соглядатаев не любил.
- Слушайте, - сказал он, стараясь быть миролюбивым и терпимым, - шли бы
вы...
- Куда? - вежливо осведомился "адидас" номер один. И все посмотрели на
Вадима, будто только-только заметили его рядом с этюдником, будто он до
сих пор оставался невидимым. Этакий фантом, внезапно материализовавшийся
из Ничего. Удивительно, конечно, но случается, судя по спокойному
любопытству пришельцев.
- Сказать куда? - зверея, спросил Вадим.
- Не стоит, - быстро отреагировал "адидас" номер два. У них с братцем и
голоса похожими оказались. - Здесь дама и, заметьте, ребенок.
Дама на диалог не реагировала, разглядывала Вадима с томным интересом,
перебирала пальцами волосы, скручивала их в золотые колечки. А ребенок
обиженно глянул на фирменного друга: он-то сам себя ребенком явно не
числил.
- Заметил, - сказал Вадим. - Быстро забирайте свою даму и ребенка и
дуйте отсюда пулей. И чтобы я вас больше не видел. Понятно объясняю?
- Куда как! - усмехнулся "адидас"-один. - Мы, конечно, уйдем. Сейчас.
Мы уважаем творчество. В данный момент. Но момент, как вам должно быть
известно, течет. А нас много. И мы разные. Вообще.
Это была угроза, а угроз Вадим не боялся. Он себя слабаком не считал:
рост - метр восемьдесят, руки-ноги на месте, в юности самбо всерьез
занимался, да и сейчас в форме. Угрозы ему - семечки, он от них еще больше
зверел, бывало - давным-давно, в дворовых драках - даже контроль над собой
терял, если кто ненароком вмазывал ему по-больному...
Он резко шагнул к парням, сжимая в кулаке бесполезную, бессмысленную
сейчас кисть.
- А ну...
"Адидас"-один поднял руки, словно сдаваясь:
- Уходим. Творите, товарищ Айвазовский... Они пошли прочь, не
оборачиваясь, ни черта не боясь, конечно, а только не желая драки с
пожилым - для них! - психопатом, шли, покачиваясь на длинных ломких ногах,
выпрямив плоские спины, и соплячок в ковбойке в меру сил подражал их
походке, а девица плыла впереди, волосы на спину вернула, и они мотались
конским хвостом в такт шагам, и Вадим, остывая, невольно залюбовался
"великолепной четверкой", улыбнулся даже.
И зря. Потому что "адидас"-один - самый, видать, разговорчивый у них -
все-таки оглянулся, бросил на ходу:
- Я сказал: нас много, Куинджи...
Но злость у Вадима уже прошла. И не гнаться же за ними в конце концов,
не ронять достоинство, с годами утвержденное. Однако, грамотные,
негодяи... Пальца в рот не клади: оттяпают без стеснения.
Вадим собирал краски, кисти, складывал этюдник, вспоминал: а он каким
был в их годы?
Ходил во Дворец пионеров, в студию живописи, мечтал о лаврах Куинджи, к
примеру. Или Айвазовского. Незаменимо рисовал школьную стенгазету. Что
еще? Ну учился вроде ничего себе: без троек. А еще? А еще гонял на
дворовом пустыре мяч, пугал улюлюканьем влюбленных - вечерами, на
обрывистом склоне к Москве-реке, поросшем лебедой и вонючим пиретрумом,
дрался "до первой кровянки", или, как тогда называлось, "стыкался". Нет,
не сахар был, не конфетка "Счастливое детство" - давняя, забытая,
сладкая-пресладкая, с белой тянучей начинкой...
Или вот еще: привязывали кошелек на ниточку, выбрасывали на тротуар,
прятались в арке ворот: кто купится?.. Или прибили калоши математика к
паркетному полу в раздевалке...
Ах, сколько всего было!..
Улыбался умиротворенно, шагал к даче, перебросив этюдник через плечо.
Вспоминал разнеженно...
Вот только джинсов у него не было, и ни у кого из приятелей - тоже, а
имелись сатиновые шаровары, схваченные резинкой у щиколотки, а позже -
предел мечтаний! - узкие штаны на штрипках из бумажного непрочного
трикотажа, желательно черные. И кеды. И что с того? Джинсы, что ли, портят
человека? Чушь! Джинсы ни при чем. Вещь удобная, красивая, крепкая.
Родители у этих близнят, вероятно, в загранку ездят, одевают чадушек по
мере возможностей. Другое время - другие возможности: диалектика...
Нащупал щеколду у калитки, звякнул ею, пошел по тропинке к террасе.
Добравшись до тридцати лет, Вадим оставался холостяком, вовсе не
принципиальным, как некоторые любят себя величать, но случайным.
Буквально: случай не приспел. Вадим умел работать и работал истово,
сутками иной раз не выбираясь из своей мастерской около Маяковки, в
тишайшем переулочке, в кособоком, но крепком двухэтажном купеческом
строеньице, где еще хранился стойкий аромат московской старины, но не
затхлый и гниловатый, кошками подпорченный, а терпкий, густой, едва ли не
веком выдержанный, любезный Вадиму и сладкий для него. В немалые, но и не
великие свои годы Вадим имел кое-какую известность - ну, к слову, потому,
что писал он на нынешний день - как это ни странно звучит! - оригинально:
не искал модного самовыражения, не поражал публику лишь себе присущим - и
никому боле! - видением мира, а работал по старинке. И лес на его холстах
был только лесом, а поле, к примеру, всего лишь полем, но чувствовались в
них и мощь, и беззащитность, и грусть пополам с радостью, то есть всем
знакомое "очей очарованье", что извека живо в русской природе, что так
зыбко и непознаваемо подчас и что уловить и тем более удержать под силу
только очень зоркому глазу и точной руке. Короче, Вадим писал пейзажи в
основном, хотя и портретами иной раз не пренебрегал, но редко-редко, не
верил он в себя, портретиста. И, возвращаясь к холостому положению Вадима,
заметим, что создание пейзажей требовало долгих отлучек из милой его
сердцу Москвы, утомительных хождений с этюдником по весям, и где уж тут
остепениться - времени не сыщешь, не наберешь.
Этим июлем собрался было в Мещеру - давно туда нацеливался! - но
заболел каким-то импортным гриппом, долго валялся в постели, врачи
осложнениями напугали, а тут друг и предложи поехать к нему на дачу,
совсем близко от Москвы, от поликлиники - по Ярославской дороге, на
полпути к знаменитой Лавре. То есть даже не к нему, приятелю, на дачу, к
его деду, вернее - вообще ни к кому: дед умер год назад, дача пустая
стоит, без хозяина, и глаз за ней лишним не станет. В дачном поселке,
выросшем здесь еще в тридцатые годы, прилепившемся одним боком к
железнодорожной насыпи, а другим - куда и выходила дачка покойного деда -
к довольно болотистому, с высокой колкой травой и дивными лиловыми цветами
полю, к речке, бегущей через поле, укрытой с глаз долой ивняком,
орешником, к негустому и светлому лесу, где не то что заблудиться -
аукаться глупо: весь просвеченный он, солнцем прошитый, соловьями и
малиновками просвистанный... - так вот в подмосковном этом поселке
коротали лето только старики пенсионеры с малолетними внуками и внучками.
Вот и обещал друг тишину - чуть ли не мертвую, знал, чем купить Вадима: в
постоянных своих дальних путешествиях он привык быть один на один с
этюдником, не терпел в работе постороннего глазу, сторонился людей. Ну и
купился на дружеские посулы, собрал чемодан, видавший виды этюдник через
плечо повесил, сел в утреннюю электричку, отмахал тридцать шесть
километров в предвкушении тишины и работы. Или иначе: работы в тишине. И
вот на тебе: с первого дня - ни того, ни другого...
Однако пришла пора обедать, пора варить пакетный суп и вермишель, пора
запить все это бутылочкой холодного пива. В еде Вадим был неприхотлив,
смотрел на нее как на скучный, но обязательный процесс: лишь бы скорее
отделаться. И совсем забыл об угрозе, даже не забыл - внимания не обратил.
Как впоследствии выяснилось - зря: война была объявлена.
Наутро - второе утро на даче - Вадим обнаружил на пороге кирпич. Кирпич
как кирпич, ничего особенного. Одно странно: вчера его не заметил. Поднял,
швырнул в кусты и тут же (история литературы диктует правило: в подобных
случаях ставить отточие)... на ничего не подозревающего, еще до конца не
проснувшегося Вадима обрушился поток ледяной воды, потом загремело,
просвистело вниз с плоской крыши крыльца звонкое цинковое ведро, и только
многими тренировками отработанная реакция отбросила Вадима назад, прижала
к дверному косяку. Опорожненное ведро брякнулось на крыльцо, гремя,
скатилось по ступенькам, притормозило в траве. Вадим машинально отметил:
ведро хозяйское, ранее стояло возле сарая, сам видел.
Встряхнулся, как пес, - хорошо, что жара, июль! - прислушался: кругом
тишина. Враг себя не выдавал, даже если и видел случившееся. Вадим сбежал
с крыльца, осмотрел кирпич и ведро. Они были связаны тонкой леской,
которую не сразу и заметишь: вглядеться надо. Древний трюк. Но, как видно,
неумирающий: дураков в каждом поколении хватает. Дураком в данном случае
Вадим самокритично назвал себя. Он вновь бросил кирпич, огляделся по
сторонам. Тишина на белом свете, покой. Утро раннее-раннее, росистое,
знобкое, обещающее жаркий и полный солнца день. Кругом никого.
- Эге-гей! - крикнул Вадим, не надеясь, впрочем, что Они тут же
появятся.
Они и не появились. Не исключено, что Они еще безвинно спали на своих
кроватях, топчанах, диванах и раскладушках, смотрели цветные и черно-белые
сны, сушили теплыми щеками мокрые пятнышки слюны на подушках - извечной
спутницы сладких детских снов. А ведро с кирпичом Они накрепко увязали
поздно вечером или ночью, дождавшись, пока Вадим ляжет спать. Пожалуй,
именно в этот момент Вадим и назвал их - Они, с прописной буквы, в чем
виделось и определенное уважение к противнику, и признание весомости его
обещаний, и предельная его обезличенность. Сказал же один из клона: нас
много.
Жить становилось беспокойно, но пока вполне любопытно. Не скучно. Бог с
ней, с водой: холодный душ утром еще никому не вредил. Лишь бы работать не
мешали.
Но ведром с водой дело не ограничилось.
Когда Вадим пристроил этюдник на поляне, стараясь, чтобы в поле зрения
оказались незнакомые ему лиловые, на длинных толстых стеблях цветы,
похожие по форме на колокольчики, росшие кучно и густо, и еще купы
низкорослых деревьев вдоль речушки - поодаль, и еще линия высоковольтной
передачи - там, дальше, "и какие-то строения - совсем у горизонта; когда
он умостился с карандашом в руке на складном брезентовом стульчике и, по
привычке сощурившись, "фотографировал" видимое (цветы, чудо-колокольцы -
вот главное, вот центр!..). в "кадр" вошли двое пацанят - лет семи и лет
пяти. В ситцевых цветастых трусах-плавках и мокрые: речная вода, как на
утках, каплями держалась на них, и в каждой капле дрожали маленькие
солнца. Пацаны-утята вошли в "кадр", плавно прошествовали через него,
заглянули в ящик этюдника: что там дядя прячет? - и встали позади, как
вчерашние всеведы.
Вадим развернулся к ним на своем стульчике.
- Чего вам? - сердито спросил он.
- Дядя, - сказал тот, что постарше, - вы художник.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг