С натугой открыла дубовую дверь, проскользнула в кабинет. И Умнов - за
ней. Хотели войти тихонько, получилось наоборот. Василь Денисыч, стоящий во
главе десятиметровой длины стола, немедля заметил опоздавших и провозгласил:
- А вот и наш гость. Кое-кто знаком с ним. Для остальных представляю:
Умнов Андрей Николаевич, талантливый и знаменитый журналист, золотое, так
сказать, перо. Прошу любить и жаловать... Поприсутствуйте, товарищ Умнов, на
нашем заседании. И вам любопытно будет, и нам сторонний взгляд на нашу
провинциальную суету весьма полезен. Лады?
Умнов согласно кивнул, оглядываясь, куда бы приткнуться. За стол
заседаний - неловко, хотя Лариса уже уселась туда, на свое законное, бросила
Умнова, предательница... За гигантский, под стать бильярдному, письменный
стол Василь Денисыча - у всех присутствующих, а их здесь человек тридцать,
будет сильный шок и судороги от гнусного кощунства. Остается единственно
приемлемый вариант...
Умнов подошел к письменному столу, сел перед ним в глубокое кресло для
посетителей и... провалился чуть не по уши, колени выше головы задрались.
- Там вам удобно? - ласково поинтересовался Василь Денисыч.
- Предельно, - умащиваясь, устраиваясь, ответил Умнов, борясь с
собственным центром тяжести, ловя более-менее устойчивое равновесие. А
поймал - почувствовал: и впрямь удобно. Хоть спи в кресле.
- Тогда продолжим, - Василь Денисыч обратился к собравшейся публике. -
На повестке дня - три вопроса. Первый: проблемы перестройки, гласности на
страницах нашей прессы. Сложный вопрос, товарищи, болезненный. Гостю нашему,
думаю, интересный. Второй: о вчерашних выборах на заводе двойных колясок.
Это - быстро, тут все удачно, как мне докладывали. Третий: послушаем
директора театра, у него есть маленькие просьбы... Призываю выступающих
говорить кратко и только по делу. Прерывать болтунов буду безжалостно. -
Сел. И тут же встал. - Да, вот что. Прежде чем предоставить слово товарищу
Качуринеру, главному редактору "Правды Краснокитежска", хочу сам сказать
пару слов. Не возражаешь, Иван Самойлович?.. - Кто-то за столом, не видный
Умнову, молча не возражал, и Василь Денисыч разразился парой слов. - Газету
нашу в городе любят, факт. Достаточно сказать, что число подписчиков
несколько превышает количество жителей города - я уж не говорю о рознице. А
это значит, что нашу маленькую "Правду" выписывают в каждой семье, да еще,
бывает, по несколько экземпляров. Дедушкам, значит, один экземпляр,
папам-мамам - другой, а малым детишкам - третий. Отрадно. Но мы собрались не
хвалить редакцию и лично товарища Качуринера, а указать им на те недостатки,
которые есть, есть, товарищи, в их непростой работе. Канули, товарищи, в
Лету тяжелые времена застоя, парадности, вздорного головокружения от мнимых
и даже подлинных успехов. Ветры критики, ветры здоровой самооценки дуют в
стране. Но что-то слабо они вздымают газетные полосы "Правды
Краснокитежска". Еще часты на ее полосах и пустые восхваления, и всякого
рода панегирики. Еще нередки замалчивания недостатков, которые повсеместно
существуют: ведь мы работаем, значит ошибаемся. Еще робка критика, особенно
- в высокие адреса. Откуда такая робость, товарищ Качуринер? Объясни
товарищам, не скрывай ничего...
Василь Денисыч выговорился, окончательно сел, и немедленно поднялся
высокий, худой, рыжевато-седоватый человек в больших очках со слегка
затемненными стеклами, робкий, значит, Иван Самойлович Качуринер, усталый на
вид шестидесятилетний персонаж. Поднялся, раскрыл блокнотик, близоруко в
него всмотрелся.
- Должен признать, товарищи, - начал он малость задушевно, сипловато:
ангина у него, что ли? - что коллектив редакции активно перестраивается,
хотя это здоровый процесс идет пока недопустимо медленно. Мы не в тайге
живем, центральные газеты-журналы читаем понимаем, что времена другие
настали, но ведь, товарищи, невозможно ж работать! - И вдруг как нарыв
прорвало. Он швырнул блокнот на стол и плаксиво запричитал, напрочь ломая
степенный ход заседания: - К кому ни придешь: это не пиши, то не пиши, это
ругать нельзя, недостатков нет, одни высокие показатели. Чуть что не так,
звонят домой среди ночи, хулиганы какие-то угрожают. Напечатали про перебои
с водоснабжением - у меня воду отключили, внучку помыть - на плите грели. Я
Кавокину в Китежвод звоню, а он мне: ты же сам написал, что у нас перебои...
Или еще. Мальчик у меня был, рабкор с завода двойных колясок. Помните, он
заметку сочинил - о том, что нельзя в госприемку заводских назначать, что
все равно они от ихнего начальства зависят: партучет, путевки, детский сад
там. Мы дали под рубрикой "Мнение рабочего". Где мальчик? Нет мальчика.
Исключили из комсомола, перевели в разнорабочие. Я Молочкову звоню, говорю:
Эдик, как же так можно, это ж негуманно, это ж месть за критику. А он мне:
ты смотри, кого печатаешь, это аморальный тип, он растлил горячую
формовщицу. А формовщице, я узнавал, тридцать один, и двое детей от разных
мужей... А тут дали мы очерк о председателе колхоза "Ариэль", о Земновском,
вон он сидит. Ну, герой, показатели - на уровне, в общем - похвалили. А он
мне: ты что делаешь? Ты что мне персоналку шьешь? Не мог покритиковать? Я
ему: за что, Вася? А он: меня бы спросил, я бы нашел, за что... Или книгу
"Высокие берега" нашего писателя Сахарова поддержали, вы сами, Василь
Денисыч, сказали: хорошая книга, надо поддержать. Мы и поддержали, чего не
поддержать. А вы звоните: неужто в целой книге недостатков не нашли? Неужто
не за что ее пожурить? Я говорю: так вы же сами, говорю... А вы:
диалектически, диалектически... Я не могу диалектически, это невозможно! Или
театр наш возьмите. Что ни постановка - провал. А кому там играть, если все
лучшие разобраны по объектам? Критиковать, - жалко. Хвалить - не за что. Вот
и молчим. А нам; почему о театре ни слова? Замалчиваете, это политика... Все
политика!.. Критикуешь - тебе по рогам. Хвалишь - тебе по очкам.
Сомневаешься - тебе еще куда-нибудь.
- Стоп! - это Василь Денисыч встрял. Поднялся с председательского
кресла, стукнул кулаком по столу. - Что за истерика, товарищ Качуринер? Вы
коммунист или красна девица? Рассопливились тут... Все! Послушали мы вас,
теперь вы нас послушайте. Вы, я чувствую, не понимаете, что за нами следят
не только из центра, но и из-за рубежа. Враги, значит. Которым, значит, не
хочется, чтобы наша перестройка одержала уверенную победу. Вот ты про книгу
Сахарова вспомнил. Верно, хорошая книга, говорил я, не отрекаюсь. Но хорошая
не значит идеальная. Идеальным, товарищ Качуринер, только газ бывает. И то в
учебнике по физике, - тут Василь Денисыч помолчал, дал народу немного
посмеяться веселой шутке. - Что на последнем съезде писателей утверждалось?
Захваливаем ихнего брата, льем сироп, тем самым оказывая плохую услугу
литературе. Значит, ты похвали, но и укажи на отдельные недостатки. Они
есть, как не быть. Пусть в следующей книге перо поострей наточит.
Диалектика, Иван Самойлович, штука серьезная, непростая... Ладно, у кого что
есть к товарищу Качуринеру?.. Давай, Молочков, только коротко.
Встал уже виденный Умновым избранный-переизбранный, директор завода
двойных колясок имени Павлика Морозова, героя-пионера.
- Что ж ты, Иван Самойлович, факты передергиваешь, а, родненький мой? -
начал он ласково и даже отечески. - Что ж ты товарищей в заблуждение
вводишь? Мы ведь мимо той заметки не прошли. Мы созвали открытое собрание,
обсудили ее, согласились, что автор во многом прав. Помню, вывели из
госприемки нашего бывшего бухгалтера и ввели молодого специалиста,
постороннего, замечу. Ну, не мы, конечно, сами, а обратились в инстанции,
инстанции нас поддержали... И пареньку, рабкору твоему, объявили
благодарность в приказе. За принципиальность... А он возьми и сорвись.
Запил. Пьяный на работу пришел. Горячую формовщицу не растлил, ты тут палку
не перегибай, но приставал к ней с глупостями. А она - мать. Она выше этого.
Ну, комсомольцы и выдали ему по первое число. Вон, Лариса сидит, она
знает...
- Мы еще не утвердили решение заводского комсомола, - сухо сказала
Лариса, оторвавшись от листа бумаги, на котором она что-то сосредоточенно
рисовала. Сказала и снова в лист уткнулась.
- И зря, - осудил ее директор Молочков. - Оперативнее надо... Но это
частность. А по большому счету у нас, заводчан, к газете претензии есть.
Мало пишут они о наших маяках, о положительных для молодежи ориентирах.
Видно, берут пример со всяких там московских изданий, где все как с цепи
сорвались: критика, критика, критика, то плохо, это скверно, там жулики, тут
бюрократы. А где честные? Где деловые? Кто социализм строил? Перевелись?
Нельзя так огульно, нехорошо... Нельзя только в прошлое с умилением
смотреть, а в нынешнем дне лишь черное видеть. Да и то - в какое такое
прошлое? В эмигрантское, в чуждое нам. Я ничего о Сахарове не говорю, не
классик, но уж поближе нам, чем Набоковы да Замятины... Однако, с другой
стороны, и о критике забывать нельзя. Вот у нас в третьем цехе план не на
сто процентов госприемке сдали, а на девяносто девять. Плохо? Плохо. Почему
газета не написала об этом? Я тебя спрашиваю, Иван Самойлович.
Качуринер что-то быстро-быстро писал в блокноте. Вопрос Молочкова счел
риторическим.
А тот ответа и не ждал.
- Знаю я, знаю, почему не написала. Потому что кое-кто в промышленном
отделе редакции считает, что и девяносто девять - липа. Не липа, товарищи из
отдела! Не липа! В наших колясках из той партии уже катаются малыши по всей
стране и в Монгольской Народной Республике тоже! И спасибо говорят.
- Вряд ли, - сказала Лариса.
- Что "вряд ли"? - повысил голос Молочков, и Василь Денисыч на Ларису
строго глянул.
- Вряд ли говорят, - спокойно объяснила Лариса. - Если только уа-уа, но
спасибо - это вы чересчур...
- А-а, - облегченно протянул Молочков, а Василь Денисыч рассмеялся:
- Молодец, девка! Поддела Эдуарда... Ты, Эдуард, кончай сам себя
хвалить. Ты по делу.
- Я по делу, - заторопился Молочков. - Я против Качуринера ничего не
имею, он - специалист, высшее образование еще до войны получал. Я призываю
его: придите к нам открыто. Мы вас встретим, все покажем, расскажем,
объясним. Газета помогать делу должна, а не мешать ему. А как нам помочь -
кто лучше нас самих знает? Так пусть спросят... Все, я кончил.
- А кончил, так и отдохни, - сказал Василь Денисыч. - Кто следующий?..
Давай, Земновский.
Вскочил розовый крепыш, председатель колхоза с летящим именем "Ариэль",
и зачастил, зачастил:
- Да, был очерк, да, я огорчился, потому что нет человека, который был
бы, как остров, так классик иностранный писал, мы все живем одной семьей, и
если обо мне пишут, то какой же остров, надо спросить у односельчан, что я
не сделал, потому что сделанное - на виду, а что не сделал, то люди знают, а
я тоже знаю, что не сделал, вот Дом культуры построил, а рок-ансамбля до сих
пор не организовал, молодежь жалуется, и Василь Денисыч отечески журил, да и
вообще я пока с молодежью плохо работаю, мотоциклами пока не всех обеспечил,
а они на комбайн просятся, а комбайнов на всех не хватает, твой мужик, Иван,
пришел, со мной обо всем поговорил, а про недостатки не спросил, потом
напечатали, а Василь Денисыч мне на бюро: ах, какой ты у нас со всех сторон
положительный, а если тебя копнуть поглубже, так я и говорю, копните, что ж
не копнуть, жалко мне, что ли, копните, а я покаюсь, признаю ошибки,
пообещаю исправить, и не угрожал я вовсе никому, вот, и вообще, надо было
написать о трудностях в колхозе, дожди прошли, зерно тяжко идет, а люди-то,
люди какие, золотые люди, где маяки, прав Молочков, не надо нам ваших
Набоковых, хотя Сахаров тоже врал, когда писал, что у нас на трудодень одна
картошка, за такие слова можно и на бюро, я накатаю заявление, пусть
попрыгает, а книга у него, прав Василь Денисыч, с недостатками, полно там
недостатков, чего он про нас пишет, будто у нас на трудодень одна картошка,
это когда было, а теперь надо все переписать...
- Погоди-погоди, - остановил его Василь Денисыч. - Ты не части, ты не
Анка-пулеметчица. Как ты относишься к работе газеты?
- А что, я как все, я неплохо отношусь, они работают, газета каждый
день выходит, но прав Эдуард, спрашивать надо, пусть Качуринер или его
гаврики спрашивают, а мы ответим, мы знаем, как отвечать надо, всю жизнь за
что-то отвечаем, и ничего - живы пока...
- Кто еще? - Василь Денисыч встал и обвел глазами присутствующих. -
Лариса, ты?
- Нечего мне говорить, - сварливо сказала Лариса. - Скучная газета,
скучные материалы, молодежь ее плохо читает. Сколько раз мы твердили Ивану
Самойловичу: создайте при газете молодежную редакцию, в центре везде такие
есть. А он не хочет. Так что я пока помолчу.
- Слышь, Иван, что комсомол говорит?.. Ответить хочешь?
Качуринер поднял лицо от блокнота.
- Я все записал, товарищи. Спасибо за конструктивную критику. Мы учтем.
Соберем редакцию, обсудим и учтем. И предложение комсомола учтем. Мы всегда
все учитываем.
- Правильно, - сказал Василь Денисыч. - Социализм - это учет. И учти
еще одно. Мы тебя не топить собрались. Мы к тебе, Иван, по-доброму
относимся, любим тебя по-своему. И помочь хотим. Нам какая газета нужна?
Боевая. Но чтоб зря патроны не переводила! Держи порох сухим, Качуринер. В
пороховнице, но сухим. Где наш бронепоезд, помнишь? То-то и оно... В общем,
работай пока спокойно. Но не успокаивайся, не успокаивайся... Пошли дальше,
товарищи.
Кто-то взмолился:
- Перекур, Василь Денисыч.
- Погодишь. Раз Качуринер о театре упомянул, то есть смысл вопросы
переставить. Мы сейчас театр коротенько послушаем, и перекуришь себе на
здоровье. Давайте сюда директора...
Кто-то из сидевших у двери выглянул в приемную, позвал театрального
босса. Босс вошел в кабинет, робко остановился у входа. Босс был немолод,
лыс, мал ростом, одет в потрепанный клетчатый костюмчик-тройку и вельветовые
полуботиночки типа "Долой мозоли!".
- Здравствуйте, товарищи, - робко поздоровался босс.
- Здоров, товарищ Пихто. Тут тебя не было, а Качуринер тебе врезал.
- Мне? - удивился босс.
- Ну, не тебе лично, а театру. Так что ты давай, говори, какие у тебя
проблемы? Поможем всем миром. И Качуринера помочь заставим А то ему все бы
критиковать.
- Зашли бы вы к нам в театр, Василь Денисыч, - жалобно начал босс. -
Режиссер труппу забросил, а труппа-то - раз, два и обчелся, все на
спецзаданиях, сами знаете, работать некому. И что самое главное - не хотят.
Зарплата им, видите ли, мала. Тем, кто остался. Грозятся: объявят голодовку,
откажутся от зарплаты, создадут худсовет.
- Так создали же, - удивился Василь Денисыч.
- Все равно недовольны. Другой хотят. Одно слово: артисты... А режиссер
по спецобъектам бегает, а когда в театре, то - зверь. Репетирует - пулей, на
бегу, и все - на крике, на оскорблениях. Меня не слушает совсем. Придите, а,
Василь Денисыч?
- Ты что, Пихто, ко мне на прием с этим вопросом записаться не мог?
Сразу на большой хурал явился. Ха-арош гусь...
- Я не знал, что хурал. Я просто пришел. И вот товарищи могли бы
прийти. И товарищ Качуринер тоже. Ну, не надо днем, так хоть на спектакль...
- Эт-то верно, - согласился Василь Денисыч. - Театр мы подзапустили.
Многое людям доверили, большие полномочия на них возложили, а сами - в
кусты. Стыдно. Мне, во всяком случае, стыдно... Надо сходить к людям. Я в
ближайшее время не смогу, а кто сможет? Качуринер, сможешь?
И тут Умнов, молчавший до сих пор и только жалевший, что не захватил с
собой магнитофона, не сунул куда-нибудь в карман - материал шел
фантастический! - тут довольный Умнов руку поднял, как первоклассник, и
спросил - сама кротость:
- Можно я схожу, Василь Денисыч? Прямо сейчас и схожу, не откладывая...
Чего мне про выборы на заводе слушать? Я на них был. Свидетель, так сказать,
триумфа...
В кабинете повисло тревожное молчание.
Чего они испугались, думал Умнов. Или я опять что-то не то ляпнул?
Василь Денисыч пожевал губами, почесал затылок, потер щетинку,
подросшую с утра, и наконец сказал раздумчиво:
- А что? Идея хорошая. Вы - человек свежий, разберетесь в ситуации и
нам расскажете. В московских театрах небось бывали?
- Приходилось, - не соврал Умнов.
- Вот и сравните. Хоть и масштабы разные, а суть - уверен! - одна.
Люди. Артисты. Те же яйца, только в профиль... Понял, Пихто? Сейчас с тобой
товарищ Умнов пойдет, Андрей Николаевич, журналист из Москвы. Все ему покажи
и расскажи, - добавил подчеркнуто: - Все, что в самом театре делается... -
встал, пошел к рабочему столу. - Объявляю, товарищи, перерыв на пятнадцать
минут. Курите. А вы, Андрей Николаевич, задержитесь. Пока они себя травят,
мы с вами парой слов перекинемся... Пихто, подожди Андрея Николаевича в
приемной.
Они остались вдвоем в кабинете. Умнов по-прежнему сидел в
кресле-люльке-ловушке для унижения посетителей. Василь Денисыч умостился за
своим саркофагом из карельской березы. За его спиной на стене висели
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг