Сергей Абрамов
Как хорошо быть генералом
Дорожная фантазия
Звонили цирковые начальники, плакали, просили, канючили: очень надо,
Владимир Петрович, без вас ничего не выйдет, Владимир Петрович, вам терять
нечего, Владимир Петрович.
Лестно было. Для виду поломался, но согласился. Спросил только:
- Когда ехать-то?
- Завтра, - уже без слез, деловито сказали цирковые начальники, -
завтра и в путь, любезный Владимир Петрович, с утра по холодку, дорога
хорошая, сухая, вас там ждут с распростертыми объятиями...
С распростертыми объятиями ждали Истомина Владимира Петровича в
старинном русском городе Ярославле, не соврали начальники, но вот вам
вопрос на засыпку: распростертыми для чего? Для дружбы? Фиг-то! Если уж и
объятия, то единственно смертельные, ибо в старинный этот областной центр
Истомин ехал не благодетелем, отнюдь, отнюдь...
Ситуация, известная каждому гражданину из школьной еще программы по
литературе: к нам едет ревизор.
А к тому ж, помнится автору, был некогда такой леденящий душу детектив
под уместным сейчас названием "Смерть ревизора" - то ли пера Агаты Кристи,
то ли машинки Жоржа Сименона, то ли кисти кровожадного господина Чейза...
Но Истомин о смерти в объятиях не помышлял, Истомин сам был писателем,
известным в самой читающей стране мира, и знал, как легко сочиняются все
эти смерти в объятиях, на взлете, в штрафной площадке и тэ дэ и тэ пэ и
как ничтожно мало в них реального, приземленного, бытового. Реально как:
напился, подрался, стукнул по голове стеклянной тарой, проспался,
ужаснулся, сознался. Рутина... А этого Истомин тем более не опасался,
поскольку верил в благородное чинопочитание, сильно развитое у артистов
цирка, коих, сообщим наконец, он и ехал ревизовать в город на Волге. Ну-у,
"ревизовать", конечно, понятие иносказательное, точнее и проще -
беспристрастно оценить творческий уровень, измерить и взвесить посильный
вклад в нетленное цирковое искусство.
У каждого человека есть хобби. Один собирает марки, второй разводит
рыбок, всяких там скалярий и меченосцев, третий любовно выращивает
кактусы, а Истомин любил цирк. Он любил его с детства, хотя и редко
попадал туда: семья жила бедновато, не до цирка было, разве что выпросишь
у родителей на кино рублишко в старом масштабе цен. Но когда Истомин начал
работать в газете, когда у него, у юноши еще, появились заветные корочки с
тисненой золотом надписью "Пресса", он стал часто бывать и в московском
цирке на бульваре, и в брезентовом шапито в парке у реки, а когда на
бывших Воробьевых горах построили не цирк даже, а царский дворец из стекла
и бетона, то и туда проник любознательный Истомин. И понаписал же он о
разных цирковых номерах - уйму чертову! - поначалу восторженно, со слезой
умиления, но чем глубже влезал он в цирковой мир, тем точнее становились
его статьи, тем проблемнее, злее даже. Начал он кое-что понимать, кое в
чем разбираться, разглядел лес за деревьями и с тоскою душевной заметил,
что лес этот не везде зелен, не везде светел, что с могучих елок иголки
давно осыпались, что столетние дубы гниль взяла, но есть, есть в лесу и
крепкие березки, и аккуратные елочки, и прочие кедры, клены и ясени, да
простится автору склонность к нужной метафоричности.
Короче, стал Истомин редким специалистом по цирку. Редким по
беспристрастности. Стал говорить о нем с высоких трибун, стал ездить по
городам и весям, смотреть цирковые программы, резать артистам
правду-матку, которую, к слову, они терпеть не могли. А кто, скажите, ее
любит? Да никто и не любит, нет таких мазохистов, а необходимость острой
критики признают скрепя сердце, красиво лукавя: критикуй, мол, невзирая на
лица, коли установка на то есть, а мы твое лицо хоро-о-ошо запомним - до
случая...
А кто бы на их месте, скажите, не искал подспудно случая досадить шибко
принципиальному типу? Ведь с его легкой подачи слабым - как он определил,
знаток липовый! - артистам снижали ставки или вообще увольняли из цирка.
Цирковые начальники с радостью доверяли наемному... ээ... специалисту,
который к тому же работал бескорыстно, из чистой любви к искусству.
Но случай пока ни к кому не пришел, и Истомин горько критиковал все и
вся.
Читатель вправе спросить у автора: с одной стороны - любовь к цирку
неземная, а с другой - сор из избы, так? Неувязочка получается...
А вот и не получается, ответит автор. Вот у вас, читатель, сын
двоечник, хулиган, от рук отбился, три привода в милицию, не
сегодня-завтра родную бабушку зарежет; уж вы его кроете почем зря, уж вы
его ремнем охаживаете, стыдите прилюдно и наедине, а ведь любите,
сознайтесь, сердце от любви и боли разрывается... Цирк для Истомина и был
таким любимым-ненавистным сыном.
Параллель понятна?.. Если понятна, пошли дальше.
Жена говорила Истомину:
- Не пойму, что у тебя за хобби: цирк или литература?.. Вон тебе из
Киева звонили, со студии, надо ехать, утверждать актерские пробы. Поедешь?
- Лень, - говорил Истомин. - Я их уже по телефону утвердил.
- А в Ярославль не лень? - говорила жена.
- А в Ярославль не лень, - говорил Истомин и был житейски прав, ибо вот
вам еще одна близкая параллель.
Представьте себе инженера по профессии и, скажем, филателиста по
увлечению, стоящего перед сложной дилеммой: провести свободное время -
подчеркиваем: свободное! - в родном цеху или же в филателистическом
обществе. Куда он пойдет? - вопрос для членов телеклуба "Что? Где?
Когда?". И через минуту ответ: он спешит в общество с кляссером под
мышкой. Итак, один ноль в пользу клуба знатоков...
Впрочем, речь о свободном времени. Когда, к примеру, надо было написать
сценарий для Киева, Истомин зад от стула не отрывал, на телефонные звонки
не откликался.
А сейчас ему не писалось, смутный призрак новой повести еще только
маячил в опасливом отдалении, и четырехчасовая автомобильная поездка по
сухому шоссе пришлась как нельзя кстати: будет время подумать, поломать
голову. Истомин считал, что ничто так не способствует процессу творчества,
как длинная дорога.
И вот уже утро, и вот уже девять часов, и вот уже выведен из стойла
белый "жигуленок" Истомина, и бензина в нем под завязку, и цилиндры в
масле купаются, и давление в шинах на должном уровне. "Чтобы не пришлось
любимой плакать, крепче за баранку держись, шофер". Песня.
Тут к месту сделать небольшое самокритичное отступление, назовем его -
автоотступление. В смысле - авторское, но и в смысле - автомобильное.
Почему, справедливо спросите вы, автор так привержен легковому колесному
транспорту и разного цвета "Жигули" и "Волги" переезжают у него из повести
в повесть?
Что ж, ответит вам автор, вы всецело правы, он сам за собой замечает
сей вопиющий недостаток. Но что прикажете делать, если четверть жизни
автора проходит в автомобиле? Если он за многие годы настолько прирос к
нему, что ездит на нем как в ближнюю булочную, так и в дальние города? И
все его герои - под стать ему! - тоже автокентавры: автомобильный капот на
теле человека. Или наоборот. Все это - веяние времени, веяние века НТР,
когда автосалон заменяет нам кабинет, спальню, гостиную, и уж
магнитофонами мы его оснащаем, телевизорами, и встречаемся в нем, и
спорим, и любим подчас...
И тем не менее автор кается, просит прощения, бьет челом...
Да, еще одно. Поскольку Истомин уже выехал на Ярославское шоссе в
районе ВДНХ, поскольку он уже катит по прямой мимо знаменитого акведука
екатерининских времен, оставляя справа не менее знаменитую станцию
техобслуживания "Жигулей" и постепенно приближаясь к границе Москвы, то
сразу успокоим тех, кто не любит цирк: повесть не о цирке. Если быть
точным и справедливым, она - о дороге, о почти прекрасном шоссе Москва -
Ярославль, и все, что в повести будет происходить, произойдет в дороге.
Так сказать, _дорожная_ история.
Вот кто их не любит - тут уж миль пардон, как говорится, извините за
внимание...
А о цирке больше ни слова. Разве что в конце, когда Истомин доберется
до цели своего путешествия.
Давайте обозначим приметы времени. Итак, утро, июнь, температура -
двадцать два градуса по шкале Цельсия, облачность - ноль, ветер - слабый
до умеренного, южный, зелень сочная, яркая, земля сухая и уже теплая,
асфальт упругий и относительно ровный. Красота, кто понимает!
Истомин понимал. Истомин любил ездить в недальние от Москвы города,
любил притормозить минут на пятнадцать, поставить авто на обочину,
полежать в траве и посмотреть в небо, особенно если оно чистое и высокое.
А еще он любил притрассовые деревни, любил прогуляться по их главным
улочкам, заглянуть в промтоварные магазины и даже купить там что-нибудь
вроде английских лезвий для бритья или венгерских подтяжек, что-нибудь
супердефицитное, невесть как задержавшееся в тесной полутьме магазинчика,
хотя и абсолютно ненужное Истомину. Ну вот, к слову, брился он
электрической косилкой, а брюки поддерживал ремнем...
Да не в покупках дело, не в промтоварах! Истомин был человеком
_ритуала_, а все вышеописанное входило в дорожный ритуал, разнеживало
Истомина, даже умиляло, а в общем-то - вот уж поистине нераскрытые тайны
человеческого интеллекта - служило неким катализатором мыслительного
процесса, который шел сам по себе в недрах подсознания, и вдруг
срабатывало где-то что-то, выскакивала наружу преотличная мыслишка,
фразочка какая-нибудь или там хитрый поворот сюжета, и опять - внешнее
_безмыслие_, дорога, райцентры, небо, трава, солнце.
Так в современной музыке, в пресловутом "тяжелом роке", вроде бы
заглушенная сумасшедшими аккордами ритм-группы, вроде бы забитая
неистовыми брейками ударника, вроде бы задавленная металлически гулкими
звуками синтезатора, до странности легко прорывается наружу тонкая и
чистая основная мелодия, ведомая тонким и чистым голосом. Красиво.
Будем считать, что Истомин работал в стиле "тяжелый рок".
А между тем он уже оставил позади город Пушкино: медленно проплыли на
фоне голубого-преголубого неба синие-пресиние купола Никольской церкви.
Что-то у него стряслось с настроением, что-то излишне минорной
слышалась сегодня мелодия... чего?.. ну, скажем, дороги Москва -
Ярославль, будто написана она была не в вышеуказанном модном стиле, а эдак
в неровном ритме грустного свинга. Истомин сам определил свое состояние:
ему скверно _ехалось_.
А с чего бы скверно, думал он. Все вроде в порядке, все в норме: фильм
счастливо вплыл в съемочный период; книга в издательстве - на подходе, уже
сверка прошла; сын здоров и весел, двоек не приносит, тренер по велоспорту
им доволен; жена работает, прямо-таки купается в своей работе и не
вмешивается в личную жизнь Истомина.
А что личная жизнь?
И личная жизнь прекрасна. Сорок лет - возраст невеликий, здоровье в
порядке, спасибо зарядке, внешние данные не оставляют желать лучшего, все
при нем, при Истомине: и лицо, и одежда, и душа, и мысли.
Так в чем же дело?
А ни в чем конкретно, здраво уверял себя Истомин, просто имеет место
некий душевный дискомфорт, некое легкое депрессивное состояние, вызванное
в последние месяцы как раз излишним напряжением души и мысли, излишним,
значит, перенапрягом за письменным столом, будь он проклят, любимый. В
самом деле, не без _умиления_ признался себе Истомин, ведь ты только за
столом и перенапрягаешься, только чистый лист бумаги и вызывает у тебя
разного рода страсти, но все они, сэр писатель, _умозрительны_, ибо не
подкреплены страстями реальными, взаправдашними. Холоден ты, корил себя
Истомин, аки лягушка... нет, лучше змея, кобра или гюрза...
Строг к собственной персоне писатель Истомин, ох как строг! Но, если
вглядеться, за этой внешней строгостью легко проглядывало милое кокетство
горячо любящего себя человека. Вот с мерзкой лягушкой, с зеленой тварью
сравниваться не захотел, предпочел благородный холод змеиного тела,
длинного и элегантного, хотя на чей-то взгляд тоже премерзкого.
Истомин передвинул рычажок на рулевой колонке, на ветровое стекло
брызнули два водяных фонтанчика, а резиновые фиатовские щетки смыли с него
расплющенные в слишком свободном полете тела мелких насекомых.
Но будем справедливыми: Истомин все про себя знал, все свои недостатки
изучил на жизненном опыте, и когда жена либо иные знакомые
представительницы прекрасного пола начинали ему их перечислять, то
Истомину становилось скучно: ладно бы что-то новенькое, а то ведь все
давно известно. Другое дело, что, любя себя, извините за невольную рифму,
Истомин нежно любил и собственные недостатки. Какой-то классик утверждал,
что любовь - коли это и вправду любовь - не терпит оговорок. Если ты
говоришь, что безумно любишь женщину, но тебе очень не нравится... что?..
ее левый глаз, например, то это, простите, никакая не любовь, а одно
притворство. Раз уж любишь, то никакой глаз любви не помеха.
Истомин был согласен с классиком.
Видимо, поэтому, знакомясь с женщинами, он немедленно искал в их облике
или в их поведении этот самый, говоря образно, левый глаз, искал и,
естественно, находил - кто без недостатков, поднимите руку! - и только что
родившийся роман, а точнее, новеллка немедленно устремлялась к логическому
финалу, к последнему "прости", к банальному "прощай". Призрак левого глаза
прямо-таки парил над недлинными отношениями Истомина с дамами, и это, к
слову, тоже входило в большой комплекс любви к самому себе. Безгранично
любить еще кого-то, считал Истомин, - значит распылять силы, подрывать
здоровый дух в пока что здоровом теле. И такое ровное и мягкое отношение к
героиням помянутых новеллок рождало спокойствие, логикой отмеренный
уровень страстей, а стало быть, и безвзрывный исход. Никто из однажды
покинутых дам на Истомина не обижался, глупых сцен не устраивал, более
того, многие продолжали невинно дружить с ним, а особо тактичные даже
становились друзьями дома.
- Ты анестезиолог расставаний, - сказала ему как-то одна прелестная и,
заметим, афористичная особа.
И он принял на вооружение удачный термин и при случае употреблял его -
не в оправдание собственной тактики, упаси Боже, но в утверждении оной.
Впрочем, Истомин подозревал, что кое-какая боль терзает кое-каких его
подружек, но даже не позволял себе думать об этом. Он, напомним, -
анестезиолог. Терапия и психоневрология - не его области.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг