изобличит машина.
- Можно же найти какую-то форму протеста?
- Нельзя. Вы всегда будете в проигрыше. Почта перлюстрируется.
Видеофонная связь только в пределах Дома. Отпуска запрещены - это
оговорено в контрактах. Тюб закрыт. Ни один краулер не возьмет на борт
работника Дома. А будете надоедать - с вами может случиться несчастье.
Здесь есть и крематорий для таких неудачников.
Майк помолчал, подумал и сдался:
- Действительно - магия.
- И самая черная. Со своими "тайнами мадридского двора". Я как-то
попробовал вычислить на машине, где и по каким признакам распределяется
трехмиллионное население Дома. Оказывается, два миллиона восемьсот тысяч с
лишним работают в системе его предприятий, промышленных и торговых. Более
полутораста тысяч - в Штатах или вообще нигде, только живут здесь, как на
курорте. Что делают остальные несколько тысяч жителей Дома, компьютер не
знал: не было входных данных, никакой, по существу, информации.
Спрашивается: где же они работают, если не покидают пределов Дома, и куда
исчезают с восьми утра до шести вечера?
- А вы не обращались с таким вопросом к шефу "доминиканцев"?
- Я хочу жить.
Лицо Роджера давно уже утратило свою неподвижность, губы дергались,
зубы то стискивались до судороги в челюстях, то нижняя челюсть бессильно
отваливалась. Он выпил, не разбавляя, еще бокал виски и тихо закончил:
- Я потому и удираю отсюда, что проник в эту тайну. Они не тронут меня,
если я буду молчать. Поэтому не спрашивайте меня ни о чем. Считайте, что
разговора не было.
В наступившей тишине вдруг щелкнула входная дверь, и низкий женский
голос спросил больше по привычке, чем по существу: "Можно?" Дверь тут же
открылась, пропустив миловидную девушку, больше похожую на итальянку или
испанку, чем на американку из северо-восточной группы Штатов - ни
безукоризненной прически, ни косметически оформленного лица, ни спортивной
спины, как у девушек из колледжа. Стриженная по-мальчишески голова, пряди
черных волос заложены за уши, неподкрашенные глаза и губы, и только
большие темно-синие, как сливы, глаза заставляли вас обратить внимание на
это лицо. Майк не был исключением. Внимание он обратил сразу и замер на
полуслове.
- Вы уезжаете, Роджер? Завтра, да? - спросила она, даже не взглянув на
Майка, словно его и не было рядом.
- Увы, - вздохнул Роджер.
- Сдались? Еще один струсивший гладиатор.
- Сдался. Красе сильнее. А Спартака у нас нет. Может быть, он? - Роджер
искоса и с улыбкой взглянул на Майка и сказал: - Познакомьтесь, Полетта.
Мой сменщик Майк Харди, и, кажется, стоящий парень. Я в людях редко
ошибаюсь, вы знаете.
- Полетта Лабард, - сказала девушка, глядя неподвижно и строго.
- Лабард? - удивился Майк. - Однофамилица?..
- Не однофамилица, а приемная дочь, - перебил Роджер, - и учтите,
Харди: она хотя и личный секретарь своего приемного папочки, но отнюдь не
разделяет его взглядов на Дом и, пожалуй, на жизнь. И еще одно учтите:
папочка пока не знает, с кем дружит и кому помогает его приемная дочь.
Несмотря на все микрофоны.
- Их нет только у отца и Лойолы, - сказала Полетта.
- Гений с причудами, - добавил Роджер. - Зовут его Доминик - он
придумал "доминиканцев", нашел Лойолу - создал "иезуитов". А это -
четыреста пятьдесят шерифов и тысячи тайных и явных агентов, утверждающих
власть магистра. И всех влюбил в себя - от Лойолы до Грэгга с Хенесси.
- Не влюбитесь и вы, - пригрозила Майку Полетта. - У Доминика огромное
обаяние ума и таланта. Кстати, вы сегодня же и познакомитесь с ним на
проводах Роджера. Официально вас приглашаю. Четырехсотый этаж, внешний
парковый ресторан. Любой информарий выведет. Будете?
- Сочту за честь, - сказал Майк.
4. МАГИСТР ОРДЕНА "ДОМИНИКАНЦЕВ"
В семь вечера Майк в белом смокинге, как это было принято на курортных
приемах, воспользовался "мгновенником", и через полторы-две секунды
неизвестно откуда возникшая воздушная волна мягко вытолкнула его из клетки
лифта на внешний перрон четырехсотого этажа. Мимо него с возрастающей
скоростью двигались одна за другой семь эскалаторных кольцевых дорожек
шириной в три метра каждая. Все кольца до последнего паркового,
двигавшегося уже вместе с внешней оболочкой Дома, были выкрашены, как и
клетки лифтов, в последовательные тона спектра, от фиолетового до
красного. На парковом вас встречал газон, переходящий в кустарник, а
затем, как на лесной опушке, в рассыпной строй деревьев разных видов.
Каштан соседствовал с белой акацией, а магнолия - с североморской сосной.
Быстрота движения здесь совсем не ощущалась, настолько гладким и плавным
было скольжение этой стометровой в поперечнике, удивительной по красоте
лесного ансамбля внешней парковой полосы.
На перроне и движущихся кольцевых дорожках было довольно много народу.
Поражало только отсутствие пожилых и детей, обычно преобладающих в
лондонских парках. Здесь же преобладали тридцати- и сорокалетние, едва ли
старше. Должно быть, шли на вечернюю прогулку парочками и группами
поглазеть с высоты двух километров на океанский простор или поужинать в
ресторанах и барах, растянувшихся кругом по внешней опушке леса.
Дорогу Майк не искал. Уже первый попавшийся информационный
киоск-автомат указал ее мелодичным, записанным на магнитную пленку
голосом. Пешеходная дистанция и тут не оказалась слишком утомительным
терренкуром. Ресторан под туго натянутой полимерной пленкой раскинулся
совсем близко, прямо на траве среди цветников и кустарников, а кроны
деревьев опускались над столами, днем даруя спасительную тень от
субтропического солнца, а вечером - неяркий рассеянный свет от скрытых в
их зелени электрических лампочек. "Умеют работать и жить", - восхитился
Майк, забыв о предупреждениях Джонни и Роджера. Они оба в таких же, как и
у него, белых смокингах ничем не напоминали утренних мизантропов. Сидели
за столом у края кольца над двумя километрами пропасти, отделенные от нее
лишь тонкой прозрачной пленкой, которую, однако, не пробил бы даже средний
артиллерийский снаряд, а широкая лента можжевельника и травы столь же
надежно отделяла их от соседних столов, создавая иллюзию вечернего пикника
на лесной лужайке.
- Майк Харди, - представил его Роджер, и все, кроме Полетты, встали,
церемонно склонив головы в знак уважительного внимания.
"Грэгг", "Лабард", "Фрэнк", - услышал в ответ Майк.
- Ну, вот и опять встретились, старина, - небрежно откликнулся Джонни.
Полетта только подняла и опустила ресницы, а одутловатый человек в
морском кителе с золотыми нашивками ничего не произнес, не взглянул даже,
а просто встал, поклонился и сел, прислушиваясь к происходящему.
- Я особенно рад, что на этот раз к нам прибыл "доминиканец" из Англии,
- сказал Лабард. - Скоро весь мир будет представлен в элите нашего Дома.
За столом он был бесспорно самым заметным и примечательным. И внешне -
в белом фраке и лиловом жилете, с давно вышедшими из моды волосами до
плеч, и внутренне - с гипнотическим взглядом немигающих глаз,
повелительными интонациями баритонального голоса и темной, тяжелой силой
каждого сказанного слова. Все в нем привлекало сразу, покоряло и
притягивало, подавляя сопротивление. В свои пятьдесят лет он казался еще
совсем молодым, полным сил, готовых развернуться, как сжатая стальная
пружина. Остальные невольно отступали перед ним, как бы уходя в тень.
Педро Лойола, натурализовавшийся мексиканец с животом-мешком, выпирающим
из-под бортов его псевдоморского кителя, с действительным или показным
безразличием молча посасывал ледяной кофе с мороженым.
Фрэнк, родной брат Полетты и, кстати, очень на нее похожий, оказался
коллегой Майка - управляющим блоком химической автоматики. "Король нашей
химии", - представил его Лабард, безраздельно владевший разговором. Даже
Грэгг, суховатый и седовласый владелец контрольного пакета акций "Хаус
Оушен компани" и фактический босс Лабарда, ни разу не перебил его.
- Вернемся к Роджеру, - говорил Лабард. - Я все-таки не понимаю, почему
вы расторгаете контракт. Мы нарушили его? Нет. Вас обсчитывали? Тоже нет.
Вы имели здесь больше, чем любой равный вам инженер на континенте.
- Вы же знаете, - поморщился Роджер, - наследство позволяет мне создать
собственную лабораторию в Штатах.
- А разве здесь у вас ее нет?
- Трудно сообразить что-либо путное после дежурства в диспетчерской.
- Вы цените деньги, Роджер. Ваш счет у нас чист: ни цента долгу. И вы с
легким сердцем выплачиваете нам прожиточный минимум остальных лет. Двух
лет. Где же логика?
- Логика в свободе капитала, Лабард, - неожиданно вмешался Грэгг. -
Насколько мне известно, сумма наследства Роджера вполне позволяет ему
рискнуть неустойкой.
- Не верю, - встряхнул длинными волосами Доминик. - Это не свобода
капитала и не свобода времени. Это освобождение от нашего общества. Вы не
любите Дом, Роджер.
- Что подтверждают и мои данные, - как бы вскользь, никому не глядя в
глаза, бросил Лойола.
"Вы правы: не люблю, - хотелось крикнуть Роджеру, - и жажду свободы. От
страха, от сыска, от невидимого и неслышимого насилия". Но он промолчал.
Лабард знал, что говорит.
И тут подняла ресницы Полетта.
- А за что ему любить Дом, Доминик? За электронные развлечения Лойолы?
За свободу его "иезуитов" открывать наши комнаты и рыться в наших бумагах?
О какой свободе идет речь? Я не могу без специального разрешения
воспользоваться ни краулером, ни тюбом. Это я. А Роджер? А Джонни? А Майк?
Не рассчитывайте, Майк, на морские прогулки и летние отпуска. Здесь не
заинтересованы в свободе ваших передвижений.
Доминик Лабард побледнел, замер, машинально согнул серебряную вилку, но
сдержался.
- Не знал. Моя дочь переходит в оппозицию.
- Две неправды, - откликнулась Полетта. - Первая: я помогаю, а не мешаю
вам. Как секретарь я бы удовлетворила даже Лойолу. И вторая: я не ваша
дочь.
- Приемная, Полетта. Но что это меняет? Я вырастил тебя, как родную
дочь.
- Котенка тоже можно вырастить, Доминик.
- Полетта права, - поддержал сестру Фрэнк. - Вырастить и воспитать еще
не значит отнять право мыслить по-своему.
Семейный спор, думал Майк. А пожалуй, это не только спор, но и
расхождение во взглядах, скрытая, но уже обнаруживающая себя враждебность.
Ведь Полетта не случайно дружит с Роджером, а отношение Роджера к Дому уже
известно. И Джонни хотя и молчит, только губами поводит, словно резинку
жует, но явно сочувствует и Полетте и Фрэнку. Значит, в Доме действительно
есть оппозиция его главе и создателю, и Доминик, вероятно, об этом
догадывается, а Лойола наверняка знает. Тогда Лабард должен дать бой своим
скрытым противникам, дать бой именно сейчас, чтобы завоевать Майка, потому
что именно сейчас Майк должен решить, примкнуть ли ему к оппозиции или
остаться нейтральным. Ведь пять лет впереди уже отнял контракт, а у него
нет наследства, чтобы выплатить неустойку, а может быть, сейчас Лабард
преодолеет его сомнения.
И Доминик, словно прочитав мысли Харди, повел наступление, как адвокат,
убежденный в правоте подсудимого, расчетливо и вдохновенно.
- Не любить Дом нельзя. Все, что о нем писали как о чуде, - правда, и я
не стыжусь напомнить об этом. Я убежден, что это и вершина демографической
мысли. Вообразите себе моря и океаны мира, застроенные тысячами таких
домов. Островов хватит. Бермуды, Багамы, Гавайские, Соломоновы - мало ли
их? А ведь такому дому-городу нужна только скала размером не больше
футбольного поля. Все население Земли можно будет разместить в этих
океанских волчках - пять, десять, двадцать пять миллиардов. Не страшен
никакой демографический взрыв, никакая перенаселенность. На Земле
останутся - я имею в виду сушу - только опустевшие города-музеи,
свидетельство прошлого нашей цивилизации, охотничий рай лесов и поля -
сельскохозяйственная кухня планеты. Воскреснут изобилие викторианских
житниц, романтика древних странствий по миру и цветущая прелесть природы,
не тронутой человеком. Давайте, Грэгг, строить такие дома по всем
архипелагам мира. Вкладывайте в них свои миллиарды - выручите триллионы.
Станете вместе с Хенесси властителями единого мира!
- А кто объединит этот мир, Доминик? - тихо спросил Грэгг, отхлебнув
разведенный виски из бокала со льдом. - Кто объединит наши страны и нации,
перекроит их экономику, сплавит политику и перелицует быт?
Социалистическая система? Едва ли это устроит нас с вами. ООН? Что-то не
верится. Мировая война?
- А вдруг?
- Тогда мы назначим вас фельдмаршалом, - засмеялся Грэгг. - Вы
неисправимый мечтатель, Доминик. Прямой потомок ламанчского рыцаря. Живой
анахронизм. Нет, мой друг, имеется другой, куда более реальный проект.
- Какой?
- Дом станет еще одним американским штатом. В ближайшие месяцы мы
попробуем войти с этим предложением в сенат. Прямая выгода для Дома и для
государства. Дом становится административной государственной единицей, а
государство приобретает выдвинутую далеко в океан мощную оборонную базу.
Ну а мои миллиарды, Доминик, право, реальнее и прочнее ваших триллионов.
Сжатые губы Лабарда чуть-чуть скривились. В усмешке? Не к месту. Но
Майку все же показалось, что он смеется, беззвучно, одними глазами, но
смеется откровенно и не стесняясь.
- Штат? - повторил он. - Это мало. Очень, очень мало для Дома - только
один штат.
Он поднялся и, не прощаясь, пошел к выходу - высокий, длинноволосый, в
белом фраке, точь-в-точь дирижер симфонического оркестра где-нибудь во
Флориде.
5. ИЗ ДНЕВНИКА МАЙКА ХАРДИ. ПЕРВАЯ ЗАПИСЬ
В ноябре, на пятый месяц моего пребывания в Доме, я начал вести
дневник. Не часто и не регулярно, потому что времени было мало, да и дело
это не легкое. Пишу не на бумаге, которую можно прочесть и которую негде
спрятать, а на магнитной нитке, тонкой, как шелковинка, и прочной, как
нейлоновый шнур. Для сохранности и безопасности наматываю ее на пуговицы
своего двубортного пиджака - никакая "иезуитская" слежка не обнаружит.
Пока закончил две записи, третью начал и ночами в уборной прослушиваю их
на крохотном магнитофоне, вмонтированном в старый агатовый перстень.
Раньше он без дела валялся - забавная поделка, а теперь ношу его не
снимая. Агат отвертывается, нитка закладывается в отверстие, и, приложив к
уху, можно отчетливо слушать запись.
Поначалу я подробно рассказал о Доме, о его кнопочной роскоши и
неограниченном потреблении, о лифтовых экскурсиях по этажам-уровням и
прогулках по "улицам" с искусственным видом на океан, о сверхрынках и
универмагах-гигантах, где можно приобрести в кредит все, что жадно ухватит
глаз, от пачки сигарет до миниатюрной пластинки, исполняющей целую оперу
или симфонию на проигрывателе, втиснутом в зажигалку или пудреницу.
Казалось, капитализм создал здесь модель идеальной стадии
"постиндустриального общества потребления", но я, даже не будучи ни
коммунистом, ни просто знатоком и почитателем Маркса, все же разглядел,
что разрекламированная золотая цепь уже на изломе. В дни получек редкие
"акционеры" Дома - а мы все считались таковыми, получая годичные премии в
несколько акций на брата, - радовались двум нулям на листке своего
текущего счета. Первый - в графе дневной разницы между прожитой и
заработанной суммой, второй - в графе месячной или годичной задолженности.
Неизменная тенденция ее роста в конце концов превращала пятилетний
контракт в семи- или восьми-, а то и десятилетний, а "преуспевший" таким
образом акционер "Хаус Оушен компани" мог купить себе свободу лишь ценою
приобретенных акций, да и то, если задолженность не превышала их суммы.
Любопытно, однако, что на нижних этажах - в цехах, мастерских,
лабораториях и офисах Дома - почти никто и не жаловался на его порядок.
Молодые, здоровые парни, завербованные во всех странах, у себя на родине
считались редкими и высокооплачиваемыми специалистами. Здесь же
неограниченное потребление и королевские траты превращали их в лунатиков,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг