бампером за углы домов, гнал, вплотную прижавшись к рулю, глядя на дорогу
сквозь близкое ветровое стекло и еще более близкие очки в круглой
ученической оправке. Водителю на вид было лет двадцать с малым, был он
заметно прыщав и рыж, а редковатые пейсы выдавали в нем нелюбимую в России
национальность.
Впрочем, Ильину плевать было на водительскую национальность.
- Кто вы? - спросил он наконец, параллельно хватаясь за держалку над
головой, потому что водитель чересчур резко, с заносом, свернул на Большую
Никитскую и помчался по ней к Никитским же воротам. - Куда вы меня везете?
- Спохватился, - сказал Ангел. - Киднепнули тебя, флюгер, фигец котенку
Машке. Готовь выкуп.
- Па-прашу па-амалчать! - фальцетом взорвался водитель, не отвлекаясь,
впрочем, от дороги, на рысях перелетая бульвары - только мелькнули слева
золотые маковки Большого Вознесения, на которые Ильин непременно
перекрестился бы, если бы правую руку свободной имел. Перекреститься при
такой вонючей езде - сам Бог велел...
Велел, но не дал. И Ильин тоже заорал:
- А ну тормози, гад! Или я тебя убью!
Прыщавый гад оторвал левую руку от баранки, пошарил ею где-то под
сиденьем (и это все на недозволенной скорости, перемахивая на зеленый свет
через Кудринскую площадь и влетая на Пресню, которая давно уже не звалась
Красной), а пошаривши, достал оттуда большой вороненый "вальтер" с длинным
патроном глушителя на стволе, наставил на Ильина, не отвлекаясь от ведения
авто - вот такой он был ас! - и тем же поганым фальцетом подвел итог
спору:
- Сидеть тихо! Будешь возникать - прострелю плечо! Сам гад! Был бы ты
нам не нужен, убил бы враз!..
Кому "нам", спрашивать было, ясное дело, бессмысленно. Ильин не любил
наставленных на него "вальтеров", Ильин даже в прежней жизни положенное
ему табельное оружие из служебного сейфа ни разу не доставал. Да и зачем
оно, оружие, мирному летчику-испытателю?.. Поэтому Ильин временно смирился
под дулом с глушителем, затаив мысль при случае скрутить водилу и врезать
ему промеж рогов. Ведь остановятся они когда-нибудь! Ведь не век же им
гнаться по старым московским улицам, нарушая правила дорожного движения.
Кстати, гебист тоже их нарушал.
Ох, давно Ильин на авто с ветерком не гонял, автобусом пользуясь и
метро, ох, отвык он от лихой езды! А ведь умел и любил. Ну да что
вспоминать зря!..
А сумасшедший псих свернул направо и погнал "жука" куда-то в глубь
Грузин, опять направо сворачивая, налево, направо, налево, направо, а
пистолет между тем с Ильина не сводил, ухитряясь точно держать прицел. Ну,
ас, ас! Чтоб он в столб врезался, безнадежно думал Ильин, и Ангел ему
вторил.
Но ас в столб не врезался, а затормозил наконец в тихом переулочке у
тихого двухэтажного домика, оставшегося на Грузинах с тех, быть может,
былинных пор, когда они (Грузины, естественно, а не поры...) еще
застраивались небогатым людом, и пережившего одну войну, одну революцию,
другую революцию, другую войну и дождавшегося-таки Ильина.
- Приехали, - уже спокойно, будто не верещал только что, сообщил
водила, убрал пистолет и, пока Ильин расчухивался, выпорхнул на волю,
подбежал к входной двери и позвонил в пупочку. Дверь немедленно, словно
звонка ждали, распахнулась, на пороге возник пожилой, шкафистого вида
дяденька в черном свитере и с черной бородой, помахал Ильину рукой и
весело крикнул:
- Вылезайте, Иван Петрович. Чувствуйте себя как дома. Вы у своих.
ФАКТ
Ильин здесь много читал - больше, чем в Той жизни. Не газет, о газетах
уже сказалось, но книг - романов там, рассказов, повестей. Литературы.
Времени было больше, больше желания узнать мир, в который чертом
занесло... Книги стоили дорого, зато издавались шикарно - в твердых с
золотом переплетах, на толстой бумаге, в пестрых суперобложках. Но для
таких, как Ильин, все роскошные бестселлеры дублировались дешевыми
карманными изданиями, вот их-то Ильин и покупал. Раньше, в Той жизни, он
ловил новинки, о которых спорили в так называемых "толстых" журналах.
Здесь тоже выходили "толстые" журналы, на самом деле очень толстые, сотни,
может быть, ежемесячно, ежеквартально, даже еженедельно, но за всеми не
уследишь, да и тиражи у них были крохотные - для узкого круга гурманов.
То, о чем здесь спорили (если спорили - литература не входила в список тем
для споров. Читал то-то? Читал. Или не читал. Понравилось? Да. Или нет. И
весь спор. Может, в гуманитарных кругах споры были иными, бурными, только
Ильин-то совсем в других кругах вращался...), а точнее будет - то, о чем
писали в газетах серьезные колумнисты и вещали с телеэкранов умные
комментаторы, выходило сразу книгой, сначала - в дорогом варианте (для
нетерпеливых), позже - в дешевом (для всех). И готовилось издание таких
книг загодя, толковая реклама каждодневно вбивала в сознание потребителя
(книга - товар, ее тоже потребляют...): жди, жди, завтра, завтра. А когда
"завтра" наступало, то рекламный бум достигал пика, и потребителю уже
казалось, что без этой книги он - нищ. Духом, естественно. А быть нищим
духом в России стыдным считалось всегда. Вот так, и не захочешь, а купишь.
Ильин хотел.
Ильин всегда покупал книги на Кузнецком мосту - в тесном двухэтажном
магазинчике отца и сына Лифляндов, где в прежней жизни Ильина была Лавка
писателей. Ильин хорошо знал суровую директоршу Лавки, наверно, потому и
вошел сюда, когда однажды, в Этой жизни, забрел на Кузнецкий. Знакомой
директорши он, вестимо, не обнаружил, зато познакомился с младшим
Лифляндом - человечком лет сорока, русскую литературу отлично знающим.
Ильин бережно хранил самую первую книгу, купленную в Этой жизни. Книга
называлась "Хождение во власть", и написал ее неведомый тогда Ильину
писатель Собчак. Это был так называемый политический крутой роман о
хождении по коридорам власти пятидесятилетнего боевого офицера,
только-только прошедшего ад войны в Ливии и ставшего - волею демократии! -
членом российского парламента. Почему Лифлянд присоветовал ему купить этот
вовсю разрекламированный, но все ж не шибко высокой литературной пробы
триллер, Ильин до сих пор не знал. Может, принял не за того? А что?
Наверно, так. Ильин, впервые после болезни попавший в книжный магазин -
_чужой_ книжный магазин! - выглядел абсолютной деревенщиной: глаза
выпученные, челюсть отвисла... Чего ж такому советовать, кроме
детективчика?.. Это уж потом, когда они с Лифляндом поближе сошлись, тот
стал откладывать Ильину и нобелевского лауреата Стахова, гордость русской
литературы - раз, общемировой - два, и знакомых незнакомцев Аксенова с
Беловым, совсем не похожих на тех, прежних Аксенова и Белова, просто
незнакомцев Рогова и Шага, пишущих сложную игровую прозу - с первого
чтения не продерешься, и переводных Белля, Доктороу, Капоте, Ле Мина,
Добсона, Берже, и черных философов братьев Араловых, и злую, но мудрую
даму Валентину Распутину - куда как серьезные книги! Но крутой Собчак
пошлому Ильину все же нравился, он его всего перечитал, вяло отбрехиваясь
от эстетского осуждения Лифлянда-юнгера. Собчак напоминал Ильину
оставленного в Той жизни американца Роберта Ладлэма, которого в Этой жизни
почему-то не было. Или был, но его в России не переводили, своих крутых
хватало. В России своих писателей - хороших и разных - было завались! И
чем больше Ильин читал их - таких свободных, таких бесцензурных (один
Эдуард Лимонов, провинциальный кумир, чего стоил!), таких
высокопрофессиональных, таких всесветно известных (их, Ильин знал, на
черт-те сколько языков переводили!), таких, наконец, всерьез талантливых!
- тем больше влезал в ту вольную или невольную идеологию, которую несли их
прекрасные книги. Да-да, идеологию, без которой литература мертва. И нация
мертва - без идеологии плюс литературы. Стоило продираться сквозь
неоднократно помянутую дыру в пространстве-времени, чтобы это понять!
Другое дело, что это была за идеология!..
Исподволь, _крадучись_, не исключено - работой авторского не сознания,
но подсознания, влезала в податливую читательскую башку нормальная,
здоровая идея российской силы, российской воли, российского благородства и
российской широты духа, нежности и страсти, смелости и таланта, словом,
всех тех качеств, которые еще классики русской литературы в своих героях
воспевали. А всемирная критическая элита (та, что осталась в _прежней_
жизни) вплоть до планового отлета Ильина (с неплановой посадкой. Шутка!)
стонала по русской душе и русскому характеру, утерянным в суетливое время
Советов. Этот стон и со страниц отечественных газет доносился: мол, где
же, где же новые Толстые и Достоевские, что ж это они все не рождаются и
не рождаются? А они, может, и рождались, да только совковость вбивалась в
их, не исключено, гениальные головы с ясельных и детсадовских хоровых
припевок. Встанем как один, скажем: не дадим! Единица - вздор! Единица -
ноль! Голос единицы тоньше писка. За столом никто у нас не лишний! Нам нет
преград!.. Один из поэтов - современников Ильина, ликуя от причастности к
большинству, вякнул: по национальности я - советский! А он, поэт, русским
родился, но совковое воспитание убило в нем, в его жизни, в его судьбе, в
его литературе простенькую, но единственно верную идею величия России.
Как для грузина - идея величия Грузии. Для латыша - Латвии. Для
туркмена - Туркмении. И тэ дэ, и тэ пэ.
Скажут: национализм чистой воды? А чем, простите, плох национализм,
если только в его основе не лежит говеннейшая мыслишка о _примате_ одной
нации над остальными? Смешно предположить, но взросший в России после
поражения в войне национал-социализм изначально отличался от его
фашистского родителя в гитлеровской Германии. Он никого не давил, не ломал
через колено, но, поставив во главу угла национальную идею вообще, дал
толчок для развития идеи русской, татарской, башкирской, удмуртской, не
говоря уж о тех нациях, которые, отбившись от России, создали свои
государства. Итак, отбросив лошадиные шоры придуманного большевиками
пролетарского интернационализма, российская литература естественно
избавилась и от двух комплексов, которые означенный интернационализм
неизбежно вырабатывает. И, кстати, у прежних соплеменников Ильина в
избытке имевшихся. От комплекса "большого брата", который (брат, а не
комплекс) прямо-таки обязан всех вокруг окормлять и крылом осенять. И тут
же, как ни парадоксально, от комплекса собственной национальной
недостаточности: мол, коли ты старший, то не выпячивай себя, поскромнее
будь, молчи в тряпочку. Восемь почти десятилетий истории покинутого
Ильиным эСэСэСэР страшно доказали, во что могут превратить страну и народ
(и народы!) эти два миленьких комплекса. Ильину тем более страшно, больно,
горько - что еще? - было Ту жизнь вспоминать, что он ее всю дорогу Этой
поверял. В чью пользу, догадайтесь с трех раз?.. Пролетарский
интернационализм, сочиненный дедушкой Лениным, сказался вульгарным
имперским эгоцентризмом, не подкрепленным ничем - только "всебратскими" и
"всепланетными" амбициями. Мы наш, мы новый мир построим. И писатели,
верные, блин, подручные партии большевиков, вместо того чтобы лудить
нетленки, кучно и радостно создавали Голема по имени "Советский Характер".
Он, Голем, мог быть русским, грузином или чукчей (только, упаси Бог, не
евреем!) - неважно! Важно, что он, Големушка, был советским, то есть
лишенным _национального_... И к литературе эти Големы (как и их создатели)
никакого отношения не имели. К настоящей, а не подручной партии...
Литература, всегда подсознательно считал, а теперь и вовсе уверился
Ильин, просто обязана быть национальной - по духу, по форме, по сути, по
чему там еще! Тогда она - Литература, а не халтурный учебник по прикладным
способам выживания.
И не надо меня (то есть автора) и Ильина (то есть героя) упрекать в
национализме. Национализм - это мета. Кровь. Пот. Князь Мышкин и
Раскольников, Пьер Безухов и Печорин, Базаров и Гришка Мелехов - русскими
они были, _узнаваемо_, до боли русскими! А Тевье - евреем, и никем иным. А
Жюльен Сорель или Эмма Бовари - французами. А всезнающий доктор Хиггинс -
англичанином. А Флем Сноупс или Скарлет О'Хара - американцами, и только
американцами, потому что единственно Америка смогла родить абсолютно новую
нацию, слив воедино негров, евреев, англичан, французов, русских,
китайцев, индусов и еще множество народов, научив их гордиться тем, что
они - американцы. И дай ей, Америке, Бог здоровья и счастья, коли так! Они
в интернационализм не играли, они - американцы - все вместе строили свою
страну.
Какая национальность у Павлика Морозова? У Павки Корчагина? У
Мересьева? У Кавалера Золотой Звезды? (Кто, любопытно, помнит его
фамилию?..) У Строителя Города-На-Заре?.. Нет у них национальности, нет
корней, они безродны и, не исключено, бестелесны. И Родина у них - не
Россия или Литва, не Грузия или Молдавия - Голем эСэСэСэР, который силой
заставлял себя любить, а тех, у кого не получается, - тех к стенке, к
ногтю, к кайлу, к шприцу с аминазином... Вот почему, попав в букладен на
старом Кузнецком мосту и окунувшись с головой в накопленное за десятилетия
без войны (без него, Ильина...) богатство, Ильин, всегда влюбленный
читатель, ощутил в современных ему книгах могучие токи (или соки? что
менее заштамповано?..), идущие в Сегодня из Вчера и Позавчера российской и
русской литературы. И славно ему было почувствовать гордость за свою
национальность, ибо гордость эта рождается из Поступка (Человека, Нации,
Страны), а закрепляется Словом (писательским, и ничьим больше).
Правда, тот же Лифлянд как-то говорил Ильину, что в далекой Африке,
среди кактусов и агав, тоже родится кое-какая изящная словесность, но
поскольку южноафриканские комми существуют в изоляции от остального мира
(и ООН к тому руку, то есть голос, приложила...), то узнать, насколько она
изящна, не представляется возможным. Границы на замке.
ДЕЙСТВИЕ
Пуст был переулочек, пуст и глух, ну хоть бы какой-нибудь полицейский
на своем желто-синем "мерсе" для смеха сюда зарулил, чтоб Ильин ему
сдался, а этого рыжего террориста чтоб повязали. Так нет! Куда смотрит
гебе, и не хотел, а удивился Ильин, какого фига оно недешево пасет
безвинного слесаря-котельщика, а явных террорюг из очередных
"ротенбригаден" бездумно терпит посреди Москвы? Или террорюги - сами из
гебе?..
Мысль тенью скользнула по какой-то неглавной извилине в трахнутом
взрывом мозгу Ильина, но не испарилась вовсе, а зацепилась за что-то в
мозгу, за случайный синапс, и осталась там - до поры.
- Проходите, Иван Петрович, - повторил бородатый, в бороду же и
улыбаясь, и еще ручкой пополоскал перед собой: - Милости просим.
- А если не окажу милости? - Ильин стоял посреди тротуара, засунув руки
в карманы, и праздно задавал праздные вопросы. - Если я домой хочу? Если
вы, милейший, мне подозрительны, а ваш бездарный водила и вообще мерзок? С
каких это пор безвинного человека среди бела дня суют в лилипутскую
машину, влекут невесть куда на опасной скорости и еще пинают в шею
"вальтером", калибр 9 мм, с глушителем?..
- Неужто? - изумился бородач. - Миша, это правда? Пейсатый Миша тут же
мелко приплясывал, будто рвался в сортир, вулканически распираемый
изнутри, а его, блин, не пускали, вопросами мучили, потому он и заныл
торопливо и склочно:
- Он меня убить грозился. Борода. Честно! Вы на его руки гляньте.
Гляньте, гляньте! У него же кулак с голову скаута, он бы и убил, если б не
мой "вальтер", не мой "вальтерчик" золотенький... - И вдруг завыл на
высокой ноте: - Ой-ей-ей-ей-ей...
Ильин отошел подальше, Ильин уже был сегодня в психушке, а Борода
(фамилия? Прозвище? Кличка?..) спросил:
- Ты чего?
Рыжий прервал вопль и деловито сообщил:
- Молоко. Молоко и огурцы. Мочи нет совсем...
- Ну, беги, - разрешил Борода, все, по-видимому, поняв, и рыжий снялся
с места и сразу исчез, вроде бы телетранспортировался. Как Ильин со своим
"МИГом". - Понос у него, - объяснил Ильину Борода. - Обожрался, гад. Вы
понимаете, Иван Петрович, с каким материалом приходится работать? Но
другого нет. В революцию, любезнейший, всегда тянуло убогих, обиженных
Богом и людьми, закомплексованных, ибо что может быть лучшим ключом к
собственным комплексам, как не стихия революции, позволяющей тем, кто был
никем, стать всем... - И эдак-то он за талию Ильина прихватил, мягко-мягко
повел по ступенькам, тираду свою излагая, и ввел в прихожую, где помог
снять куртку и повесил оную на оленьи рога, торчащие из стены. Олень,
похоже, остался по ту сторону стены, проткнул ее с ходу да так и сдох, не
выбравшись на волю.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг