Невесть откуда взявшееся солнце вкрадчиво проникло сквозь оконные
стекла, сквозь желтые в синюю клетку занавески на окнах, проникло и
странно осветило ресторанчик и его посетителей, будто аквариум и
неподвижных рыбок в нем, а персонажи комедии дель арте застыли восковыми
фигурами - тоже подсвеченные вороватым солнышком. Ну, им-то оно - в самую
жилу, в самый цвет, они будто и ждали его, а может, и впрямь ждали,
поскольку вся эта странноватая картиночка виделась Ильину довольно-таки
инфернальной: вот, значица, тебе сцена, вот тебе актеры, а вот тебе, как и
положено, свет рампы чудно загорелся.
- А может, это не солнце никакое, - сказал прагматичный Ангел, - а
может, это вовсе фонарь на столбе в окно фугачит, когда надо.
- Может, - машинально согласился Ильин. Не до Ангела ему сейчас было,
не до его ловких умозаключений. Смотрел он по сторонам и видел словно
загипнотизированных зрелищем людишек сокольнических. Вот пожилая пара, она
- седые взбитые волосы, золотые очки, пергаментная кожа, чуть тронутая
румянами, он - лысина, кавалергардские усы, стеклянный глаз голубого
колера... А вот и молодожены - влюбленные - счастливые - лупоглазые -
восторженные - небогатые - голодные-в-середине-дня... А вот и рокеры - в
косой коже, в цветных "банданно" на лбах, пахнут сталью мотобайков
"кавасаки", резиной "мишлен", бензином "супер", пылью муниципальных
автобанов... А вот и две старые девы, вечные девушки, толстая и тонкая,
смелая и тихая, умная и глупая, обе на эскалоп позарились, на сочный дойче
эскалопчик с итальяниш зрелищем вприглядку... А вот и еще парочка, баран
да ярочка, два монстроидальных спортсмена-любителя, крутые качки, не
исключено - гомосеки... А вот двое московских "яппи", двое умников с
атташе-кейсами между ног, будто в кейсах тех - сверхсекретные проекты,
каждый по мильену марок, зажимают кейсы хилыми икрами, сейчас кончат от
напряга...
И что же их всех по двое, в некой неге подумал Ильин, что ж за
магическая цифра "2" свела их в прелестной "Лорелее" в ожидании чуда
или...
- Или, - сказал по-прежнему прагматичный Ангел. - А не стучат ли они,
не аккомпанируют ли на рояле в известной всему миру конторе, а, Ильин мой
умиленный, потумкай, потумкай, а я погожу.
- Нет, - возразил Ильин, - быть того не может. Это искусство, тебе не
понять, это великая сила искусства.
И тут солнце ушло. Или фонарь погас. И исчезло очарованье кукольного
ящичка, но осталось, осталось очарованье живого воздуха, в котором легко
задышали и задвигались и молодожены, и пожилые супруги, и рокеры, и
подружки, и качки, и "яппи". И прелестные маски комедии дель арте тоже
задвигались, и возник из-за кухонных кулис расторопный официант, пролетел
меж столиков, планируя подносом, как крылом, приземлил его на стол Ильину
и выгрузил тарелку с наисочнейшим эскалопом в полгектара площадью, и
плошки с помидорчиками сгрузил. И с огурчиками малосольными, и с
травкой-укропом-кинзой-петрушкой, и бухнул около захолодевший графинчик не
иначе как со "Смирновской", которую Ильин и не заказывал вовсе, а ведь
обрадовался хитрой догадливости официанта. Потому что "Шато де ля тур" -
вино, конечно, интеллигентное, хоть и не из дорогих, но все же вино,
малоградусная жидкость, а ситуация, начавшаяся с утра, требовала привычных
сорока градусов, к тому же Ильин еще на явке у крутых революционеров
весьма позавидовал их партийной близости к скандинавской водке "Абсолют",
напитку хмурых викингов. "Смирновская" была не хуже, хотя и малость
послабее.
- Приятного аппетита, - сказал официант и упорхнул обратно.
Но тем не менее всех вокруг было именно по двое, да простится автору не
слишком русскоязычный оборот, два на два, да плюс два, да еще два и два,
странная парность, как ни уходи от сего факта в милую дымку искусства. Все
вокруг парами рубали эскалопы аэродромных габаритов, все вокруг пили "Шато
де ля тур", все вокруг, казалось одинокому Ильину, смотрели на одинокого
Ильина с осуждением и подозрением, и одинокому Ильину уже начинало
чудиться, что Ангел был прав в своем мнительном "или". И ведь
комедианты-то, комедианты хреновы - те тоже парами лицедействовали:
Коломбина, значит, с Пьеро об руку, Тарталья, как водится, с Панталошей, а
Арлекин был, как ни парадоксально, един в двух лицах, то есть два Арлекина
наличествовало на пятачке у синего со звездами занавеса, скупо
прикрывающего вход в кухню.
И лишь Артемон, который не пудель, а сенбернар, шлялся по "Лорелее" в
гордом одиночестве, то выглядывал из-за занавеса, то скрывался за ним,
сверкал очами в бессолнечной теперь полумгле, как известная собака
Баскервилей, жил своей жизнью. Вот он явно уставился на Ильина, все-таки
пропустившего рюмашку, все-таки закусившего малосольным нежинским
огурчиком, все-таки отломившего от эскалопа нежнейший кусман и
отправившего его в рот - голод по-прежнему не тетка. Хотя вот вам праздный
вопрос: чья тетка?.. Велики тайны твои, могучий и свободный русский
язык!..
Но к делу.
- Чего это он? - нервно спросил Ангел. Ангел не любил собак, считал их
животными пустыми и наглыми. Не исключено, боялся. Правда, это уж совсем
ненаучная фантастика!
- Не знаю, - тоже нервно сказал Ильин, так и застыв с непрожеванным
куском эскалопа во рту, поскольку означенное пустое и наглое животное
направилось прямиком к столу Ильина, лавируя между стульями и столами что
твой слаломист. И, лавируя, не сводило взгляда с Ильина, и тот от опаски
готов был уже подавиться и помереть от удушья в страшных муках, ибо взгляд
Артемона отнюдь не был пустым и наглым, а, напротив, светились в нем
сочувствие и понимание великих и странных бед, негаданно свалившихся на
голодного клиента.
Сенбернар добрался наконец до стола, положил на скатерть тяжелую
волосатую башку и подмигнул Ильину левым глазом.
- Чего тебе? - невежливо, с полным ртом, спросил Ильин.
Сенбернар мотнул башкой, будто приглашая Ильина куда-то назад, куда-то
в тайные глубины "Лорелеи".
- Я же ем, - растерянно сказал Ильин.
А Ангел, мерзавец, опять молчал!
Сенбернар явно усмехнулся, хотя кому-то из читателей сие может
показаться обычным словесным трюизмом, пошлой метафорой, но ведь
усмехнулся, осклабил свой коровий рот и вновь мотнул головой, настаивая.
- Идти, что ли? - спросил Ангела Ильин. Но тот не ответил: то ли делал
вид, что его нет, то ли и впрямь смотался на минутку в положенные ему
горние выси, в заоблачные эмпиреи, где не было опасных псов.
- Ну пошли, что ли, - скучно решил Ильин, встал, дожевывая, бросил на
стол салфетку, с сожалением оглядев опять недоеденный ужин. Или обед? Бог
его знает...
Придется ли доесть, или судьба такая нынче выпала: близок локоток, то
есть эскалоп, а не укусишь. Пардон за скверную шутку.
Ильин шел за сенбернаром под условным названием Артемон и ловил на себе
взгляды парных шелкопрядов, оторвавшихся от уничтожения полезной свинины.
Парные элементы молча смотрели на уходящего в неизвестность сомнительного
одиночку и, возможно, злорадно ждали законной развязки, которая никак не
наступала с самого утра.
А сенбернар нырнул за занавес, и Ильин - за ним, а легко танцующие под
тихий музончик комедианты даже не гукнули: мол, куда это чужака собачка
повела, мол, посторонним, господа, вход на кухню и за кулисы воспрещен.
И мадам, встречавшая давеча у входа, не появлялась.
Кухня была пустой, ничего в ней не варилось и не жарилось, только
красные глазки на электрических плитах напоминали о том, что жизнь в них
на всякий пожарный теплилась. Сенбернар свернул в какой-то узкий
коридорчик, остановился у двери с номером, естественно, тринадцать, поднял
лапу и поскребся. Дверь отворилась, и низкий женский голос произнес:
- Спасибо, Карл. Ты свободен. А вы, господин Ильин, можете войти.
Вот тебе и раз, бездарно подумал Ильин, собачку-то, оказывается,
Карлушей кличут, а вовсе не Артемоном. Подумал он так лишь потому, что ему
до зла горя надоело непрерывно и безрезультатно соображать, почему все
вокруг везде и всюду знают его имя и фамилию. Не кинозвезда ведь, хотя в
гебе все - звезды...
Он вошел в комнату и аккуратно закрыл за собой дверь.
В длинной, похожей на вагонное купе комнате без окон сидела давешняя
голубоволосая дама Мальвина, сидела напротив двери у столика,
заставленного баночками, пузырьками, флакончиками, спреями, коробочками,
стаканчиками с кистями, картонками с салфетками "клинекс" и прочей
дребеденью для гримирования. А над столом - там, где по всем строительным
законам положено быть окну! - красовалось зеркало размером во всю стену, в
коем отражался визуально растерянный Ильин.
ФАКТ
Ильин и прежде не очень любил театр. Бывало, пуская пыль в глаза
очередной милой даме, летчик-испытатель храбрый Ильин мог купить пару
билетов в Ленком или на Таганку и отсидеть положенные три-четыре часа без
особого раздражения, но и без всякой радости. Выкрикнутое великим
Станиславским "Не верю!" очень мягко ложилось на душу прагматичному
Ильину. Не верил он театральным страстям, а кино, напротив, сильно любил и
его страстям верил. Да и то верно! Театр - аффектация, крик, форсирование
всего на свете, иначе мало что поймешь с последнего ряда. А кино -
камерность (буквально!), интимность, нормальный голос, нормальные чувства,
полутона, доступные крупным планам, иначе - реальность. Так считал Ильин,
и не надо, уважаемые господа критики, упрекать его в наивности и
дилетантизме. Он - профессионал в иной области, он на сверхскоростях
профессионал, я там, уважаемые господа, вы все сразу крупно обгадитесь со
страху. Гутен морген, их либе дих...
Но, перестав быть в описываемом пространстве-времени сверхскоростным
пилотом, Ильин театр так и не полюбил. Гуляя по первопрестольной, он,
конечно, разглядывал театральные афишки, почитывал от скуки рецензии на
скандальные спектакли, да и по "тиви" иной раз проглядывал наскоро
какую-никакую постановку. А значит, наслышан был о театральной жизни.
Наслышан и начитан.
Знал, например, что московский люд по-прежнему трется на Малой
Дмитровке, бывшей - Чехова, около театра "Перекресток", ведомого неистовым
режиссером Сашей фон Раабом. Стоит напомнить, что в прежней жизни Ильина
улица получила имя доктора-драматурга лишь в сорок четвертом, так что в
Этой жизни никто не переименовывал: как была Малой Дмитровкой спокон веку,
так и осталась ею. А театр тоже поселился в здании бывшего Купеческого
клуба, более того - открыто содержался "новым купечеством": деньги (и
немалые!) платила финансовая группа "Рейн - Москва", крутая межбанковская
группировка. Саша фон Рааб, сын немца и русской, имя в театральном мире
имел громкое, хотя и молод был, и привлекал в театр молодежь,
экспериментировал с ней напропалую, хватал призы на всяких международных
фестивалях, в Страсбурге например, но и "старики" у Рааба играли мощные:
Леонов, Борисов, Евстигнеев - совсем здесь, к слову, не покойный, а живой
и здоровый, ну и неизвестные Ильину по прежней жизни, но в этой давно
знаменитые Игорь Форбрихер, Елена Панова, Алиса Коонен-младшая... Ильин их
не раз в кино видел и по "ящику" тоже. Елена Панова сыграла жену Скокова в
фильме "Президент", снятом режиссером Василием Астаховым и получившем в
прошлом году в США "Оскара" - по номинации иностранных фильмов. Ильин его
трижды смотрел, мощное кино Астахов сработал, закрученное, жесткое, и
Скокова там сыграл Георгий Жженов, актер, любимый Ильиным во всех своих
жизнях.
Жженов постоянно играл во МХАТе, МХАТ так и располагался в проезде
своего имени, никто имя не отнимал и не превращал проезд обратно в
Камергерский переулок. МХАТ по-прежнему гордился птицей чайкой на
занавесе, в репертуаре всегда имели законное место пьесы вышеупомянутого
доктора, и во МХАТе-то Ильину как раз и довелось побывать однажды. Вопреки
желаниям и принципам.
А дело было так. В доме, где Ильин скромно "кочегарил", жил вальяжный
главреж МХАТа Табаков. Уж куда как известный актер, любимец народа! Такие,
блин, совпадения унд метаморфозы. Но не в них дело, а в том, что однажды
любимец народа призвал дежурного из котельной, чтоб, значит, починить
батарейку, которая подтекала. Случившийся дежурным Ильин батарейку починил
и получил в благодарность червонец плюс контрамарку на два лица в театр.
На спектакль "Воры в доме", где, как сказал любимец, он сам играет
эпохальную роль. Может, так оно и было. Ильин по серости того не понял, и
после первого акта они с Титом засели во мхатовском буфете пить пиво и
закусывать раками. То есть они это дело в антракте начали, но не
прекратили и позже, поскольку и пиво и раки оказались практически
эпохальными. Как, вероятно, и роль.
Еще Ильин бывал в "Эрмитаже", где по субботам гудел джазовыми сейшенами
недорогой, но с отменной кухней ресторан, где устраивались уик-эндные
народные гулянья "а ля Яков Щукин", что был некогда создателем прекрасного
сада в центре Москвы. А еще там играла труппа эрос-театра Елены
Браславской и драма-буфф "Деревянные кони". В драме-буфф Ильин не был, в
эрос-театр однажды зашел со скуки и два битых часа смотрел композицию
"Сольвейг" под музыку, естественно, Грига. В композиции красиво бегали и
страдали полуголые и совсем голые дамы и молодые люди, но, поскольку все
было довольно бесполо и высокопарно, нравственные московские власти не
считали театр мадам Браславской порнушным и дозволяли ему играть "в местах
большого скопления публики". Позже Ильин читал в "Вечерке" статью некоего
критика, который сравнивал голое ногодрыжество в эрос-театре с
неумирающими па незабвенной Айседоры Дункан.
Конечно, еще был Большой, где ставили поочередно Бежар и Нуриев, а в
опере царили Образцова и Хворостовский - это из известных Ильину, а
неизвестных там - вагон и тележка. Еще были Малый и Камерный,
Мейерхольдовский и Таировский - названные по именам отцов-основателей, еще
были десятки театров и театриков, вон даже театр "Яблоко" имел место под
руководством Славы Спесивцева, который и в Этой жизни оказался режиссером,
а в прежней Ильин был с ним знаком и даже пивал водку. Как-то подумалось:
а не зайти ли к нему по новой? Умный Ангел скептически заметил:
- Он тебя и в Той жизни слабо помнил, а в Этой ты для него кто?
Работяга, козел, шестерка рваная...
Грубым Ангел был, но справедливым. Ни в какое "Яблоко" Ильин, конечно,
не пошел.
А пошел он в очередной раз в киношку, в соседний "Монитор", что заменил
бывший "Ударник" в бывшем Доме правительства, а ныне дорогом рентхаусе, и
посмотрел в тысячный раз "Великолепную семерку", которая в Этой жизни
оказалась до мелочей похожей на оригинал. Хотя кто подсказал бы: в какой
жизни снимался оригинал?.. Забавно, но этот неприхотливый фильм был тоже
одной из "машин времени", которые придумал себе Ильин для борьбы с
ностальгией. Или для растравления оной. И не то чтобы таких "машин
времени" или, если уж автор погнался за легковесными метафорами, таких
опорных столбов, поддерживающих память Той и Этой жизней Ильина, было
мало. Навалом! Уже говорилось: одинаковые имена, судьбы людские,
одинаковые до неразличимости события, факты, и прочая, и прочая.
Высокопарные фантасты наверняка написали бы что-нибудь этакое:
пространство-время, единое для всей Вселенной, создает свою неисчислимую
множественность миров, оставляя в каждом свои триангуляционные знаки.
Каково, а? Знай наших!.. А говоря попросту, помянутое пространство-время в
своем миротворчестве лениво и неразнообразно в мелочах. И выбирать себе
"машину времени" Ильин мог где угодно. Просто он любил "Великолепную
семерку" с тех давних пор, как насмотрелся ее до вызубривания реплик - в
начале 60-х в своей небогатой впечатлениями подростковой Москве, когда
вредный американский фильм, невесть почему купленный идеологически скупым
кинопрокатом, попал на экраны страны, как наподражался несравненному Юлу
Бриннеру - с его арматурно-ходульной походкой на негнущихся ковбойских
ногах. Смешно, но Ильин пересмотрел "Семерку" на домашнем видюшнике за
день или два до той катастрофы, что перенесла его в другую Москву. Стоит
ли говорить, что первый поход в кино здесь был именно на этот фильм...
Хотя, как мы уже отметили, Ильин вообще был фанатом изобретения братьев
Люмьер, если на что и тратил в слабом поту заработанные рубли, то именно
на синематограф, где царил всесильный Голливуд, то и дело, кстати, даря
Ильину очередные "машины времени" или "опорные столбы" - выбирайте, что
нравится.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг