Галя откровенно и пренебрежительно рассмеялась.
- Не сочиняй научной фантастики - не получится. Непересекающиеся миры?
- Она фыркнула. - А Никодимов и Заргарьян нашли пересечение? Окно в
антимир?
- Кто знает? - сказал я.
А узнал я об этом через два часа в лаборатории Фауста.
СЕЗАМ, ОТВОРИСЬ!
Честно говоря, я шел сюда, как на экзамен, с той же внутренней дрожью и
страхом перед неведомым. Еще и еще раз я перебрал в памяти сны, виденные
во время опыта, - по привычке я их так и называл, хотя уже окончательно
пришел к мысли, что сны эти были совсем не снами, - сопоставил все
напрашивавшиеся на такое сопоставление детали, систематизировал выводы.
- Отрепетировали? - весело спросил встретивший меня Заргарьян.
- Что отрепетировал? - смутился я.
- Рассказ, конечно.
Он видел меня насквозь. Но злость во мне тут же подавила смущение.
- Мне тон ваш не нравится.
Он только хохотнул в ответ.
- Выкладывайте все, что вам не нравится. Магнитофон еще не включен.
- Какой магнитофон?
- "Яуза-десять". Великолепная чистота звука.
К вмешательству магнитофона я подготовлен не был. Одно дело просто
рассказывать, другое - перед магнитофоном. Я замялся.
- Садитесь и начинайте, - подбодрил меня Никодимов. - Вы же оставляете
след в науке. Вообразите, что перед вами хорошенькая стенографистка.
- Только без охотничьих рассказов, - ехидно прибавил Заргарьян. -
Пленка сверхчувствительная с настройкой на Мюнхгаузена: тотчас же
выключается.
Я по-мальчишески показал ему язык, и моя скованность сразу пропала.
Рассказ я начал без предисловий, в свободной манере, и чем дальше, тем он
становился картиннее. Я не просто рассказывал - я пояснял и сравнивал,
заглядывал в прошлое, сопоставлял увиденное с действительностью и свои
переживания с последующими соображениями. Вся напускная ироничность
Заргарьяна тотчас же испарилась; он слушал с жадностью, останавливая меня
только для того, чтобы переменить катушку. Я воскрешал перед ними все
запечатлевшееся в лабораторном кресле: и ярость Елены в больнице, и
перекошенное злобой лицо Сычука, и неживую улыбку Олега на операционном
столе, - все, что запомнилось и поразило и поражало даже сейчас, когда я
передавал магнитофонной пленке еще живое воспоминание.
Катушка еще крутилась, когда я закончил: Заргарьян не сразу выключил
запись, зафиксировавшую, должно быть, еще целую минуту молчания.
- Значит, пассажа не видели, - огорченно заметил он. - И дороги к озеру
не было. Жаль.
- Погоди, Рубен, - остановил его Никодимов, - не об этом же речь. Ведь
почти идентичные фазы. То же время, те же люди.
- Не совсем.
- Ничтожные ведь отклонения.
- Но они есть.
- Математически их нет.
- А разница в знаках?
- Разве она меняет человека? Время - может быть. Если минус-фаза,
возможно, встречное время.
- Не убежден. Может быть, только иная система отсчета.
- Все равно скажут: фантастика! А разум?
- Если вовсе не грешить против разума, то вообще ни к чему не придешь.
Кто это сказал? Эйнштейн это сказал.
Разговор не становился понятнее. Я кашлянул.
- Извините, - смутился Никодимов. - Увлеклись. Покоя не дают ваши сны.
- Сны ли? - усомнился я.
- Сомневаетесь? Значит, думали. А может, начнем объяснение с вашего
объяснения?
Я вспомнил все насмешки Гали и, не боясь снова услышать их, упрямо
повторил миф о Джекиле и Гайде, встречающихся на перекрестках пространства
и времени. Пусть антимир, пусть множественность, пусть мистика, собачий
бред, но другого объяснения у меня не было.
А Никодимов даже не улыбнулся.
- Физику изучали? - вдруг спросил он.
- По Перышкину, - признался я и подумал: "Началось!"
Но Никодимов только погладил бородку и сказал:
- Богатая подготовка. Ну и как же с помощью такого светила, как
Перышкин, вы представляете себе эту множественность? Скажем, в декартовых
координатах?
Поискав в памяти, я нашел уэллсовскую утопию, куда въезжает мистер
Барнстепл, не сворачивая с обычной шоссейки.
- Отлично, - согласился Никодимов, - будем танцевать от этой печки. С
чем сравнивает наше трехмерное пространство Уэллс? С книгой, в которой
каждая страница - двухмерный мир. Значит, можно предположить, что в
многомерном пространстве могут так же соседствовать трехмерные миры,
движущиеся во времени приблизительно параллельно. Это по Уэллсу. Когда он
писал свой роман после первой мировой войны, гениальный Дирак был еще
юношей, а его теория получила известность только в тридцатых годах. Вы,
конечно, представляете себе, что такое "вакуум Дирака"?
- Приблизительно, - сказал я осторожно. - В общем, это не пустота, а
что-то вроде нейтринно-антинейтринной кашицы. Как планктон в океане.
- Образно, но не лишено смысла, - опять согласился Никодимов. - Вот
этот планктон из элементарных частиц, этот нейтринно-антинейтринный газ и
образует как бы границу между миром со знаком плюс и миром со знаком
минус. Есть ученые, которые ищут антимиры в чужих галактиках, я же
предпочитаю искать их рядом. И не только симметрию мир - антимир, а
безграничность этой симметрии. Как в шахматах мы имеем бесконечное
разнообразие комбинаций, так и здесь бесконечное сочетание миров -
антимиров, соседствующих друг с другом. Вы спросите, как я представляю
себе это соседство? Как стабильное, геометрически изолированное
существование? Нет, совсем иначе. Упрощенно - это мысль о неисчерпаемости
материи, о бесконечном движении ее, образующем эти миры по какой-то новой,
еще не познанной координате, а точнее, по некоей фазовой траектории...
- Ну, а как же обыкновенное движение? - перебил я недоуменно. - Я тоже
частица материи, а передвигаюсь в пространстве независимо от вашего
квазидвижения.
- Почему "квази"? Просто одно независимо от другого. Вы передвигаетесь
в пространстве независимо и от вашего движения во времени. Сидите ли вы
дома или куда-нибудь едете - все равно стареете одинаково. Так и здесь: в
одном мире вы можете, скажем, путешествовать по морю, в другом - в то же
время играть в шахматы или обедать у себя дома. Более того, в бесконечном
повторении миров вы можете ездить, болеть, работать, а в другом
бесконечном множестве подобных миров вас вообще нет: несчастный случай,
самоубийство или попросту не родились - родители не встретились. Надеюсь,
вам понятно?
- Вполне.
- Притворяется, - сказал Заргарьян. - Ему сейчас живой пример нужен -
сразу поймет. Представьте себе обыкновенную киноленту. В одном кадре вы
летите на самолете, в другом стреляете, в третьем убиты. В одном дерево
растет, в другом его срубили. В одном памятник Пушкину стоит на Тверском
бульваре, в другом - в центре площади. Словом, раскадрованная жизнь,
движущаяся, скажем, вертикально, снизу вверх или сверху вниз. А теперь
представьте себе ту же раскадрованную жизнь, но еще движущуюся от каждого
кадра горизонтально, слева направо или справа налево. Вот вам и
приблизительная модель материи в многомерном пространстве. А в чем,
по-вашему, самая существенная разница между этой моделью и моделируемым
объектом?
Я не ответил: какой смысл гадать?
- Идентичных кадров нет, а идентичные миры существуют.
- Похожие? - переспросил я.
- Не только, - вмешался Никодимов. - Мы еще не знаем закона, по
которому движется материя в этом измерении. Возьмем простейший -
синусоидальный. Обычную синусоиду: малейшее изменение аргумента дает
соответствующее изменение функции, а значит, и другой мир. Но ровно через
период мы получим то же значение синуса и, следовательно, тот же мир. И
так далее до бесконечности.
- Значит, я мог попасть в такой же мир, как и наш? Точь-в-точь такой
же?
- Даже разницы бы не заметили, - сказал Заргарьян.
- А как вы объясняете мой случай на бульваре?
- Так же, как и вы. Джекиль и Гайд.
- Громов из другого мира в моем обличье?
- Вот именно. Какие-то Никодимов и Заргарьян переместили сознание
вашего двойника. Это произошло не мгновенно, не сразу. Ваше сознание
сопротивлялось, спорило - отсюда этот дуализм в первые минуты, - потом
подчинилось агрессору.
Я высказал предположение, что мой злополучный эпизод в больнице был
обменным визитом, но Никодимов усомнился:
- Возможно, но маловероятно. С большей вероятностью можно предположить,
что это был Громов, в чем-то подобный вашему агрессору. Та же профессия,
тот же круг знакомств, та же семейная ситуация. Но я уже говорил вам о
возможности почти полной и даже совсем полной идентичности...
- Образно говоря, - перебил Заргарьян, - мы побывали в мирах, границы
которых подогнаны к границам нашего мира, внутренне касаются. Назовем их
ближайшими, условно, конечно. А еще более интересны миры, пересекающие наш
или, скажем, вообще не имеющие с нашим точки касания. Там время или
обогнало наше, или отстало. И, кто знает, насколько? - Он помолчал и
прибавил почти мечтательно: - За какой-то березкой, давно знакомой... в
тишине, открывается вдруг _незнаемое_ - неизвестное, странное,
незнакомое...
- Вы не договариваете, - усмехнулся я, вспомнив те же стихи. - Там
дальше иначе: "...грустное дело - езда в незнаемое. Ведь не каждый приедет
туда, в незнаемое..."
На столе зазвонил телефон.
- Не каждый... - задумчиво повторил Никодимов. - Наш шеф не приедет.
Телефон продолжал звонить.
- Легок на помине. Не подходи.
- Все равно найдет.
Езда в незнаемое была отложена до вечерней встречи в ресторане "София",
где свобода от начальственного вмешательства была полностью обеспечена.
NOSCE TE IPSUM [Познай самого себя (лат.)]
Ольгу я не видел до ужина - она задерживалась в поликлинике. Поговорить
о случившемся было не с кем: Галя не звонила, а Кленова я тщательно
избегал из-за порой нестерпимой его дидактичности и даже сбежал из-за
этого с редакционной "летучки".
Почти час я бродил по улицам, дабы не прийти слишком рано и не торчать
с глупым видом у ресторанного входа. Пытаясь собраться с мыслями, посидел
у памятника Пушкину, но все услышанное утром было так ново и так
удивительно, что даже обдумать это я так и не смог. В конце концов, весь
ход мыслей свелся к тому, как оценить мою встречу с учеными. Как небывалую
удачу, счастье газетчика, или как угрозу, какую всегда таит в себе
непознаваемое. Я больше склонялся к "счастью газетчика". Если бы
лабораторный кролик мог рассуждать, он, вероятно, гордился бы своим
общением с учеными. Гордился и я. Вторичным признаком "счастья газетчика"
был тип ученого, к какому принадлежали мои друзья. Я где-то читал, что
ученые делятся на классиков и романтиков. Классики - это те, кто развивает
новое на основе старого, прочно утвердившегося в науке. А романтики - это
мечтатели. Они интересуются смежными, даже весьма отдаленными областями
знаний. Они выдвигают новое не только на основе старого, но чаще всего с
помощью совершенно неожиданных ассоциаций. Свое восхищение этим типом
ученого я и выразил как-то в одном журнальном очерке. Теперь меня
столкнуло с ним "счастье газетчика". Только романтики могли так смело и
безрассудно грешить против разума, и, каюсь, мне очень хотелось продолжить
свое участие в этом грехе.
С такими мыслями я и пришел на свидание не раньше, а даже позже моих
новых друзей. Они уже дожидались меня у входа - улыбающийся Заргарьян и
скромно тушующийся за ним Никодимов в старомодном, чопорном пиджаке. Ему
очень подошел бы стоячий крахмальный воротничок, какие носили в начале
века: таким ветхозаветно строгим выглядел сейчас ученый. Зато Заргарьян
был поистине неотразим: в темном дакроновом костюме с галстуком, спущенным
ровно настолько, чтобы видеть позолоченную булавку, скреплявшую воротничок
рубашки, закругленный на уголках, он настолько поразил воображение тучного
лысоватого метра, что тот даже не заметил нас с Никодимовым. Мы шли сзади,
с улыбкой наблюдая, как суетился он перед долговязым Рубеном, придирчиво
выбирая заказанный нами укромный столик.
Когда все было подано, Заргарьян сказал, разливая коньяк:
- Первый тост мой - за случайные встречи.
- Почему за случайные?
- Вы даже вообразить не можете, как велика роль случая в моей жизни.
Случайно познакомился с Зоей, случайно через нее - с вами. И даже с Павлом
Никитичем тоже случайно. Прочел лет пять назад в "Вестнике Академии наук"
его статью о концентрации субквантового биополя - и сразу к нему. Тут и
оказалось, что разными путями мы подошли к одной и той же проблеме.
Он замолчал. Я вспомнил слова Кленова о том, что они оба работали в
совершенно различных областях науки, но спросить не успел. Заргарьян
тотчас же поймал мою мысль.
- Странный союз физика и нейрофизиолога, - засмеялся он.
- Вы что, мысли чужие читаете?
- А то нет? Я ведь телепат, мне это по штату положено. Я многим
занимался в своей области, но больше всего, пожалуй, меня интересовали
сны. Почему мы часто видим во сне то, чего никогда в жизни не видели? Как
это связать с павловским учением о том, что сны суть отражение
действительности? Какие раздражения воздействуют в этих случаях на клетки
головного мозга? Может быть, привычные - свет, звуки, прикосновения,
запахи? А если нет? Тогда должен быть какой-то новый, неизвестный нам вид
раздражения...
Я вспомнил, почему мои сны привлекли его внимание: они не были
отражением действительности. Но, оказывается, и такие сны видели многие.
Только сны эти не были стойкими, как пояснил Заргарьян; они забывались,
туманились в сознании, а главное - не повторялись.
- Я рассуждал так, - продолжал он, - если, по Павлову, сны отражают
виденное наяву, но испытуемый этого не видел, значит, это видел кто-то
другой. Но кто? И каким образом виденное им запечатлелось в сознании
другого?
Я перебил его:
- Тогда мой пассаж, и улица, и дорога к озеру - это чьи-то чужие сны?
- Безусловно.
- Чьи?
- Тогда я еще не знал. Возникало предположение о гипнопередаче. Но
внушение не бывает случайным, внушением ниоткуда. Оно всегда направлено от
гипнотизера к гипнотизируемому. Ни в одном из рассмотренных мною случаев
такого внушения не было. Я предположил телепатическую передачу. В
парапсихологии мы называем мозг, передающий сигнал, индуктором, а мозг
принимающий - перципиентом. И опять ни в одном исследованном случае не
удалось обнаружить индуктор. Характерный пример - ваши наиболее стойкие
сновидения. Кто вам их передал? Откуда? Вы терялись в догадках. Терялся и
я, склоняясь к предположению о каких-то иных существованиях человека, в
ином образе, может быть, в ином мире. Но это уже было мистикой, я стоял у
закрытой двери. Открыл мне ее Павел Никитич, вернее - его статьи. Тогда я
сказал: "Сезам, отворись!" Так было, Павел Никитич?
- Почти так, - добродушно подтвердил Никодимов, - только зря колоритные
детали опустил. Сезам не так уж легко открылся: я бирюк, с людьми уживаюсь
плохо. Ассистент мой - он сбежал потом, когда нас прижимать начали, -
принимал тебя за сумасшедшего; помню, даже районному психиатру звонил. Но
тебя и это не остановило. Вот так и началось наше содружество, со
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг