гимнастов, и такой же свитер, напомнивший мне знакомую вестсайдку. В
зеркальном пространстве экрана отразилось нечто мало похожее на меня, но
вполне респектабельное и не оскорбляющее глаз. Не в белье же встречать
людей нового века! Я обернулся на шум позади меня, словно кто-то вошел на
цыпочках. Но это был не человек, а нечто отдаленно напоминавшее плоский
холодильник или несгораемый шкаф. И вошло оно непонятно как, будто
возникнув из воздуха вместо исчезнувшей вешалки. Вошло и замерло, мигнув
зеленым глазком индикатора.
- Интересно, - сказал я вслух, - должно быть, это и есть мой
"механический историк"?
Зеленый глазок побагровел.
- Сокращенно "Мист-12", - сказал шкаф ровным, глухим, лишенным
интонационного богатства голосом. - Я вас слушаю.
ГЛОССАРИЙ "МИСТА"
Я долго молчал, прежде чем начать разговор. Девушке я поверил: ни
подсматривать, ни подслушивать она не будет. Но о чем говорить с этим
механическим циклопом? Не светский же разговор вести.
- Каков объем твоей информации? - спросил я осторожно.
- Энциклопедический, - ответил он немедленно. - Более миллиона справок.
Могу назвать точную цифру.
- Не надо. Предмет справок?
- Предел глоссария - двадцатый век. Характер справок неограничен.
Мне захотелось его проверить:
- Назови мне имя и фамилию третьего космонавта.
- Андриян Николаев.
И то и другое совпадало. Я подумал и спросил опять:
- Кто получил Нобелевскую премию по литературе в тысяча девятьсот
шестьдесят четвертом году?
- Сартр. Но он отказался от премии.
- А кто это Сартр?
- Французский писатель и философ-экзистенциалист. Могу сформулировать
сущность экзистенциализма.
- Не надо. Когда была построена Асуанская плотина?
- Первая очередь закончена в шестьдесят девятом году. Вторая...
- Хватит, - перебил я, с удовлетворением подумав, что у нас она была
построена на пять лет раньше. Не все, очевидно, до буквочки совпадало у
нас с этим миром.
"Мист" молчал. Он знал многое. Я мог начать разговор на самую для меня
важную тему нашего опыта. Но подойти прямо к ней я все-таки не решился.
- Назови крупнейшее из научных открытий в начале века, - начал я
осторожно.
Он отвечал без запинки:
- Теория относительности.
- А в конце века?
- Учение Никодимова - Яновского о фазовой траектории пространства.
Я чуть не подскочил на месте, готовый расцеловать этот многоуважаемый
шкаф с мигающим глазом, - он подмигивал мне всякий раз, когда отчеканивал
свой ответ. Но я только спросил:
- Почему Яновского, а не Заргарьяна?
- В конце восьмидесятых годов польский математик Яновский внес
дополнительные коррективы к теории. Заргарьян же принимал участие только в
начальных опытах. Он погиб в автомобильной катастрофе задолго до того, как
удача первого миропроходца позволила Никодимову обнародовать открытие.
Я понимал, конечно, что это был не мой Заргарьян, а сердце все-таки
защемило. Но кто же был этот первый миропроходец?
- Сергей Громов, ваш прадед, - отчеканил "Мист" своим глуховатым
металлическим голосом.
Он не удивился нелепости моего вопроса - кто-кто, а потомок уж должен
был бы знать все о делах своего предка. Но в кристаллах кибернетического
мозга "Миста" удивление не было запрограммировано.
- Нужна справочная библиография? - спросил он.
- Нет, - сказал я и присел на постель, сжимая виски руками.
Невидимая мне Вера-седьмая меня, однако, не забывала.
- У вас участился пульс, - сказала она.
- Возможно.
- Я включу видеограф.
- Погодите, - остановил я ее. - Я очень заинтересован работой с
"Мистом". Это удивительная машина. Спасибо вам за нее.
"Мист" ждал. Багровый глаз его снова позеленел.
- Были научные противники у Никодимова? - спросил я.
- Были они и у Эйнштейна, - сказал "Мист". - Кто же их принимает в
расчет?
- А к чему сводились их возражения?
- Теорию полностью отвергли церковники. Всемирный съезд церковных
организаций в восьмидесятом году в Брюсселе рассматривал ее как самую
вредную ересь за последние две тысячи лет. Тремя годами раньше особая
папская энциклика объявила ее кощунственным извращением учения о Христе,
сыне божьем, возвратом к доктрине языческого многобожия. Столько Христов -
сколько миров. Этого не могли стерпеть ни епископы, ни патриархи. А видный
католический ученый, итальянский физиолог Пирелли назвал теорию фаз самым
действенным по своей антирелигиозной направленности научным открытием
века, абсолютно несовместимым с идеей единобожия. Совместить здесь
кое-что, правда, все же пытались. Американский философ Хеллман, например,
объяснял берклианскую "вещь в себе", как фазовое движение материи.
- Бред сивой кобылы, - сказал я.
- Не понимаю, - отозвался "Мист". - Кобыла - это половая характеристика
лошади. Сивый - серый. Бред - бессвязная речь. Сумасшествие лошади? Нет,
не понимаю.
- Просто языковой идиом. Приблизительный смысл: нелепица, чушь.
- Программирую, - сказал "Мист". - Поправка Громова к русской
идиоматике.
- Ладно, - остановил я его, - расскажи лучше о фазах. Все ли они
подобны?
- Марксистская наука утверждает, что все. Опытным путем удалось
доказать подобие многих. Теоретически это относится ко всем.
- А были возражения?
- Конечно. Противники материалистического понимания истории настаивали
на необязательности такого подобия. Они исходили из случайностей в жизни
человека и общества. Не будь крестовых походов, говорили они, история
средневековья сложилась бы по-другому. Без Наполеона иной была бы карта
новейшей Европы. А отсутствие Гитлера в политической жизни Германии не
привело бы мир ко второй мировой войне. Все это давно уже опровергнуто.
Исторические и социальные процессы не зависят от случайностей, изменяющих
те или иные индивидуальные судьбы. Такие процессы подчинены общим для всех
законам исторического развития.
Я вспомнил свой спор с Кленовым и свой же вопрос:
- Но ведь возможна такая случайность: Гитлера нет, не родился. Что
тогда?
И "Мист" почти дословно повторил Кленова:
- Появился другой фюрер. Чуть раньше, чуть позже, но появился. Ведь
решающим фактором была не личность, а экономическая конъюнктура тридцатых
годов. Объективная случайность появления такой личности подчинена законам
исторической необходимости.
- Значит, везде одно и то же? Во всех фазах, во всех мирах? Одни и те
же исторические фигуры? Одни и те же походы, войны, революции? Одна и та
же смена общественных формаций?
- Везде. Разница только во времени, а не в развитии. Смены
общественно-экономических формаций в любой фазе однородны. Они диктуются
развитием производительных сил.
- Так думали в прошлом веке, а сейчас?
- Не знаю. Это не запрограммировано. Но я вероятностная машина и могу
делать выводы независимо от программы. Законы диалектического материализма
остаются верными не только для прошлого.
- Еще вопрос, "Мист". Велико ли по объему математическое выражение
теории фаз?
- Оно включает общие формулы, расчеты Яновского и систему уравнений
Шуаля. Три страницы учебника. Я могу воспроизвести их.
- Только устно?
- И графически.
- Долго?
- В пределах минуты.
Послышался легкий шум, похожий на жужжание электрической бритвы, и
передняя панель машины откинулась наподобие полочки с металлическими
держателями. На полочке белели два аккуратных картонных прямоугольника,
мелко испещренные какими-то значками и цифрами. Когда я взял их, панель
захлопнулась, и так плотно, что даже линия соединения исчезла.
Позади меня раздался тоненький детский голос:
- Я здесь, пап. Ты не сердишься?
Я обернулся. Мальчик лет шести-семи в голубом, как небо, обтягивающем
тело костюмчике стоял у глухой белой стены. Он был похож на картинки из
детских модных журналов, где всегда рисуют таких красивых спортивных
мальчиков.
ПРАВО ОТЦА
- Как ты вошел? - спросил я.
Он шагнул назад и исчез. Стена, по-прежнему ровная и белая, падала
вниз. Потом из нее высунулась лукавая мордочка, и мальчишка, как "человек,
проходящий сквозь стены", вновь возник в комнате.
"Светозвукопротектор", - вспомнил я. Здесь применяли белый, создающий
полную иллюзию стен.
- Я тайком, - признался мальчишка, - мама не видела, а Вера глаз
выключила.
- Откуда ты знаешь?
- А глаз сюда через гимнастический зал смотрит. Как побегаешь там, она
кричит: "Уйди, Рэм! Ты опять в поле зрения".
- Где кричит?
- Далеко. В больнице. - Он махнул куда-то рукой.
Я не сказал "понятно", потому что понятно не было.
- А Юля плакала, - сообщил Рэм.
- Почему же она плакала?
- Из-за тебя. Ты опыт не разрешаешь. Ты злой, папка. Так нельзя.
- Какой же это опыт? - полюбопытствовал я.
- Ее в облачко-невидимку превратят. Как в сказке. Облачко
полетит-полетит и вернется. И опять станет Юлькой.
- А я не позволяю?
- Не позволяешь. Боишься, что облачко не вернется.
Теперь я уже совсем заблудился. Как в лесу. Выручила Вера, снова
напомнив мне о пульсе.
- Верочка, - взмолился я, - объясните, почему я не разрешаю Юльке стать
невидимкой? Все память проклятая!
Я услышал знакомый смех.
- Как вы непонятно говорите: про-кля-тая... Смешно. А с Юлей вы сами
должны решить - ваше семейное дело. Именно поэтому к вам рвется Аглая. Я
не позволила ей: боюсь, это вас взволнует. Но она настаивает.
- Давайте, - сказал я, - постараюсь не волноваться.
Кто эта Аглая, я спросить не рискнул. Как-нибудь выкручусь. Посмотрел
на место исчезнувшего Рэма, но Аглая появилась с другой стороны. Вошла
она, как хозяйка и села против меня - рослая, едва ли сорокалетняя женщина
в платье загадочного покроя и цвета. Она была бы вполне уместна у нас в
президиуме какого-нибудь международного фестиваля.
- Ты хорошо выглядишь, - проговорила она, внимательно меня оглядывая. -
Даже лучше, чем до операции. А с новым сердцем еще сто лет проживешь.
- А вдруг не приживется? - сказал я.
- Почему? Биологическая несовместимость пугала только в твоем любимом
веке.
Я неопределенно пожал плечами, предоставляя ей слово. Начиналась игра в
сюрпризы. Кто она вообще? Кто она мне? Кто я ей? Что от меня требовалось?
Почва становилась зыбкой, каждый шаг взывал к находчивости и
сообразительности.
Разговор начался сразу и с неожиданного:
- Значит, ты согласился?
- На что?
- Как будто не знаешь. Я говорила с Анной.
- О чем?
- Не притворяйся. Все о том же. Ты согласился на эксперимент.
Какой эксперимент? Кто эта Анна? И почему я должен был соглашаться или
не соглашаться?
- Тебя заставили?
- Кто?
- Не говори. Ребенок поймет. Человек после такой операции! Еле пришел в
себя. Новое сердце! Склеенные сосуды! А к нему с ультиматумом: соглашайся,
и все!
- Не надо преувеличивать, - сказал я осторожно.
- Я не преувеличиваю. Я точно знаю. Анна поддерживает эту затею не из
высоких соображений. Просто у нее нет биологических стимулов: Юлия не ее
дочь. Но она твоя дочь! И моя внучка.
Я подумал о том, что и отец и бабушка, пожалуй, слишком молоды для
взрослой дочери, затеявшей какой-то сложный научный эксперимент. Я
вспомнил сказку Рэма и улыбнулся.
- И он еще улыбается! - воскликнула моя собеседница.
Пришлось пересказать ей сказку о невидимке-облачке в интерпретации
Рэма.
- Значит, Анна не сказала ей. Умно. Теперь ты можешь взять согласие
назад.
- Зачем?
- И ты допустишь, чтобы твою дочь превратили в какое-то облако? А если
оно растает? Если атомная структура не восстановится? Пусть Богомолов сам
экспериментирует! Его открытие - на себе и применяй! Ему, видите ли, не
разрешают: стар, мол, и немощен. А нам с тобой легче от того, что она
молода и здорова? - Аглая прошлась по комнате, как Брунгильда в гневе. - Я
тебя не узнаю, Сергей. Так яростно был против...
- Но ведь согласился, - возразил я.
- Не верю я в это согласие! - закричала она. - И Юлия об этом не знает.
Скажи ей - она сейчас придет сюда - пусть отменяют опыт. Человек не
единственный хозяин своей жизни, пока у него есть отец или мать.
У меня мелькнула надежда: может быть, опыт еще не скоро?
- Сегодня.
Я задумался. Юльке, очевидно, около двадцати; может, чуть меньше; может
быть, больше. Она ассистент профессора или что-то в этом роде. Они идут на
эксперимент, который у нас показался бы чистейшей фантастикой и, видимо,
даже здесь был связан со смертельным риском для жизни. У отца было право
вмешаться и не допустить этот риск. Сейчас это право получил я. И даже
отказаться от него не мог, не выдав себя и не создав тем самым еще более
критической ситуации. Глаза Аглаи смотрели на меня с нескрываемым гневом,
но ответить ей сразу я не мог. Сказать "нет" и устранить тревогу у людей,
кому дорога судьба этой девушки? Но ее место тут же займет другой - я был
уверен в этом, - и займет с такой же готовностью к риску. Так можно ли
было отнять у нее это право на подвиг? А сказать "да" и, может быть,
нанести этим смертельный удар человеку, который сейчас не может вмешаться
и поправить меня?
- Значит, человек не единственный хозяин своей жизни, пока у него есть
отец или мать, - задумчиво повторил я слова Аглаи.
Она тотчас же откликнулась:
- Такова традиция века.
- Хорошая традиция, когда риск безрассуден. А если нет? Если человек
рискует во имя более высоких интересов, чем счастье или горе близких?.
- Чьи же интересы выше?
- Родины, например.
- Ей не грозит опасность.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг