костюмах. - Сейчас мы его найдем. Игорь! - вдруг закричал он.
Загорелый атлет в темных, защитных очках, игравший поодаль на теннисном
корте, подошел к нам с ракеткой.
- Кто-нибудь есть в лаборатории? - спросил Заргарьян.
- А зачем? - лениво отозвался атлет. - Они все в шестом секторе.
- Установка не обесточена?
- Нет. А что?
- Познакомься с профессором для начала.
- Никодимов, - сказал атлет и снял очки.
Он совсем не походил на длинноволосого Фауста.
- Что-нибудь случилось? - спросил он.
- Нечто непредвиденное и любопытное. Сейчас узнаешь, - не без
торжественности произнес Заргарьян.
Человек с юмором, несомненно, нашел бы что-то общее в этой ситуации с
моим первым визитом в лабораторию Фауста. Даже кнопку нажал Заргарьян с
той же лукавой многозначительностью, и так же включился эскалатор - тогда
коридор у входа в лабораторные помещения, сейчас лестница, ведущая с крыши
в те же лаборатории. Она плавно поползла вниз, пощелкивая на поворотах.
- Вы разрешите, - улыбнулся он мне, - я объясню все этому ребенку на
арго биофизиков. Это будет и точнее, и короче.
Я тщетно пытался понять что-либо в нагромождении незнакомых мне
терминов, цифр и греческих букв. Лексика моего Заргарьяна, даже когда он
увлекался и забывал о моем присутствии, так не подавляла меня: я что-то в
ней уяснял. Но молодой Никодимов схватывал все на лету и поглядывал на
меня с нескрываемым любопытством. Он уже не казался мне тяжеловесом и
тяжелодумом; я даже подивился легкости, с какой он ринулся в уже знакомую
мне "путаницу штепселей, рычагов и ручек".
Впрочем, честно говоря, не так уж знакомую. Все в этом двухсветном зале
было крупнее, масштабнее, сложнее, чем в оставшейся где-то в другом
пространстве - времени чистенькой лаборатории. Если ту хотя бы
приблизительно можно было сравнить с кабинетом врача, то эта напоминала
зал управления большого автоматического завода. Только мигающие
контрольные лампочки, телевизорные экраны, бессистемно висящие провода да
кресло в центре зала в чем-то повторяли друг друга. Впрочем, не больше,
пожалуй, чем новый "Москвич" старую "эмку". Я обратил внимание на
расположение стекловидных экранов: они выстроились параболой вдоль
загибающейся по залу панели, похожей на контрольную панель
электронно-счетной машины. Подвижной пульт управления мог, по-видимому,
скользить вдоль линии экранов в зависимости от намерений наблюдателя. А
наблюдать их можно было с интересом: даже в их теперешнем, нерабочем,
состоянии они то поблескивали, то гасли, то мерцали, отражая какое-то
внутреннее свечение, то слепо стыли в холодной свинцовой матовости.
- Что, не похоже? - засмеялся Заргарьян. - А что именно?
- Экраны, - сказал я. - У нас они иначе расположены. И шлема нет. - Я
указал на кресло.
Шлема действительно не было. И датчиков не было. Я сидел в кресле, как
в гостиной, пока Заргарьян не сказал:
- Если сравнить вашу эпопею с шахматной партией, вы в цейтноте. Дебют
вы разыграли у себя в пространстве. В нашем мире у вас начался
миттельшпиль. Причем без всякой надежды на выигрыш. Вы сразу поняли, что
никаких сувениров, кроме беспорядочных впечатлений, с собой не привезете.
Иначе говоря, еще одна неудача. Сколько раз мы с Игорем были в таком
положении! Сколько бессонных ночей, ошибочных расчетов, неоправданных
надежд, пока не нашелся наконец мозг-индуктор с математическим развитием.
Привез в памяти формулу - так даже академики ахнули! Теперь она известна
как уравнение Яновского и применяется при расчетах сложнейших космических
трасс. К великому сожалению, ваша память тут вам не поможет. И вот
появляется спасительный вариантик: вы встречаете меня. Загорается свечечка
надежды, тоненькая свечечка, но загорается. Тут торопиться надо, еще
эндшпиль предстоит, а вы в цейтноте, дружище. Все мы в цейтноте.
Напряжение поля на пределе, вот-вот начнет падать - и бенц! Одиссей
возвращается на Итаку. Игорь! - крикнул он. - Закругляйтесь, пора! - Тут
он вздохнул и добавил каким-то погасшим голосом: - Пора прощаться, Сергей
Николаевич. Доброго пути! На другую встречу, пожалуй, нам уж рассчитывать
нечего.
Только теперь дошел до меня жуткий смысл происходящего. Прыжок через
столетие! Не просто в смежный мир, а в мир совсем иных вещей, иных машин,
иных привычек и отношений. На несколько часов, может быть на сутки, Гайд
завладеет душой Джекиля, но обманет ли он окружающих, если захочет
остаться инкогнито? Его скроет лицо Джекиля, костюм Джекиля, но выдаст
язык, строй мыслей и чувств, условные рефлексы, незнакомые тому миру. Не
слишком ли велик риск прыжка, вскруживший мне голову?
Но я ничего не сказал Заргарьяну, не выдал внезапных своих опасений,
даже не вздрогнул, когда он дал команду включить протектор. Темнота, как и
раньше, окружила меня. Темнота и тишина, сквозь которую, как будто
издалека, точно в густом и сыром тумане, пробивались едва слышные голоса,
тоже знакомые, но почти забытые, словно их отделяла от меня уже
преодоленная в прыжке сотня лет.
- Ничего не понимаю. Как у тебя?
- Исчезло. Что-то пробивается, но изображения нет.
- А на шестом есть. Только светимость ослаблена. Ты понимаешь
что-нибудь?
- Есть соображения. Опять вне фазы. Как и тогда.
- Но мы же не зарегистрировали шока.
- Мы и тогда не зарегистрировали.
- Тогда энцефалографы записали сон. Фаза парадоксального сна. Помнишь?
- По-моему, сейчас другое. Обрати внимание на четвертый. Кривые
пульсируют.
- Может, усилить?
- Подождем.
- Боишься?
- Пока нет оснований. Проверь дыхание.
- Прежнее.
- Пульс?
- Тот же. И давление не повышено. Может быть, изменение биохимических
процессов?
- Так нет же показаний. У меня впечатление вмешательства извне. Или
сопротивление рецептора, или искусственное торможение.
- Фантастика.
- Не знаю. Подождем.
- Я и так жду. Хотя...
- Смотри! Смотри!
- Не понимаю. Откуда это?
- А ты не гадай. Как отражение?
- В той же фазе.
- В той ли?
И вновь тишина, как тина, поглотила все звуки. Я уже ничего не слышал,
не видел и не чувствовал.
ПРЫЖОК ЧЕРЕЗ СТОЛЕТИЕ
Переход от тьмы к свету сопровождался странным состоянием покоя. Как
будто я плавал в прозрачном холодноватом масле или пребывал в состоянии
невесомости в молочно-белом пространстве. Тишина сурдокамеры окружала
меня. Ни дверей, ни окон не было - свет исходил ниоткуда, неяркий, теплый,
будто солнечный свет в облаках. Снежное облако потолка незримо переходило
в облачную кипень стен. Белизна постели растворялась в белизне комнаты. Я
не чувствовал прикосновения ни одеяла, ни простыни, словно они были
сотканы из воздуха, как платье андерсеновского голого короля.
Постепенно я начал различать окружавшие меня вещи. Вдруг вырисовывался
экран с белым кожухом позади, сначала совсем невидный, а если
присмотреться - принимавший вид металлического листа, зеркально
отражавшего белую стену, постель и меня. Он был обращен ко мне, как чей-то
глаз или ухо, и, казалось, подслушивал и подглядывал каждое мое движение
или намерение. Как подтвердилось позже, я не ошибся.
Возле постели плавала плоская белая подушка с мелкой, зернистой
поверхностью. Когда я дотронулся до нее, она оказалась сиденьем стула на
трех ножках из незнакомого мне плотного прозрачного пластика. Еще я
заметил такой же стол и что-то вроде термометра или барометра под
стекловидным колпаком - видимо, прибор, регистрирующий какие-то изменения
в воздухе.
Снежная белизна кругом рождала ощущение покоя, но во мне уже нарастали
тревога и любопытство, Отбросив невесомое одеяло, я сел. Белье на мне
напоминало егерское: оно так же обтягивало тело, но кожа не ощущала его
прикосновения. Я взглянул на экран и вздрогнул: в тусклой зеркальности его
возник смутный облик человека, сидевшего на постели. Он совсем не походил
на меня, казался выше, моложе и атлетичнее.
- Можете встать и пройтись вперед и назад, - сказал женский голос.
Я невольно оглянулся, хотя и понимал, что в комнате никого не увижу.
"Ничему не удивляйся, ничему!" - так приказал я себе и послушно прошел до
стены и обратно.
- Еще раз, - сказал голос.
Я повторил упражнение, догадываясь, что кто-то и как-то за мной
наблюдает.
- Поднимите руки.
Я повиновался.
- Опустите. Еще раз. Теперь присядьте. Встаньте.
Я честно проделал все, что от меня требовали, не задавая никаких
вопросов.
- Ну, а теперь ложитесь.
- Я не хочу. Зачем? - сказал я.
- Еще одна проверка в состоянии покоя.
Непонятная мне сила легко опрокинула меня на подушку, и руки сами
натянули одеяло. Интересно, как добился этого мой невидимый наблюдатель?
Механически или внушением? Бесенок протеста во мне бурно рвался наружу.
- Где я?
- У себя дома.
- Но это какая-то больничная палата.
- Как вы смешно сказали: па-ла-та, - повторил голос. - Обыкновенная
витализационная камера. Мы ее оборудовали у вас дома.
- Кто это "мы"?
- Цемс. Тридцать второй район.
- Цемс? - не понял я.
- Центральная медицинская служба. Вы и это забыли?
Я промолчал. Что можно было на это ответить?
- Частичная послешоковая потеря памяти, - пояснил голос. - Вы не
старайтесь обязательно вспомнить. Не напрягайтесь. Вы спрашивайте.
- Я и спрашиваю, - согласился я. - Кто вы, например?
- Дежурный куратор. Вера-седьмая.
- Что? - удивился я. - Почему седьмая?
- Опять смешно спрашиваете: "Почему седьмая?" Потому что, кроме меня, в
секторе есть Вера-первая, вторая и так далее.
- А фамилия?
- Я еще не сделала ничего выдающегося.
Спрашивать дальше было опасно. Начинался явно рискованный поворот.
- А вы можете показаться? - спросил я.
- Это необязательно.
Наверное, противная, злая старуха. Педантичная и придирчивая.
Послышался смех. И голос сказал:
- Придирчивая - это верно. Педантичная? Пожалуй.
- Вы и мысли читаете? - растерялся я.
- Не я, а когитатор. Специальная установка.
Я не ответил, мысленно прикидывая, как обмануть эту чертову установку.
- Не обманете, - сказал голос.
- Это непорядочно.
- Что?
- Не-по-ря-дочно! - рассердился я. - Некрасиво! Нечестно! Подглядывать
и подслушивать нечестно, а в черепную коробку к человеку лезть и совсем
подло.
Голос помолчал, потом произнес строго и укоризненно:
- Первый больной в моей практике, возражающий против когитатора. Мы же
не подключаем его к здоровому человеку. А у больного просматриваем все:
нейросистему, сердечно-сосудистую, дыхательный аппарат, все функции
организма.
- Зачем? Я здоров как бык.
- Обычно наблюдатели не встречаются с больными, но мне разрешили.
Теперь я уже видел, кому принадлежал голос. Отражающая поверхность
экрана потемнела, как вода в омуте, и растаяла. На меня смотрело лицо
молодой женщины в белом, с короткой волнистой стрижкой.
- Можете спрашивать - память вернется, - сказала она.
- А что со мной?
- Вам сделали операцию. Пересадка сердца. После катастрофы.
Вспоминаете?
- Вспоминаю, - сказал я. - Из пластмассы?
- Что?
- Сердце, конечно. Или металлическое?
Она засмеялась с чувством превосходства учительницы, внимающей глупому
ответу ученика.
- Не зря говорят, что вы живете в двадцатом веке.
Я испугался. Неужели им уже все известно? А может быть, так и лучше:
ничего не надо объяснять, незачем притворяться. Но я на всякий случай
спросил:
- Почему?
- А разве не так? Искусственное сердце применялось давным-давно. Мы
заменили его органическим, выращенным в специальных средах. А вы мыслите
категориями двадцатого века, как и полагается специалисту-историку.
Говорят, вы знаете все о двадцатом веке. Даже какие туфли носили.
- На гвоздиках, - засмеялся я.
- Что, что?
- На гвоздиках.
- Не понимаю.
Я вздохнул. Распространеннейшее, столетия бытовавшее слово, дожившее до
ядерной физики, уже исчезло из словаря двадцать первого века. Интересно,
чем они заменили гвозди? Клеем?
- Вот что, милая девушка... - начал я.
Но она со смехом меня перебила:
- Это так в том веке говорили - "милая девушка"?
- Вот именно, - сурово подтвердил я. - Мне надоело лежать, я хочу
одеться и выйти.
Она нахмурилась.
- Одеться вы можете, платье вам будет доставлено. Но выйти пока нельзя.
Процесс обсервитации еще не закончен. Тем более после шока с потерей
памяти. Мы еще проверим ваш организм в привычных для вас нейрофункциях.
- Здесь?
- Конечно. Вы получите вашего "механического историка". Причем лучшую,
последнюю его модель. Без кнопочного управления. Настройка автоматическая,
на ваш голос.
- А вы будете подглядывать и подслушивать?
- Обязательно.
- Не пойдет, - сказал я. - Не буду же я при вас одеваться и работать.
Веселое удивление отразилось в ее глазах. Она с трудом сдерживалась,
чтобы не рассмеяться. Спросила, прикрыв рот:
- Это почему же?
- Потому что я живу в двадцатом веке, - отрезал я.
- Хорошо, - согласилась она. - Я выключу видеограф. Но
внутриорганические процессы останутся под наблюдением.
- Ладно, - сказал я. - Хоть вы и седьмая, но умненькая.
Она опять не поняла, но я только рукой махнул. Чехова она явно не
читала или не помнила. А миленькая рожица ее на экране уже исчезла.
Исчезла вдруг и часть стены, пропустив в комнату что-то похожее на
радиатор из переплетенных прямоугольных трубок. "Что-то" оказалось
обыкновенной вешалкой, на которой с удобством разместилась моя
предполагаемая одежда.
Я выбрал узкие светлые брюки, закрепленные внизу, как у наших
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг