выходу, на ковровой дорожке, тянувшейся от входных дверей к алтарю. По
бокам теснился наш брат гимназист, тоже не стремившийся удаляться от
выхода. С клироса впереди доносились стройные голоса хора, подпевавшего
бархатному рокотанию дьякона. Я поискал глазами и тут же нашел Зиночку.
Она стояла неподалеку, справа от меня, на каменных ступеньках бокового
придела, заметная отовсюду в своей розовой шляпке, оставлявшей свободными
иссиня-черные локоны. Мальчишки по соседству не сводили с нее глаз, но я
знал, что она обернется только на мой взгляд, и сознание этого переполняло
сердце совсем не детским восторгом. На шаг вперед от нее стояли ее
родители - надменный старик с эспаньолкой и величественная, еще молодая
дама, напоминавшая начальницу привилегированной женской гимназии. Подойти
ближе было неосторожно, и я вытянул шею, как журавль, беззвучно призывая
Зиночку обернуться.
И она обернулась. Без улыбки указала мне кивком на дверь, я мотнул
головой в ответ и, подтолкнув Володьку, молча повернул к выходу.
Пробравшись сквозь строй нищих на паперти, мы сбежали во двор под
тополя, где обычно приходские гимназические Ромео назначали свидания своим
Джульеттам. Здесь даже трава не росла: ее вытаптывали с вешнего тепла до
осенних заморозков.
Должно быть, мы были первыми здесь в этот вечер. Кругом было сумрачно и
тихо. Ни одного звука не доносилось из церкви, в готических окнах которой
дрожали отблески множества восковых свечей. И эта тишь, и тоскливое
ожидание предстоящего разговора, и смутное беспокойство, терзавшее меня с
утра, сливались в предчувствии чего-то недоброго.
Зина подошла следом за нами, очень серьезная, даже суровая, и странно
долго молчала, прежде чем начать разговор. Володька деликатно отступил в
сгустившийся сумрак за деревьями, а я стоял молча, почти уверенный, что
сейчас будет сказано то, чего я боялся.
Так и случилось.
- Мы переезжаем, - сказала она.
- Кто? - не понял я.
- Ну, папа, мама, мы, - нетерпеливо пояснила она. - На Чистые пруды, в
дом Рубановича.
Я все еще не понимал.
- А гимназия?
- Там есть какая-то рядом. Частная.
- Ну и глупо. С Тверской на Чистые. Из такого дома!
- Папе и не хочется. А мама настаивает. Вы же знаете маму.
- Не понимаю, почему?
- Не понимаете?
- Нет.
В словах Зиночки появился оттенок превосходства и жалости.
- Господи боже мой, из-за нас ведь все! Я подслушала разговор. Папа
говорит: ребячество, подрастут - пройдет. А мама, как шутиха: пыр, пыр...
"Ничего не пройдет. Читают бог знает что, гуляют бог знает с кем!
Бессмысленно запрещать ей с ним ходить: все равно обманет". Так и сказала:
"Учатся рядом, по пути. Не могу же я ее каждый день провожать и встречать.
А уедем - с глаз долой, и отрежется. Тоже нашла жениха!"
- Это я-то жених?
- Вы.
Я глупо засмеялся и вдруг все понял. Стало больно-больно, как на
экзаменах, когда уже ясно, что провалился.
- Может быть, она еще передумает? - робко спросил я.
- Не знаю. - Зиночка поежилась, как на холодном ветру. - Пойдемте
отсюда.
- Куда?
- По переулку пройдемся. Не побежит же она нас искать.
Я рассеянно кивнул Володьке. Дальше я не мог пустить его, дальше
начиналось незнаемое, не выстраданное, не детское. Но он осторожно
задержал меня.
- Не сдавайся, слышишь, - прошептал он.
- Ладно. Пока.
- Ты же можешь к ней ездить после уроков. На трамвае, что ли. Не так уж
это далеко.
- А где она ждать будет? На улице? А если мать заметит? А девчонки?
Нет, нет... - поспешил оборвать я.
- Не будь теленком.
- Отстань!
Я догнал Зиночку у церковных ворот. Молча мы вышли в потемневший уже
переулок, в странно повторившийся весенний вечер, в тревожной тиши
которого звучали когда-то сказанные слова.
- Вы слышите?
- Кто-то плачет.
- Пусть. Мне самому плакать хочется.
- И мне. А мать не понимает. Ваша понимает?
- Не знаю. Я ей не говорю.
- Я тоже. Но она все равно догадывается.
- А скоро?
- Что скоро?
- Переезжаете.
- На этой неделе. Против Чистых прудов переулок. Я забыла, какой.
Только дом помню. Рубановича.
- Поэт есть такой. Смешно.
- Что смешно?
- Поэт - и собственный дом. Глупо.
- А мне жалко.
- Кого?
- Всего. И нашей гимназии, и вообще...
- А я возьму и приеду и буду ходить под вашими окнами.
- Глупости. Мама увидит.
- А мне все равно.
- Шурик!
- Что?
- Ничего. - Она всхлипнула и прикрыла глаза рукой.
- Не надо, - прошептал я, бережно подхватив ее руку в тонкой желтой
перчатке. - Мы скоро увидимся. Мы обязательно увидимся.
Но мы не увиделись. Я три раза приезжал на Чистые пруды, нашел и дом
Рубановича, даже простоял как-то до сумерек под его окнами, а Зину так и
не встретил.
Ушла из моей жизни и Катя Ефимова, вернее, уехала в венчальной карете,
сверкавшей на солнце, как белый концертный рояль. Я прятался в толпе
зевак, стараясь не приближаться к свадебной процессии, медленно
двигавшейся из церкви к экипажам, стоявшим в Благовещенском переулке.
Впереди шел с иконой надутый, как индюк, Федька Килигин с нашего двора -
его, вероятно, нашел и мобилизовал в предсвадебной суматохе Сашко. Я
все-таки не принял участия в его жениховском спектакле: что-то в письме
Егора заставило меня не сдержать слово, хотя никто и не объяснил мне сути
его обвинений.
Никто не предупредил и Катю, никто не стер с лица ее жемчужной
счастливой улыбки: письмо Егора не дошло до нее.
- Студент женится, - говорили рядом.
- Кто его знает. Вишь, карет сколько!
- А невеста из бесприданниц.
- Поди, счастлива.
Мне и самому казалось, что она счастлива. Я ведь не сознавал, какую
недобрую роль сыграл в ее судьбе. Осознал я это позже, в девятнадцатому
году, когда уходил с маршевой ротой на Южный фронт из Астраханских казарм
в Лефортове.
Накануне отправки я выпросил увольнительную, чтобы забежать домой,
проститься, взять папирос у отца: от солдатской махорки я задыхался и
кашлял. За подписью я постучался к новому военкому, которого до тех пор
еще не видел. Вошел и обомлел: за столом сидел Егор Михалев. Я его сразу
узнал, несмотря на форменную зеленую гимнастерку, чахоточную худобу и
розовый шрам на щеке. Он медленно отстукивал что-то на стареньком
ундервуде, хрипевшем и дребезжавшем при каждом ударе пальца.
- Что тебе? - спросил он не глядя.
Я молчал. Он рассеянно взглянул на меня, чуть прищурился, рассеянность
сменилась сосредоточенностью, пристальным вниманием, и вдруг в глазах
сверкнули знакомые смешинки.
- Вот так встреча! - негромко произнес он. - Ну, подойди ближе, кадет.
- Я не кадет, - возразил я, делая шаг к столу.
- Поумнел, значит?
- Поумнел.
Он снова внимательно оглядел мою невзрачную фигуру в обвисшей
солдатской шинели, явно мне не по плечу.
- С нами на беляков идешь?
- Иду, товарищ комиссар! - пронзительно крикнул я.
Он поморщился.
- Как же я могу тебе верить, если ты меня уже раз обманул?
- Я не хотел... так вышло... - пробормотал я, опустив глаза, - я
положил письмо в книгу, а ее...
- Да ладно уж, - прервал он меня. - Ведь все подтвердилось, о чем я
писал.
Он посмотрел на меня выжидающе, но я не мог выдавить из себя ни единого
слова в ответ.
- Ты хоть письмо-то прочел?
- Прочел.
- Ну, и что?
- Я не понял, - прошептал я, мечтая, чтобы он не услышал.
Но он услышал.
- Не понял? Да ну! - Он даже засмеялся, настолько чудной показалась ему
такая непонятливость. - Несознательный ты был, правда. Маменькин сынок,
тетенькин племянничек. Кадетские листовки носил. Тоже небось не понимал?
Моя голова опустилась еще ниже.
- А мы все-таки разоблачили твоего Томашевича. По всем статьям. Со
всеми кличками. Только убег, сукин сын.
- Куда?
- Куда ж ему бежать? К Колпаку либо к Деникину.
- А Катя?
Он долго молчал, прежде чем ответить. Потом сказал сухо, почти
враждебно:
- Это тебе не зуб вырвать - любила она его. Раньше надо было рубить, с
корешка. Я потому и письмо написал.
Он вздохнул и закашлялся. В груди у него что-то стонало и булькало.
- Какая девка была! - сказал он, отдышавшись.
- Была? - с ужасом повторил я.
- На субботнике обмерзла. Я вот, чахоточный, живу, а она... Да что у
тебя там, давай! - почти прокричал он, протягивая руку к бумажной
четвертушке с моей увольнительной.
Больше я его не видел. Отправлял нас на фронт поутру его помощник,
подтянутый, чистенький, хрустящий ремнями выпускник политкурсов. Гулко
стуча по камням тяжелыми солдатскими ботинками, мы выходили на площадь к
вокзалу. Набухшее серое небо опускалось все ниже и ниже, закрывая от меня
и Егора, и Катю, и Зиночку - все, что прошумело и ушло.
6
Возвращаясь домой, мы двигались уже в нашем эвклидовом мире, не
размышляя о пока недоступных ему тайнах пространства и времени.
Волновало другое - перечувствованное, пересмотренное, переоцененное.
Старшим - с тайной жалостью и стыдом, младшим - с доброжелательным
превосходством.
Один неохотно оборонялся, другой непочтительно наступал на ноги.
- Ты же любил ее.
- Едва ли. Смутное, детское чувство.
- Все равно. Я бы так просто не сдался.
- А если бы мы запретили тебе встречаться с Таней?
- Хе! Попробуйте.
- А все-таки?
- Взрослые не всевластны. А ты струсил.
- Нет, старик. Просто не нашел возможностей.
- А ты искал? Подумаешь, три раза под окнами походил! А телефон?
- Откуда я мог звонить? Из аптеки? Так у нас провизор не пускал
гимназистов к телефону.
- Сказал бы ему, что доктора вызываешь. Или еще что-нибудь. Придумал
бы. В конце концов, сказал бы ребятам. Ты - своим, она - своим. Вместе
придумали бы.
- Мы были одни. Одни в равнодушном мире.
- А ты пробовал?
- Что?
- Повоевать.
- Нас этому не учили, - вздохнул я.
Володька тоже вздохнул.
- Столько ошибок!
- Много, верно.
- Первая твоя ошибка - Сашко. Непростительная.
Я промолчал.
- Конечно, непростительная. Мог бы узнать, что он эсер.
- А я не знал, что эсер - это плохо.
- У Егора бы спросил.
- А я не знал, что Егор это знает.
- Как много ты не знал! Все могло быть иначе.
Я опять промолчал.
Мы вошли в подъезд и остановились у клетки лифта. Я нажал кнопку,
вызывая кабину вниз.
- Маме - молчок? - спросил Володька.
Я кивнул. В конце концов, мы оба имели право на тайну.
- Да она и не поймет.
- Разве это непонятно? - спросил я.
- Кому как. А ты выдумщик, папка!
- Много ли нужно выдумки, чтобы игру придумать?
Володька отступил на шаг и, прищурившись, посмотрел на меня:
- А ты уверен, что это была игра?
За решеткой лифта медленно опустилась кабина. Что-то щелкнуло. Я открыл
дверь, и только сейчас дошла до меня скрытая суть Володькиной реплики.
- А что? - спросил я.
Володька загадочно усмехнулся, не торопясь проскочить в кабину лифта.
- Ты же сам сказал: воображение - не видение, а впрочем...
- Что - впрочем?
- Все. Все, что мы видели. И вот это. - Он вынул из кармана аккуратно
сложенный номер газеты и протянул мне.
Я развернул его: это был мой номер "Раннего утра". Мой и не мой. Одно
содержание и другая форма. Свеженький, чистенький, даже пахнущий
типографской краской, словно только что купленный.
- Ничего не понимаю, - сказал я, - это же не моя газета.
- Твою я отдал Петру Львовичу вместе с сочинением. Для чего-то это ему
нужно. Кажется, для выставки.
- А эта откуда?
Володька отвел глаза.
- В библиотеке взял.
- В какой библиотеке?
- В Доме пионеров.
- В Доме пионеров не собирают старых газет, - сказал я. - А потом, в
любой библиотеке такие газеты выдаются в переплетенных комплектах. Не
выдумывай. Где взял?
- Не все ли равно? В архиве.
- В каком?
- В частном. Отец одного мальчика собирает газеты за семнадцатый год.
- Опять врешь?
- Вру, - засмеялся Володька и уткнулся носом в мой рукав. - Я же купил
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг