Я не ответил, потому что увидел Сашка. Он сидел за зеркальным стеклом
пивной Шаргородского, у самого окна, и делал мне знаки.
- Иди за мной, - сказал я Володьке.
Мы вошли. Сашко подвинул к столу два свободных стула и произнес:
- На пирожные не рассчитывай. Наличность кончилась, а эти последние. -
Он выразительно показал на пару пирамидальных пивных бутылок, окруженных
блюдечками с воблой и моченым горохом.
Я не обиделся. На Сашка бессмысленно было сердиться - он не считался с
чужими обидами.
- Зачем звал? - спросил я.
- А ты занят?
- Нет.
- Гулял?
- У Колосова был. А нас выгнали. Из кадетов выгнали, - пояснил я.
- Каких кадетов?
- Ну, партия. Не знаешь, что ли?
- А ты при чем?
- Для комитета работал. Листовки носил. Ну, а потом надоело, - я
умолчал о встрече с Егором, - да и партия мне не нравится.
- Правильно, - засмеялся Сашко, - дрянная партия. Монархисты на
английский манер. Все для крупных фабрикантов. А в земельном вопросе -
наездники. Верхом на мужичке.
- Вы эсер? - вдруг спросил Володька.
- Был, - сказал Сашко. - А ты почему догадался?
- О рабочих забыли.
- Наверно, отец эсдек?
Володька молча подавил улыбку.
- Бросьте, ребята, политику. Мой совет: бросьте. Я и то бросил. Женюсь,
слышал?
Я кивнул.
- Потому и позвал. Мне мальчик нужен.
- Какой мальчик? - не понял я.
- Который впереди с иконкой идет. Шафера у нас есть, а мальчика нет.
Согласен?
Смущенный неожиданной перспективой показаться во всем параде во главе
свадебной процессии - как это Сашко не понимал, что я уже слишком вырос
для таких представлений, - я спросил:
- Когда?
- Завтра у Благовещенья. За Катей в карете заедем. В закрытой - чтоб не
глазели.
- А разве эсеры верующие? - спросил Володька.
Но Сашко не удостоил его ответом.
- Без венчанья отец ни копейки не даст, а у него, между прочим,
собственный дом в Сокольниках. Шутка, а? - хохотнул он и вдруг совсем
другим тоном, резко-резко, мне даже показалось, что с затаенной тревогой,
спросил, как выстрелил: - А ты Егора давно не видел?
Я даже не удивился, я испугался. Откуда ему известно, что я знаю
механика? Ведь он никогда не видел нас вместе. И почему он спросил меня об
этом? В знакомом, казалось, до мелочей облике Сашка вдруг проступили
таинственные белые пятна. Рассказывать о своих встречах с Егором мне не
захотелось, и я спросил, чтобы оттянуть ответ:
- Какого Егора?
- Не притворяйся - "какого"! Из котельной.
- Давно. А что?
- Он в Москве или уехал куда?
- Не знаю.
- Мой соперник, - принужденно засмеялся Сашко. - Тайно в Катю влюблен
большевистский Демосфен. Хорошо бы угнали его куда-нибудь.
Я опять промолчал, хотя отлично знал, что Егора в этот момент уже в
Москве не было. Но у меня были свои причины молчать.
- Завтра в половине девятого, ладно? У магазина, - сказал Сашко.
Я выдавил из себя улыбку, но даже на улице постарался пройти мимо окна,
не оглядываясь. Тут меня Володька и спросил о Егоре.
- О ком это вы говорили?
- Так, один...
- А кто он?
- Ты же слышал.
- Большевик?
Меня передернуло: еще допрос!
- А я знаю?
- Он-то знает, - усмехнулся Володька, подразумевая Сашка. - Что-то есть
у тебя с этим Егором. Крутишься ты, я смотрю.
Меня действительно скручивала нечистая совесть. Сегодня я должен был
отвезти Кате письмо Егора. Я твердо обещал ему это. Вчера вечером у меня и
мысли не возникало, что я могу его обмануть.
И вот - обманул.
Письмо свое Егор не завернул и не заклеил. Он просто сложил его
четвертушкой и сунул мне в руку, никак не оберегая его тайны.
А тайны там были. И не одна. Я читал и перечитывал это письмо, ничего
не понимая, словно оно было написано шифром. И так долго читал его, что,
проснувшись утром, вспомнил весь текст, не притрагиваясь к бумажке.
"Не считай меня клеветником, - писал Егор, - ты знаешь, на такое я не
способен. Но скрыть от тебя то, что узнал, не могу. Тем более сейчас,
накануне твоей свадьбы. Помнишь, я рассказывал, как провалился побег Глеба
и Муси. Мы так и не дознались, кого благодарить, только кличку и узнали:
Чубук. А потом группу разделили - Кравцова и Мельника перевели в
Морозовскую, а Томашевичу сократили срок. Тогда он под другой фамилией
жил. В Морозовской дядя Вася разведал, что Чубук - это Выспянский, с ним
был связан провал Лабзина в Москве, но оказалось, что и Выспянский -
кличка. А вот недавно выяснилось, что из охранки в Гнездниковском дело
Лабзина исчезло, а вместе с ним еще два дела, связанных с тем же
Выспянским. Ты знаешь, кто возился в архиве? Веревкин исключается: он
всего первокурсник, тогда был мальчишкой. Остается Томашевич. Обязательно
повидай дядю Васю, он только что вернулся из Питера, виделся с Лабзиным и
знает теперь много больше. И ты должна все это узнать до того, как пойдешь
в церковь. Говорил ведь тебе: не верь эсеру!"
С вечера я вложил эту записку в томик рассказов Чехова, который читал
всю ночь. Утром вспомнил текст, но не побеспокоился о письме, а после
отъезда отца вдруг обнаружил, что книжка исчезла. Оказалось, что отец взял
ее с собой в дорогу. Письма Егора я теперь доставить не мог.
Все это я рассказал Володьке.
- Нехорошо, - сказал он.
Я вздохнул.
- Обманул, значит?
У меня и без того сосало под ложечкой, я молчал.
- Знаешь, как это называется?
- А что поделаешь, - возразил я, оправдываясь. - Теперь уж ничего не
поделаешь. Да и стоит ли? Егор влюблен в Катю, а она любит Сашка. Зачем им
мешать? Может быть, Сашку все рассказать?
- А кто это Томашевич?
- Сашко и есть.
Володька свистнул.
- Неужели ничего не понял?
- Нет, а что?
- И что Сашку об этом рассказывать нельзя, не понял?
- Не понял.
- А письмо верно цитируешь?
- Слово в слово.
- Тогда все ясней ясного, - сказал Володька. - Предатель твой Сашко.
Шпик.
Мне показалось, что меня ударили. И так больно и неожиданно, что я
задохнулся.
- Почему? - прохрипел я. - Ты с ума сошел!
- "С ума сошел"! - передразнил он. - Соображать надо. Если побег
провалился, значит, кто-то выдал. Свой, кто с ними был. Егор так и пишет.
Кого благодарить, не дознались, только кличку и узнали: Чубук.
- Почему кличку? - сопротивлялся я. - Кто дал кличку?
- Кто дал? Охранка, конечно. У них все под кличками. А у этого даже
две.
- Выспянский - вторая, - подсказал я.
- Он и в Москве кого-то выдал?
- Лабзина.
- А почему его дело из охранки пропало? Соображаешь? Кому-то оно
мешало. Егор об этом и пишет. Он знает кому.
- Сашко! - прошептал я, холодея. - Что же делать?
Мне еще не был ясен ответ. Я не понимал этой логики, этого метода
мышления, выводов, продиктованных азбукой революционной борьбы. Я не знал
даже ее азов.
- Что же делать? - повторил я.
- Отвезти письмо - ясней ясного.
- Так нет же письма.
- Ты его знаешь. Слово в слово - сам сказал.
Я испугался. О том, что мог бы поехать к Кате и без письма, я подумал
тотчас же, как обнаружил отсутствие книги. Но тут же смутился. Что-то
помешало мне сделать это. Может быть, чувство стыда за то, что не сумел
сохранить письмо, мальчишеская боязнь показаться смешным и глупым в глазах
взрослой девушки, тайный страх, что она не поверит мне, подумает, что
напутал, не поймет, как не понял его и я. Мысль о том, что Катя знает
много больше, чем я, даже не приходила мне в голову. И было жаль Сашка. Я
понимал, конечно, что письмо направлено против него, и чувство
непреодоленной симпатии подымалось в душе на защиту моего веселого друга.
Оно и сейчас удерживало меня от решения, подсказанного Володькой.
- Ты знаешь адрес? - спросил он. - Тогда поехали.
И мы поехали. На четвертом трамвае в Дорогомилово, к самой заставе, где
жила Катя. В вагоне было пустынно и тихо. Мы сидели у окон друг против
друга, разделенные эмалированной дощечкой с надписью: "Не высовываться".
Трамвай привычно скрежетал и погромыхивал по обкатанным рельсам, то и дело
разбавляя это громыхание и скрежет гулкими звонками, когда кто-либо
впереди по забывчивости или по рассеянности выходил или заезжал на рельсы.
То извозчик зазевается, то велосипедист замедлит свернуть на мостовую, то
старуха с кошелкой начнет метаться взад-вперед, дурея от набегающих
звонков и трамвайного громыхания. За окнами тянулся невзрачный строй не то
выцветших, не то обгоревших домишек на длинном бугре над узеньким
тротуаром.
- Варгунихина гора, - пояснил я. - Сейчас будет мост через Москву-реку.
- Тоже мне гора! - пренебрежительно фыркнул Володька. - Срыть бы ее к
чертовой бабушке.
- Как срыть? - не понял я. - Чем?
- Не лопатой, конечно. Экскаватором.
- Чем, чем?
- Я и забыл, что ты еще маленький, - сказал Володька и замолчал.
Мы проехали мост, бани, переулочки, бурлящие предвокзальной суетой, и
вылезли у темной кирпичной церкви, грузно подымавшейся над соседними
бревенчатыми домами, выкрашенными однотонно густо - "под свинец". В одном
из таких домишек с крохотными, подслеповатыми окнами за церковью и жила
Катя Ефимова.
- Проходным двором пойдем или переулком к вокзалу? - Спросил я
Володьку.
- Не все ли равно?
- Вокзал посмотришь.
- Киевский?
- Брянский, - поправил я. - Новый. Недавно построили.
- Знаю, - сказал Володька, - пятьдесят лет стоит - все такой же.
Загадочность его слов не удивила меня - я просто не вслушивался:
неудержимое желание вернуться, уехать, не встретившись с Катей, ничего не
сказать ей, сковывало движения и мысли. Ах, как хотелось, ни о чем не
думая, вскочить в тот же трамвайный вагон, уже повернувший назад у заставы
и со знакомым звоном приближающийся к остановке! В то далекое воскресенье,
тень которого вдруг снова приобрела блеск и движение, я так и сделал.
Поехал, чтобы рассказать все Кате, и с этой остановки вернулся обратно. Я
не мог, не мог признаться ей в том, что потерял записку Егора.
Но сейчас надо мной тяготела воля Володьки.
- Что стоишь? - строго спросил он. - Идем.
Во дворе за глухой дверцей в воротах на нас пахнуло таким стойким
запахом выгребной ямы, от которого молодые побеги единственного здесь
тополя, казалось, свертывались и жухли. Ни травинки не пробивалось вокруг
него на бурой земле. Перевязанный по узловатому, искривленному стволу
толстой веревкой, он походил на умирающее в неволе животное.
На веревке, протянутой к дому, простоволосая женщина в шерстяном
платке, наброшенном на плечи, развешивала только что отжатое,
выполосканное белье. Она стояла спиной к нам и не обернулась на скрип
калитки. Но я знал, что это была Катя. Именно такой я и запомнил ее здесь,
когда привез как-то письмо Сашка.
- Катя, - позвал я робко.
Она обернулась.
- Шурик? - удивилась она. - Что-нибудь случилось?
- Вы понимаете, - начал я, подбирая тяжелые, как булыжники, слова, -
Егор, наш истопник, написал вам записку, а я...
- Тихо! - строго оборвала Катя. - Давай записку.
- Нет ее, - не глядя на Катю, пробормотал я.
- Потерял?
- Нет, но...
- Где же она?
Я объяснял, путался и краснел. Поняла ли она что-нибудь, не знаю,
только Володька, перебивая меня, сказал:
- Он ее наизусть выучил.
- Да-да, - подхватил я, - ей-богу. От слова до слова.
- Говори, - поощрила она сдержанно.
Строгие ее глаза смотрели осуждающе и настороженно.
Я повторил текст записки так, как его запомнил. По лицу ее будто
скользнула тень - мне даже показалось, что оно осунулось и постарело.
- Ты ничего не перепутал? - спросила она.
- Нет.
- Тогда иди.
Но я не двигался, словно надеялся услышать еще что-нибудь. И услышал.
- Иди, иди. Передавать нечего. Томашевичу сама скажу.
Она впервые назвала Сашка по фамилии. Сухо, жестко, даже сквозь зубы. А
ведь она любила его. Значит, в словах Егора, неприветливого, колючего,
несимпатичного человека, было что-то сильнее этой любви.
Если б я понял это в тот далекий, невозвратимый день, все произошло бы
именно так. Катя впервые бы назвала Сашка по фамилии, в словах недобрых и
жестких, но, может быть, наиболее нужных именно в эту минуту.
Но ее не было, этой минуты.
5
Вернулись мы на Тверскую в синие вечерние сумерки, когда под кронами
тополей у церкви Благовещенья уже сгущались пятнистые тени. На паперти
двумя сомкнутыми шеренгами стояли нищие в ожидании выходивших из церкви.
Но служба еще шла, никто не выходил, и высокая, окованная медью дверь
раскрывалась только перед входящими. Отворял ее старый, заслуженный нищий
с картинной седой бородой и бледно-розовой лысиной, окаймленной седыми
космами.
Мы прошли мимо свечного ящика, вернее, каменной ложи, отгороженной от
прохода деревянной стойкой с широким прилавком. За прилавком владелец
соседнего посудного магазина и церковный староста Пухов благолепно
торговал тоненькими восковыми свечами.
Народу было довольно много. Путь вперед преграждали миляевские
приказчики с одинаково подбритыми затылками, джентльмены прилавка из
магазина "Миляев и Карташов". Они занимали место по кратчайшей прямой к
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг