Я остановил извозчика на углу Пименовского переулка - хотелось подойти
пешком к знакомым воротам, пройти мимо кондитерской Кузьмина и
писчебумажного магазина, который запомнился так цельно и ясно, словно
видел я его только вчера. А сейчас он показался мне совсем другим - меньше
и невзрачнее, с несмываемым слоем пыли на стекле и серенькой вывеской,
съехавшей набок и засиженной голубями. Я заглянул и окно поверх пирамиды
тетрадей и блокнотов, пытаясь разглядеть, не стоит ли за прилавком Сашко,
но сквозь пыльное стекло ничего не увидел. Володька тотчас же разгадал мое
движение.
- А ты никогда его не спрашивал, в какой он партии?
- Нет, - вспомнил я, - никогда.
- Зря.
Я действительно не спрашивал об этом Сашка. То, что казалось главным,
обязательным для Володьки, мне тогда просто не приходило в голову. Хотя
именно в то воскресенье мне нужно было знать о Сашке гораздо больше того,
о чем я знал или догадывался. Тогда, вероятно, события этой истории пошли
бы совсем по-другому.
А сейчас я возвращался к их истоку. Мы прошли мимо крохотной
кондитерской с подсохшими пирожными на витрине, свернули в темноватый
туннель ворот и вышли в похожий на каменное ущелье двор с клочком
облачного неба над головой. Я никогда не любил этот двор и сейчас лишь
мельком и с отвращением оглядел эту угрюмую асфальтовую пустошь, укравшую
у меня добрую половину детства.
По узкой каменной лестнице, которую так редко мели и еще роже мыли, мы
поднялись на четвертый этаж - я с затаенной дрожью, Володька с алчным
ликующим любопытством, - и у самой обыкновенной двери с облупившейся
краской на филенках я решительно нажал костяную кнопку звонка.
Дверь открыл гимназист чуть пониже Володьки, с начищенной до блеска
пряжкой ремня и двумя сверкающими никелем пуговицами на воротнике
форменной рубахи - тогда их еще не называли гимнастерками. Вихры его были
тщательно зачесаны на виски. Он равнодушно-вопрошающе оглядел нас и
спросил хрипловатым баском:
- Вам кого?
- Разрешите войти, молодой человек, а там уж мы потолкуем, - сказал я
и, чуть-чуть отодвинув удивленного гимназиста, шагнул в переднюю.
Володька на цыпочках осторожно вошел за мной.
- Вам кого? - повторил гимназист. - Никого дома нет.
- Ваш папаша, наверно, в отъезде? - спросил я. - А матушка?
- На службе, - сказал гимназист и повел бровью.
Он выглядел до жути знакомым и вместе с тем странно чужим и далеким. И
почему-то на него мне было неловко смотреть. Я отвел глаза и заглянул из
двери в столовую. Она показалась мне до смешного крохотной, нелепо
уменьшенной по сравнению с той, какая запомнилась с детства. Но герани
по-прежнему пламенели на подоконниках, а на залитом чернилами дубовом
столе были разбросаны в беспорядке учебники и тетради. Гимназист,
очевидно, делал уроки. Я даже знал, что упрямо не давалось ему - та самая
задача по тригонометрии, которую пришлось списать потом у Ефремова. Ну
конечно, у гимназиста были перепачканы чернилами пальцы. Даже почернели,
особенно под ногтями. Как четко иногда запоминаются пустяковейшие детали!
- И Прасковьи Ивановны нет? - спросил я, выдвигая стул и усаживаясь на
границе столовой и передней.
- Она часа через два придет, - сказал гимназист. Бровь его поднялась
еще выше.
- Вот что, Шурик. Я дядя Петя из Питера. А это Володька.
Я знал, что говорил. В Петрограде тогда жил сводный брат матери,
которого у нас звали дядей Петей. О нем и его сыне, тоже Володе, ученике
одного из петроградских реальных училищ и моем сверстнике, я только слышал
в детстве, но никогда не видал их: дядя Петя с нашей семьей даже не
переписывался.
- Знакомьтесь, - сказал я Володьке, все еще стоявшему у двери в
передней и не решавшемуся шагнуть вперед.
Он смотрел на гимназиста с таким исступленным любопытством, что даже
тот улыбнулся.
- Ты в каком классе?
- В де... - начал было Володька и осекся, вспомнив, что порядковые
номера классов у них не совпадают.
- В седьмом, - сказал я. - Так же, как и ты.
Они стояли друг против друга, как боксеры, впервые встретившиеся на
ринге, осторожно и неуверенно пожимая протянутые руки. В чем-то оба были
очень похожи.
- Ты, кажется, хотел уходить. К друзьям, наверно, - полувопросительно
сказал я, отлично зная, куда и зачем он хотел уходить. - Возьми с собой
Володьку - он вам не помешает. А я тетю Пашу дождусь.
До сих пор суровое, нескрываемо недовольное лицо гимназиста вдруг
просветлело. В то воскресенье, которое я вызвал из прошлого, мне
действительно нужно было уйти. У моего одноклассника Колосова собирались
днем участники наших гимназических новаций и споров.
Гимназист критически оглядел Володьку и, видимо, остался доволен.
Форменный китель и Володькины брюки были тщательно отутюжены.
Неопределенного фасона начищенные ботинки также не вызывали никаких
подозрений. Только к фуражке можно было придраться: ее не то серый, не то
буро-мышиный цвет с желтой каемкой кантика лишь приблизительно напоминал
форму учеников реальных училищ. Но гимназист не оказался очень
придирчивым.
- Ладно, - сказал он, - пошли.
Дверь захлопнулась за ними, но и я не остался в комнате. Я шел с ними,
вернее, не шел, а мчался вниз, отмахивая по три-четыре ступеньки и
постукивая о камень железными подковами на каблуках скороходовских
хромовых бутс. Я, взрослый и старый, попросту перестал существовать и
снова глядел на мир глазами того гимназиста, которого я только что
разглядывал в лупу времени.
У Колосова была своя, отдельная комната - предмет зависти всех наших
ребят. Когда мы вошли, все уже были в сборе и сидели где придется,
поджимая друг друга, как в детской игре в телефон. На широком промятом
диване с мягкой спинкой расселись, как в театре, Благово с Иноземцевым и
сестры Малышевы из гимназии Ржевской. Сбоку на валике с комфортом
устроился толстый Быков, а застенчивая Зиночка - мое первое серьезное
увлечение - спряталась в уголке за книжной полкой.
Миша Колосов сидел в центре, председательствуя на шведском стуле с
вращающимся сиденьем, позволявшим ему мгновенно поворачиваться в любую
сторону.
Мы с Володькой, как опоздавшие, устроились на кухонной скамеечке у
самой двери.
- Это Володя, - сказал я. - Из Петрограда.
Никто особенно не заинтересовался. Только Благово демонстративно пожал
плечами.
Колосов откашлялся и сразу стал похож на своего отца, прокурора.
- Что будем читать? - спросил он.
- Северянина, - отозвались дуэтом сестры Малышевы.
- Если угодно, прочту, - самодовольно откликнулся Благово.
Он был готов где угодно и когда угодно читать или, верное, напевать эти
модные, по-своему мелодичные и приторные стихи.
- Если угодно, - повторил он, кокетничая.
- Угодно, угодно! Не ломайся! - закричали в ответ.
- "Это было в тропической Мексике... Где еще не спускался биплан... Где
так вкусны пушистые персики... В белом ранчо у моста лиан", - начал он
нараспев, грассируя и покачиваясь в такт ударным слогам.
В той же манере он дочитал стихи до конца. Жаркий вздох на диване
прозвучал, как общее одобрение. Только жирный Быков сказал равнодушно:
- Воешь ты очень.
- Я пою, - высокомерно произнес Благово, - пою, как и он. Многие
находят, что очень похоже. А если тебе медведь на ухо наступил, молчи и не
оскорбляй большого поэта.
- Почему большого? - спросил я.
- Потому, - повернулся, как на шарнирах, Благово. - Трудно объяснять
это человеку со школьными вкусами.
- И не объясняй. И так ясно.
- Докажи.
Все выжидающе смотрели на меня. Я покраснел.
- Большой поэт глупых слов не придумывает.
Благово засмеялся.
- Старая песня. Амфитеатров уже писал об этом.
- Все равно, слова глупые.
- Какие?
- Ну, "экстазер", "грезерка", "окалошить", "морево", - начал
перечислять я.
Благово поднял брошенную ему перчатку с видом завзятого бретера.
- Это обогащение языка, - сказал он. - Словотворчество.
- Не очень умное, - неожиданно вставил Володька.
- Повторяетесь, - сказал Благово, даже не взглянув на него.
Но Володьку это ничуть не смутило.
- Есть умное словотворчество, есть и глупое, - спокойно продолжал он. -
Вот Достоевский придумал слово "стушеваться". Умное слово. Очень меткое.
Потому оно и в язык вошло. А "окалошить" глупое слово. Никто так говорить
не будет. И "морево" - глупое. Есть слово "мористо", что означает: далеко
в море, дальше от берегов. А что означает "морево"? Чушь. И поэт он,
кстати, не очень грамотный.
На диване взвизгнули.
- Докажи, - повторил Благово.
- Пожалуйста, - усмехнулся Володька. - Как это у Северянина? Вы сейчас
читали... "С жаркой кровью бурливее кратера..."
- "...Краснокожий метал бумеранг... И нередко от выстрела скваттера...
Уносил его стройный мустанг", - закончил хор голосов на диване.
- Никаких скваттеров в Мексике нет и не было. Так звали первых
американских колонистов на Западе. А Мексика была колонизована не
американцами, а испанцами. А с бумерангом уж совсем глупо, - усмехнулся
Володька. - Бумеранг - это оружие туземцев Австралии, а не мексиканских
индейцев.
- А это не глупо? - закричал я, подыскав наконец аргумент на
ненавистное "докажи", и поспешно процитировал: - "И я, ваш нежный, ваш
единственный... я поведу вас на Берлин!"
- Это иносказательно, - возразил Благово.
- Рассказывай!
- Даже символично.
- Поехал!
- Читать надо уметь, - огрызнулся Благово. - Это патриотический порыв.
Конечно, некоторым такие стихи не нравятся, они другие предпочитают! - Он
театрально взмахнул рукой. - На днях сижу у зубника. В приемной у него на
все вкусы газеты. Взял одну и читаю...
Благово эффектно замолчал - он знал свою аудиторию.
- "Как ныне стремится кадет Милюков... К желанным, заветным проливам...
Должны мы добиться таких пустяков..." - продекламировал он и усмехнулся. -
Дальше в том же духе. Взглянул на первую страницу - все ясно:
большевистская газетка...
- Ну и что? - спросил я.
- Как - что? Значит, проливы, по-твоему, пустяк? Дарданеллы нам, как
воздух, нужны. Ты был на лекции Кизеветтера?
Я вспомнил журчание о "великой исторической миссии России" и смутился.
Средств для опровержения у меня не было.
- А ведь я знаю, господа, почему для него это пустяк, - продолжал
Благово, презрительно на меня поглядывая. - Я вам расскажу сейчас кое-что.
В конце концов, мы уже определились политически. Все мы сочувствуем
кадетской партии...
- Кроме меня, - сказал я.
- Знаю, - пренебрежительно откликнулся Благово. - Его судьбы России не
интересуют. - Он демонстративно кивнул в мою сторону. - Вы знаете, что он
отказался работать для комитета.
Я никогда не был в суде, но мог бы точно представить себе состояние
подсудимого, когда зал сочувствует прокурору.
- Это правда? - спросил Колосов.
Я молча пожал плечами.
- Он даже листовок не вернул, - ехидно прибавил Благово.
- Я их выбросил, - зло сказал я.
Меня бесил этот наглый барчук, но спорить с ним я не умел.
- Тогда с кем ты? С монархистами? С эсерами? С большевиками? Или,
может, просто обыватель?
Я был "просто обыватель", но признаться в этом не мог решиться.
- По-моему, таким у нас делать нечего, - продолжал добивать меня
Благово. - Кто не понимает, что кадетизм грядет...
- Куда это он грядет? - насмешливо перебил Володька.
Теперь на скамью подсудимых сел он, но и бровью не повел.
- Интересуюсь, куда? - продолжал он, обращаясь к замолчавшему Благово.
Тот наконец нашел ответ.
- На авансцену истории.
- А не на свалку?
- Ну, знаете... - протянул Благово и демонстративно развел руками.
Все сразу вскочили и закричали, перебивая друг друга, как на уличном
митинге.
И сквозь шум мне показалось, что я слышу спор Благово с Володькой.
- Так думать могут только пораженцы!
- А кому нужна победа в этой войне?
- Хотя бы армии - кому!
- Солдатам?
- Ну, и солдатам.
- Солдаты - это народ, а народу нужна победа не в такой войне.
- А в какой?
- В гражданской, - сказал Володька и, оглянувшись на меня, прибавил: -
Пошли. Нечего нам здесь делать.
Мы встали, провожаемые всеобщим свистом. Мимо нас, демонстративно
заткнув уши, пробежала Зиночка. Мы вышли за нею.
Воскрешенное воскресенье. Трудно даже выговорить такое.
А между тем оно повторилось, или почти повторилось, как в подобии
треугольников, когда углы равны, а треугольники-то, в общем, разные.
Все было как и тогда - те же встречи, те же споры, и гнев мой тот же, и
та же беспомощность мысли. Только тогда я был один, никто не поддержал
меня на кадетском сборище, я был осмеян и освистан. И ушел без всякого
шума - выгнать не выгнали, но и остаться не попросили.
4
А река времени, возвращенная назад, опять набирала скорость.
По закону подобия я догнал Зиночку у ближайшего подъезда на улице.
- Куда вы, Зиночка? Я провожу вас.
- Нет-нет, не провожайте!
- Но почему?
Она ускорила шаг. Я снова нагнал ее:
- Зиночка...
- Я, право, не виновата, но не надо, не провожайте. Позже я вам
объясню.
- Когда позже?
Она оглянулась. Никого, кроме Володьки, сзади не было.
- Сегодня у всенощной, - сказала она и прошла вперед.
Володька тут же подошел ко мне.
- Твоя? - спросил он.
- Она похожа на Катю Ефимову, - почему-то сказал я.
- А кто это?
- Катя? - удивился я. - Это необыкновенная... не девчонка, нет - она
совсем взрослая. И она замуж выходит.
Я сказал о Кате Ефимовой совсем не то, что хотел.
- А тебе-то не все равно? - спросил Володька.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг