какой отличались их университетские лекции. Да и самая суть этой политики
увлекала далеко не многих. В разношерстной массе гимназистов и реалистов,
собравшихся в этот вечер в Политехническом музее, оказалось немало
насмешников и скептиков.
- Историческая миссия России - это проливы, - бубнил кадетский
профессор Кизеветтер, не замечая постепенно пустевшего зала. - Мы
прорубили окно в Европу на севере, теперь мы прорубим его и на юге.
- Давай-ка прорубим дорогу к выходу, - шепнул мне одноклассник Назаров,
- мычит, как дьячок, аж уши вянут! Пошли.
На этом бы и закончилось мое знакомство с кадетами, если бы на
следующий день меня не остановил наш восьмиклассник Овсяников.
- Ты, кажется, был в Политехническом? - спросил он.
- Был.
- Ну и как, проникся?
- Угу, - дипломатично промычал я.
- Тогда вот что. - Он подтолкнул меня в уголок между шкафами с учебными
пособиями, загромождавшими наши классные коридоры. - Я, понимаешь ли,
связан с районным комитетом. Они ищут сочувствующих добровольцев для
фельдъегерской работы.
- Какой работы? - не понял я.
- Ну, фельдъегерской, курьерской. Повестки разносить нужно, листовки.
- Зачем же их разносить, когда почта есть?
- А ты знаешь, что творится на почте? Там каждый пятый - эсер или
большевик.
- Нет, - сказал я.
Перспектива лазания по этажам, знакомая мне по заданиям Сашка, ничуть
не соблазняла.
- Так ведь не задаром - за деньги! - всплеснул руками Овсяников. -
Видали растяпу-головотяпа? Небось в кармане не густо, а пусто. А тут
красненькая в неделю обеспечена. У вас в классе многие согласились.
- Не знаю, - все еще колебался я.
- Зато я знаю. У Благово и запишешься. Задумайся, задумайся.
И я задумался. Пятачок в день, получаемый дома на завтрак, далеко не
обеспечивал моих возрастающих потребностей, и десять рублей в неделю
казались чуть ли не ротшильдовским богатством. Но я все еще сомневался.
- Десятка верная, - подтвердил уже завербованный Савин. - Получишь
улицу и ходи.
- С этажа на этаж. Легче, чем золото в Клондайке искать, - хохотнул
Благово. - Ты же любишь по лестницам лазить, - прибавил он, намекая на мои
походы с подписными изданиями по указам Сашка, и тут же насмешливо
продекламировал, перефразируя Бальмонта: - Он на башню всходил, и дрожали
ступени. И дрожали ступени под ногой у него!
Я чуть не плюнул ему в рожу - связываться не захотелось. Мы терпеть не
могли друг друга и встречались только по необходимости. Сам он, я думаю,
никаких листовок не разносил и разносить не собирался - карманные деньги и
так текли к нему в изобилии из отцовского бумажника. Но быть связанным с
близкой правительству политической партией было в его глазах и почетно, и
модно.
Я бы сразу отказался от такого почета, но "верная десятка" перевесила.
Не знаю, как было в Клондайке, только добыча ее оказалась делом совсем не
легким. Мне достался кусок Тверской с четырех- и пятиэтажными домами. Ни
один из моих адресатов не жил ниже третьего этажа, ни в одном из домов не
было лифта. По многу раз приходилось мне считать ступеньки то вверх, то
вниз, то на черных, то на парадных лестницах, по многу раз стучать по
визитной карточке или медной дощечке какого-нибудь адвоката или зубного
врача, по многу раз объяснять сквозь щелку прихваченной на цепочку двери
цель своего прихода, пока чья-то рука не забирала протянутую мною
листовку. Бывало, что ее тут же выбрасывали обратно или дверь
захлопывалась, не давая мне возможности даже договорить. Но я все еще
держался, продолжая считать ступени. Вела меня мечта об охотничьем ружье,
выставленном в витрине оружейного магазина. Оно стоило как раз тридцать
рублей, и до полного обладания им не хватало только десятки. Двадцать
рублей я уже отшагал.
На третьей неделе произошла катастрофа.
В мой список включили наш дом. Я отнес листовки его хозяйке, генеральше
Найденовой, управляющему Гельману и нанимателю самой роскошной квартиры в
бельэтаже шулеру Карачевскому. Затем полез на верхние этажи, разгоняя
кричащих кошек. Вот тут-то и встретился мне спускавшийся вниз Егор. Он уже
не работал в котельной, носил красную повязку на рукаве, где-то митинговал
и потому перебрался из казенной каморки в подвале на пятый этаж, в снятую
у кого-то комнату. Спускался он так стремительно, что я не успел
посторониться, мы столкнулись у перил, и мои листовки рассыпались по
площадке.
Он тут же помог мне собрать их, не читая текста, а когда, прочел первые
строки, так и застыл с подобранной пачкой в руках.
Молчал и я, предчувствуя недоброе.
- Где взял? - спросил он наконец.
- В Козихинском, - буркнул я.
- Неужели вас этому в гимназии учат?
- Зачем в гимназии? В комитете. Они десятку в неделю платят.
- Продался, значит, - усмехнулся Егор, - за тридцать сребреников?
Я не понимал его. Почему продался? Почему тридцать сребреников?
- И отец у тебя человек приличный. И мать работает. Денег, что ли, не
хватает?
- Почему - не хватает? Это я себе.
- "Себе"! - передразнил он. - А ты знаешь, что деньги разные бывают -
чистые и грязные? А это грязные деньги. Кадетские деньги. Ты хоть знаешь,
чему учат эти писаки, - он потряс пачкой листовок, которую все еще держал
в руках, - чего хотят?
- В общем... - замялся я.
Он ткнул мне в лицо измятую листовку:
- Народной свободы, да?
Я молчал.
- Я бы объяснил тебе, какая это свобода и для кого, - сказал он, - да
времени нет. Дай сюда.
Он взял у меня оставшиеся листовки, собрал все вместе и разорвал. Потом
оглянулся и швырнул обрывки в кучу окурков и мусора, заметенную кем-то в
угол под лестничное окно.
- Вот так-то, - сказал он мягче и потрепал меня по плечу. - А ежели
честно заработать хочешь, приходи - научу. - И побежал вниз не
оглядываясь.
За новыми листовками в комитет я не пошел и никому но рассказал о
встрече на лестнице. Не пошел я и к Егору: постеснялся, да и старая
неприязнь все еще мешала. Думалось: не пойду - не увижу.
И все-таки я встретил его через несколько дней в туннельчике наших
ворот - обиталище злейших и никогда не стихавших сквозняков. Он был в
солдатских ботинках и обмотках, а старенькое пальто его было перетянуто
широким кожаным ремнем с блестящей новенькой кобурой на боку, из которой
торчала ручка нагана.
- А, кадет на палочку надет! - засмеялся он. - Все еще получаешь
сребреники?
Я хотел было, не отвечая, пройти мимо, но он удержал меня за плечо:
- Шучу. Погоди. Ты Катю Ефимову знаешь?
Я насторожился:
- Ну, знаю. А что?
- Она замуж собирается, не слыхал?
- А что? - повторил я еще настороженнее.
- А то, - передразнил он. - За Томашевича?
Я кивнул.
- Скоро?
- Не знаю.
- Я тоже не знаю. Вот это и плохо, - нахмурился он. - Не увижусь с ней
сегодня, и когда встречу, не знаю. Еду в действующую армию делегатом. - Он
задумался. - Может, письмо передашь?
- Она в мастерской не работает, - сказал я.
- Домой к ней сходи. Я адрес напишу.
Он вынул блокнот из кармана, помуслил карандаш и тут же в воротах,
пристроившись у стенки, быстро исписал два листика, вырвал их и протянул
мне:
- Тут все - и письмо и адрес. Конверта нет - так передашь. Прочесть
можешь, только ничего никому. Ясно?
Он снова схватил меня за плечо, на этот раз так сильно, что я невольно
поморщился от боли.
- Кажется, не сволочь, верить тебе можно, - сказал он.
Я промолчал.
- Ну, прощай, кадет.
- Я не кадет.
- Верю, - сказал он и крепко, по-дружески, пожал мне руку.
Это было в субботу, накануне того воскресенья, которое началось с
поездки в Охотный ряд и от которого остался пожелтевший, протертый на
сгибах номер "Раннего утра".
3
Никакой калитки не было. Мы просто шагнули в прошлое, как гости
уэллсовской Утопии. Подъехав на автобусе к Дому союзов, мы тут же и вышли
против того же Колонного зала и устья Большой Дмитровки. В первый момент я
даже не обратил внимания на то, что вместо входа в метро напротив висела
огромная вывеска - анонс театра Незлобина, извещавший о предстоящей
премьере "Орленка".
Стало как будто чуть-чуть светлее. Это исчезли две многоэтажные
громадины, окаймляющие ныне бывший проезд Охотного ряда, - гостиница
"Москва" и Дом Совета Министров. Вместо них лепились друг к другу
несколько грязных, не то бурых, но то рыжих двухэтажных домишек,
подпиравших с боков древнюю церковку, задорно выползшую на и без того
узенький-преузенький тротуар. Да и самый проезд стал словно уже и грязнее.
Асфальт мостовой превратился в неровный стесанный камень, засоренный
грязью и мусором. Я различил конский навоз, битую щепу, куски картона и
досок, раздавленную зелень и даже чью-то соломенную шляпу, вернее, ее
разорванные остатки, которые колеса и ветер относили вправо, к потоку с
Тверской.
Изменилось и самое привычное для нас - уличный шум. Станьте где-нибудь
на углу людной московской улицы и прислушайтесь к тому, что происходит
вокруг. Вы услышите негромкое жужжание автомобилей, монотонный рокот
автобусных моторов, громыхание дизелей на тяжелых грузовиках, свистящее
шуршание шин. И за всем этим, как вода, напитывающая землю, - человеческий
гомон, ровный, привычный гул людского уличного потока, не умолкающий с
утра до ночи. Сейчас это обилие шумов стало иным, дробилось мельче, но
громче в хаосе режущих ухо звуков. Ржали лошади, стучали подковы о камень,
с лязгом высекая искры, скрипели колеса, визжали несмазанные рессоры телег
и пролеток, гремели бочки на подводах, свистели городовые. Да и
разбавляющий этот гул нестройный человеческий гомон был сейчас громче,
зычнее, раскатистее, словно шумел рядом с нами не обычный уличный поток, а
более обильное, тесное и крикливое человеческое скопление. Так оно и было:
в двух-трех шагах от нас начинались палатки Охотного ряда.
Я не часто бывал в детстве в Охотном ряду и хорошо помню, с каким
любопытством озирался по сторонам, пробираясь в то воскресное утро сквозь
рыночную толпу. Меня все занимало - и мертвое изобилие дичи, словно
копирующее полотна Снайдерса, и багровые туши быков, подвешенные на крюках
в полутьме мясных лавок, и гигантские ножи мясников, похожие на мечи
шекспировских феодалов, и хозяйские бороды, растущие прямо от глаз и ушей,
и вся окружающая суетня, и лица, и запахи, и божба, и ругань.
Сейчас я рассматривал все это со смутным чувством разочарования, даже
огорчения, пожалуй. Яркая картинка прошлого, запечатленная в памяти, вдруг
пожухла и потускнела. Все оказалось старее, мельче, приземистее, грязнее.
Я отчетливо видел затоптанный и замусоренный тротуар под ногами, лохматую
рыжую крысу, лениво скользнувшую из палатки в подвал, растертые сапогами
по камню капустные листья, толстых, как пчелы, мух, жужжавших над синими
тушами, ржавые пятна высохшей крови на феодальных ножах, темные щели
подвалов, откуда за десять шагов несло тухлой рыбой и прелой зеленью. Я
невольно поймал себя на том, что рассуждаю в манере Володькиного
сочинения, которое осудил, пожалуй, необдуманно и поспешно: мальчишка
видел правильно. Я искоса взглянул на него. Жадный интерес на его лице
чередовался с брезгливой гримасой, иногда он откровенно морщил нос,
отворачиваясь от особенно пахучего изобилия.
- Ну как? - засмеялся я. - Не нравится?
- Рынок, - равнодушно сказал Володька. - Продуктов много, дряни еще
больше. Я таким себе его и представлял. Только пахнет хуже.
Мы подходили к Тверской. Я вспомнил, с каким интересом разглядывал я
мясников, братьев Власенковых, двух русых, розовых молодцов, похожих на
княжичей с картинок Соломко.
"На кого смотришь?" - спросил тогда отец.
"Алеша Попович, - сказал я. - Видишь? А это Дюк Степанович. Правда
похожи?"
Отец не ответил: он не интересовался былинным эпосом.
Сейчас Власенковы так же стояли у дверей мясной лавки. Я вспомнил свое
сравнение, и мне стало неловко. Володька почему-то усмехнулся.
- Ты что?
- Бандитские рожи, - сказал он. - Такие, наверно, студентов били.
Я вздохнул.
На углу Охотного и Тверской, где я тогда купил "Раннее утро", стоял,
как и в то воскресенье, извозчик. Может быть, тот же самый, не помню. Он
даже не взглянул на нас с Володькой, когда мы забрались в его пролетку,
ткнул кнутовищем в зад рыжей лошади, и мы медленной извозчичьей рысью
начали подыматься вверх по Тверской.
Она показалась мне уже и ниже, странно чужой, будто совсем незнакомой
улицей. Множество вывесок, забравшихся здесь на первый и на второй этажи,
только сбивало и путало смутные видения, возникавшие в памяти. Они таяли,
не успевая о чем-то напомнить. Лишь изредка что-то показывалось яснее и
задерживалось дольше - парад "Золотой библиотеки" на витрине у Вольфа,
зеленый стеклянный шар в аптечном окне, студенческие тужурки у Мандля,
когда-то покорявшие сердце гимназиста-семиклассника.
Кто-то забыл потушить электрические лампочки над вывеской кинематографа
в Охотничьем клубе, и они тускло и стыдливо подчеркивали при солнечном
свете название картины - "Морское чудо" с участием Женин Портен. Володька
только усмехнулся и ни о чем не спросил. А если бы даже и спросил, я бы не
стал рассказывать. Ведь он уже умел отличать и простоту итальянского
неореализма, и тонкость польского кинорассказа от венской опереточной
чепухи, тяжеловесной боннской мелодрамы. Что мог я рассказать о мелодраме
еще более далекой и бедной, о робких сентиментальных тенях, воскрешавших
чужую, давно истлевшую жизнь, о бегающих человечках и вытаращенных глазах?
Но Володька молчал. Только когда мы подъезжали к Скобелевской площади,
он неуважительно усмехнулся, кивнув на оранжевое здание с широким
балконом.
- А Моссовет и совсем не похож. Он почему-то другого цвета и ниже.
- Это не Моссовет, а дом генерал-губернатора, - сказал я хмуро.
Но Володька уже смотрел в другую сторону, где в глубине площади
знакомый темно-серый куб института Ленина исчез, уступив место
желтопузому, приземистому зданию Тверской полицейской части с высокой
пожарной каланчой. Сбоку подымалась гостиница "Дрезден", глядевшая на нас
частыми узкими окнами на фоне темно-бурой, пятнистой от дождей штукатурки,
а посреди площади прямо на нас мчался длинноусый, с расчесанными
бакенбардами Скобелев, обнажив длинную генеральскую саблю. Он казался
крупнее Юрия Долгорукова, может быть, потому, что стоял ниже, лишь слегка
подымаясь над окружавшими его шипкинскими героями.
А пролетка уже мягко катилась по деревянным торцам, которыми была
вымощена эта часть Тверской улицы. Проплыли мимо почти не изменившиеся
витрины Елисеева, грязно-розовые монастырские стены на Страстной площади,
вывеска "Русского слова" над сытинским домом, угрюмый пролет Палашовского
переулка. Те же дома, но выглядевшие новее и моложе, но страшно
изменившиеся, словно отраженные в воде, в убегающей реке времени,
замутненной там, где память слабела.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг