зеркальной голубизны.
- Может быть, это космический корабль пришельцев? - предположила Янина.
- Призрачный?
- Допустим. Или находящийся за пределами видимости.
- Так почему же он торчит над этим коралловым рифом и не летит в Европу
или Америку, которая еще ближе?
- Мог испортиться механизм. А возможно, скорость движения и орбита его
совпадают с земной.
- Наивно. Летающая тарелка с гостями с Альдебарана. Способ общения
телепатический. Контакт в пределах космической аварии, совпадающих с
сотней квадратных метров воды и коралла. Бред!
Когда спорили ученые, Смайли молчал. Наука - вещь малосъедобная. А
вдруг и в самом деле бред все это - и летающие тарелки, и "Божий глас". Не
космический корабль, а какой-нибудь спутник, который запустили втихую в
Америке или в России. Для телевидения или чего другого, что не требует
передвижения по небу. Стой и наблюдай, если приказано. А парням в кабине,
наверное, скучно и муторно - вот они и разыгрывают дураков, попавших в их
поле зрения с помощью каких-нибудь аппаратов для подслушивания и
переговоров.
- Глупости, - оборвал его Рослов, - астрономы давно разглядели бы ваш
спутник, а разыгрывать из космоса не научились даже в Америке. Тем более с
магнитными фокусами, о которых вы знаете больше нас. Для таких фокусов
потребно магнитное поле напряженностью во много тысяч эрстедов. В
физических лабораториях получают и более мощные поля, но где здесь,
по-вашему, такая лаборатория? В толще острова? В океане? В бухточке?
Молчание еще раз повисло над "белым островом". Кому придет в голову
хотя бы намек на разгадку? Может быть, Янине? У нее что-то подозрительно
заблестели глаза.
- Когда-то в детстве, под Краковом, - задумчиво сказала она, - мне
удалось очень близко наблюдать шаровую молнию. Она включила у нас
электрический звонок, испортила радиоприемник и расплавила у мамы на руке
кольцо и браслет. Потом мне объяснили, что они в магнитном поле стали как
бы вторичной обмоткой трансформатора, мгновенно замкнутой молнией. Может
быть, здешнее магнитное поле того же порядка и не меньшей, если не
большей, мощности?
- А где источник возбуждения? Откуда он действует? Извне. Опять, Яна,
извне. Никуда вы от этого не уйдете. Только почему он как бы включается и
выключается? С каким-то постоянством, может быть даже цикличностью?
- Вы угадали.
Беззвучный Голос снова прозвучал в сознании у каждого, как
беспрепятственно вторгшаяся чужая мысль. Даже Смайли, так и не снявший
шлема, услышал ее.
- Я и раньше догадался. Когда мы на остров забрались и ничего не
произошло, - пробормотал он.
- Я знаю. Вы подумали о цикличности контакта, - откликнулся Голос. -
Мне, если воспользоваться понятным для вас сравнением, требуется некоторое
время, как бы для зарядки аккумуляторов. Тем более когда я, как у вас
говорят, собираюсь поставить опыт.
- Какой опыт? - вскрикнула Янина, ей очень хотелось, чтобы ее услышали
все. - Почему вы не объясните нам, кто вы, где находитесь и с какой целью
вступаете с нами в общение?
- А почему я должен отвечать на ваши вопросы? Где граница между
свободой и необходимостью? - спросил Голос.
Янина дерзко приняла бой:
- Если существо неземного происхождения вступает в контакт с землянами,
свобода воли его подчинена необходимости такого контакта.
- Ты первая женщина, с которой я непосредственно сталкиваюсь, - отметил
Голос, - и твое мышление находится на том же сравнительно высоком для
человека уровне, какой я наблюдаю у твоих товарищей из Москвы. Попробуй
подняться чуть выше. Противопоставление твое наивно. Я связан с Землей
неизмеримо полнее, прочнее и дольше, чем вы.
- Не понимаю, - сказала Янина. - А понимание - основа общения. Иначе
оно односторонне.
Голос отвечал быстро, но однотонно, без всякой эмоциональной окраски,
как чистая, не выраженная в звучащем слове мысль.
- Односторонне для вас, но не для меня. Я беру у вас то, что мне нужно
Сейчас мне нужны ваши органы чувств, проще - дистанционные датчики. Не
удивляйтесь и не пугайтесь. Ваше сознание останется не подавленным и не
совмещенным с другим, новоприобретенным... Я как бы разъединяю нервные
пути, соединяющие оба полушария вашего мозга. Это приведет к раздвоению
сознания и мышления, к раздвоению памяти. Одна личность, приобретая
информацию, накопленную другой, будет передавать ее мне. Повторяю, не
пугайтесь. Несложное перемещение во времени и пространстве.
6. РАССКАЗ ОБ ИСТИНЕ
Не было ни шока, ни тумана, ни тьмы. Просто сразу, как в кино, наплывом
на палатку, рябую морскую синь и белый скат острова надвинулись другие
пространственные формы. Небо не изменилось - та же безоблачная лазурь над
головой, то же высокое изнуряющее солнце. Но вместо стекловидного коралла
под ногами шуршала мелкая морская галька, а видимость ограничивалась
четырьмя глухими стенами внутреннего дворика, похожего на испанские патио,
с причудливым фонтаном в центре в виде головы Горгоны, опутанной змеями.
Вместо жал змеиные пасти выбрасывали тоненькие струи воды, лениво и почти
неслышно падавшие в белое мраморное ложе фонтана. Тоже мраморные,
дорические колонны выстроились вдоль стен, образуя крытую, тенистую
галерею. Мрамор наполнял мир. Он розовел в колоннах, отливал желтизной в
широких скамейках, чернел в дверных проемах, закрытых вместо дверей
медными восточными решетками, за которыми просвечивали пурпурные
занавески. Рослов и Шпагин сидели на плоских подушках из конского волоса,
заботливо брошенных на мраморные скамейки атриума, - они уже знали, что
именно так называется дворик с затененной розовой колоннадой. Сидели друг
против друга чинно, но не стесненно, не спеша начать разговор, как
требовал этикет официальных приемов.
Их уже звали иначе - Вителлием и Марцеллом, и они тоже знали об этом,
как и о том, что находились в Антиохии первого века, говорили на чистейшей
латыни, еще не испорченной средневековьем, и не играли роль Вителлия и
Марцелла, а были ими, гражданами великого Рима и легатами империи,
возвышенной Августом и Тиберием. Даже сандалии и тоги, сшитые искуснейшими
мастерами Антиохии, они носили естественно и привычно, как все, получившие
это право в далекой юности. В далекой - описка? Нет. Вителлий был старше
Рослова на добрую четверть века, а Шпагин моложе Марцелла по меньшей мере
на десятилетие.
Что же случилось? Как и подсказал Голос, два сознания, две памяти, две
личности. Рослов, как и Шпагин, жил сейчас отвлеченно, пассивно, наблюдая
и размышляя, но не действуя. Вителлий, как и Марцелл, жил смачно, активно
- и размышляя и действуя. Он мог вздыхать, шептать, говорить,
жестикулировать: тело принадлежало ему. Рослов только слышал и видел все
это со стороны, читал мысли Вителлия и обдумывал все его дела и проекты.
Но вмешаться не мог, даже мысленно. Он помнил все о Рослове - докторе
математических наук, москвиче по рождению и марксисту по убежденности, и
знал все о Вителлии - императорском проконсуле в Сирии, обласканном при
дворе Тиберия в Риме, представителе древнего патрицианского рода,
предназначенном с юности к государственной деятельности. Прадед его,
участник великих походов Помпея, вновь вернувшего империи ее малоазийские
земли, тем самым напомнил Тиберию о Вителлии, когда освободилось место
проконсула в Сирии. Рослов знал и о том, что его герой в этом спектакле
был эпикурейцем по духу, избегал тревог и волнений и строго следил за тем,
чтобы пореже доходили до Цезаря дурные вести из его многонаселенного и
беспокойного губернаторства. Его собственный бюст, многократно повторенный
в мраморных нишах атриума - нахмуренное чело в лавровом венке, тяжелые
надбровные дуги над глубоко запавшими глазами, - казалось, выдавал эти
скрытые думы. Какие новости привез Марцелл из Иудеи, куда он часто наезжал
для тайной ревизии прокуратора, не настала ли пора окончательно избавиться
от ненавистного ему Понтия и передать этот самый тревожный в Сирии пост
верному и осторожному Марцеллу? Но Вителлий молчал, следуя привычному
этикету, и лишь время от времени освежал глотком фалернского пересохшее
горло. В атриуме было жарко, тучный Вителлий то и дело вытирал потные руки
о полы светло-коричневой, почти золотистой, тоги и мысленно ругал своих
предшественников за то, что они не позаботились расширить розовую
колоннаду атриума, увеличив тем самым затененность его мраморной площади.
Впрочем, не о том следовало думать сейчас: Марцелл уже почтительно склонил
голову, ожидая вопроса.
И вопрос последовал, как и подобает по этикету, сначала несущественный,
мимоходный:
- Ты уже побывал дома, мой Марцелл? Что же ты молчишь, как клиент у
патрона, любящего понежиться до полудня? Или недоволен своим управителем?
А я уже хотел послать именно из твоих мастерских кожу для седел в конюшни
Цезаря. Говорят, в преторианской гвардии они идут на вес золота? А мне
помнится, что ты купил здесь несколько кожевен и гноильных чанов близ
мясного рынка.
- Они пусты, мой Вителлий, - ответил Марцелл. На правах друга и претора
по званию он не титуловал губернатора.
- Почему?
- Рабы-христиане ушли в пустыню.
- Опять христиане, - поморщился Вителлий. - Что-то слишком уж часто они
напоминают о себе за последние годы. Десять лет назад никто даже не слыхал
этого слова. Христиане... - задумчиво повторил он. - Откуда взялось оно?
Что означает?
- Ничего, мой Вителлий. Это поборники некоего Хрестуса из Назарета,
пророка, который якобы называл себя сыном Божьим.
- Хрестус? - переспросил Вителлий. - Не слыхал. Рабское имя. Пятеро из
любой сотни рабов - Хрестусы. Позволь, позволь, - вдруг оживился он, - ты,
кажется, сказал: из Назарета? Так нет же такого города в Палестине. Еще
один миф. - Он пожевал губами и спросил: - Почему же ушли рабы?
- Они верят, что тяготы жизни в пустыне приведут их души в Элизиум,
созданный Богом.
- Богами, Марцелл.
- У них единый Бог, проконсул.
- Старо, - вздохнул Вителлий. - Еще Платон в Греции проводил идею
единобожия. С тех пор она создает только распри жрецов и священников. Дай
им принцип, они возведут его в догму. И побьют камнями всякого, кто
попытается изменить ее. Кто их пророк, Марцелл?
- Безумный Савл, здешний ткач, между прочим. Из Антиохии. Почему-то -
мне неясно, кто просил за него, - ему дали римское гражданство. Теперь он
именует себя Павлом.
- Слыхал о нем, - снова поморщился Вителлий, - мутит народ исподтишка.
Опасен. Я уже два раза приказывал арестовать его, но он успевал скрыться в
Египте. Сколько я их видел на своем веку, таких лжепророков и
горе-фанатиков, из легенды творящих догму, а из догмы - власть.
- Они проповедуют смирение, мой Вителлий.
- Проповедуя смирение, порождают насилие.
Проконсул замолчал, подбрасывая большим пальцем ноги мелкую гальку
атриума. "Кажется, я понимаю, почему нас ввели в этот спектакль, - подумал
Рослов. - Разговор за обедом у Келленхема, визит к Смэтсу - и вот из наших
складов памяти извлекается догма о Христе, до которой нам, в сущности, нет
никакого дела. Но Невидимка, должно быть, заинтересован. Интересно, чем?
Мифом о Христе или источником христианства? Любопытно, что Семка думает?"
Рослов знал, что Шпагин подключен к Марцеллу точно так же, как он сам к
Вителлию. Не догадывался, не подозревал, а именно знал, хотя почему -
неизвестно. И тут же "услышал" ответ, беззвучный отклик в сознании,
подобно вторжению столь же беззвучного Голоса:
- Ты, оказывается, меня только мысленно Семкой зовешь, а так все Шпагин
да Шпагин. Как в школе. Не подобает иначе докторам наук. Угадал? Нужно
было в Древней Сирии очутиться, чтобы научиться чужие мысли читать.
Рослов пропустил мимо реплику о Семке.
- А ты сообразил, что мы в Древней Сирии?
- За меня Марцелл сообразил. С пяти лет, когда его, как патрицианского
отпрыска, отдали в обучение к греку Аполлидору.
- Вжился? Я тоже. В одно мгновение, между прочим. Вся жизнь этого
римского полубога у меня закодирована. К сожалению, не могу ткнуть пальцем
в лоб, чтобы показать, где именно закодирована. А мы, представь себе, не
отключены.
- Так он же предупреждал, этот Некто невидимый. Отключил мозолистое
тело - и привет.
- Что-что?
- Тоже мне математик, приобщившийся к биологии! Так это же нервная
связь между полушариями мозга.
- Я не расслышал. Отключение, кстати, одностороннее. Я слышу Вителлия,
вижу его отражение в ложе фонтана, а он меня - нет. Зато я не в состоянии
проверить реальность этого мира. Он может, а я - нет. Вдруг все это только
мираж?
- Смотри. Марцелл оперся рукой о мрамор скамейки. Холодный, между
прочим. И гладкий. Оба чувствуем. А теперь - опустил. Рука дрожит.
- Возвращаю комплимент, биолог. Эта дрожь называется тремором.
- Давай по-человечески. Просто волнуется. Интересно, зачем твоему Некто
эта экскурсия в Древнюю Сирию?
- Опыт дистанционной передачи информации, заключенной, по-видимому, в
этой квазиисторической ситуации.
- Ошибаешься, - вмешался Голос. - Не квази, а действительно
исторической. Прислушайтесь и внимайте.
"Кажется, мой Марцелл действительно прерывает молчание", - принял
Рослов мысль Шпагина и тотчас же услышал железную латынь соратника и друга
проконсула. Тот был тоньше, суше и подвижнее Вителлия, и Рослов даже
позавидовал, что Шпагину достался более совершенный образец древнеримской
породы.
- Позволь мне перебить твои думы, мой Вителлий. Ты, кажется, сказал:
Хрестус - миф. Еще один миф. А ведь этот миф рожден не без участия Понтия.
- Не понимаю.
- Молва говорит, что он казнил сына Божьего.
- Когда?
- Семь лет назад. Незадолго до восстания в Тивериаде и Кане.
- Вздор, - отмахнулся Вителлий. - Тогда был повешен Варавва, убийца
императорского курьера. Я хорошо помню это, потому что Понтий сам отправил
донесение Тиберию. Но я перехватил его и оставил только сообщение о
галилейской смуте.
- Жаль, что умер Тит Ливий, - вздохнул Марцелл. - Какую чудесную главу
написал бы он о превращении разбойника в сына Божьего. Но у меня в Риме
есть Цестий, который тоже записывает все достойные памяти события в
империи. Пусть реабилитирует неповинного прокуратора. Все-таки он не
казнил пророка, которого не было.
- А зачем? - вдруг спросил Вителлий.
Марцелл подождал, пока проконсул ответит сам.
- Он уже не прокуратор, Марцелл. С этой минуты. Ты собрал все сведения
о восстании самаритян?
- Все, мой Вителлий. Оно уже подавлено.
- Это не облегчает положения пятого прокуратора Иудеи. Не смуты и
раздоры укрепляют величие Рима, а мир и благоденствие в границах империи.
Пусть сам едет объясняться с Тиберием.
- А его место?
- Займешь ты. А главу о казни пророка, приписываемой Пилату, потомки не
прочтут ни у Ливия, ни у Цестия. О последнем уже ты позаботишься. Зачем
исправлять молву, если она обижает негодного. Пусть обижает.
Марцелл встал и молча поклонился Вителлию.
"А историю оба все-таки обманули, - тотчас же сигнализировала Рослову
мысль Шпагина. - Пустили неопровергнутый миф на свободу, как бактерию из
разбитой колбы. Только непонятно, зачем нам демонстрируют эту историческую
гравюрку? Мы и так знаем, что миф - это миф".
- Вы об этом думали, а я вмешался, - сказал Голос. - Кстати, гравюрка,
о которой вы говорите, могла бы стереть начисто миф о Христе. Это глава из
"Меморабилий" Клавдия Цестия, изданных Марцеллом в конце первого века по
вашему летосчислению. Марцелл не согласился с Вителлием и обнародовал
разговор, который уже тогда разбивал постамент христианской доктрины. К
сожалению, записки Цестия не дошли до нашего времени: все экземпляры
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг