лживы, что по пятам запатистов следует хорошо вооруженная армия генерала
Уэрты, то отставая, то настигая их от Куаутлы до Сьерра-Пуэбла. Запата
уходил, разбрасывая по деревням небольшие отряды, а потом неожиданно
собирал их, опрокидывая преследователей, а затем все повторялось снова.
Габриэль Риос ненавидел войну: она отняла у него дом, жену и детей,
расстрелянных уэртистами в назидание повстанцам Запаты. Габриэль Риос
ненавидел войну, но он верил Запате и в звезду Запаты, как и тысячи таких
же полуграмотных и совсем неграмотных пеонов и ранчеро, как и сидящие
сейчас у костра его друзья - бородатый Серафим Пасо, и весельчак Паскуале,
и присоединившийся к ним бродяга-журналист из Соединенных Штатов Тэд Грин,
презирающий мескаль и мечтающий о глотке виски. Габриэлю Риосу было жарко
у костра. "Жаркая ночь. Жаркое лето. В такую жарищу земля не родит", -
тоскливо подумал он, и Рослов мысленно прокомментировал: "Забавно. Я даже
думаю, как этот крестьянин. Инерция перевоплощения".
И тут же осознал, что никакого перевоплощения не было. Габриэль Риос
жил сам по себе, ничего не зная о Рослове, а Рослов все знал о Риосе,
читал его мысли и как в зеркале отражал в себе его чувства. Повторялась, в
частности, римская история с совмещением сознании, когда одно не знает,
что на нем паразитирует другое. Тогда их было двое, Рослов и Шпагин,
потеснившие сознание двух римлян первого века, теперь компания
"перемещенных" увеличилась вдвое - к ним присоединились епископ и Смайли.
И все они знали друг друга, как Риос и Пасо, Паскуале и Грин. Какими
средствами добился этого Селеста, как извлек он из своих невидимых
емкостей информацию о где-то существовавших или кем-то придуманных
участниках повстанческого движения Запаты, как совместил он их
материализованное создание с нервными клетками, импульсами и биотоками
четырех реально существующих, мыслящих, чувствующих и действующих людей
нашего времени, ни Рослов, ни Шпагин, конечно, не знали. Даже
приблизительно, гадательно не могли они представить себе физическую
природу такого "перемещения".
Но оно действовало, воссоздавая течение жизни, как максимально
приближенный к реальности кинофильм. Четверо друзей с чужими именами
сидели и беседовали у костра в другом пространстве и времени. Рослов -
Риос, состоящий в личной охране Эмилиано Запаты, взглянул на тусклое, едва
освещенное окно на втором этаже брошенной владельцами гасиенды, где сейчас
обсуждался план предстоящего завтра похода: огонек за окном задрожал и
пропал в темноте.
- Вот оно и погасло, - машинально произнес Рослов.
- Что погасло? - спросил Смайли.
- Окно генерала. Сейчас он придет сюда. Готовься к встрече, Боб.
- Меня зовут Паскуале, - усмехнулся Смайли. - Идиотское имя.
- Имя как имя, - флегматично заметил Шпагин. - Не все ли равно, чье имя
будешь носить какие-нибудь два часа.
Епископ, он же Грин, молча встал и прошелся вокруг костра. Он, видимо,
был взволнован.
- Вы рассчитываете только на два часа, доктор Шпагин? Мне почему-то
кажется, что это увеселение продлится дольше, - сказал он, снова
присаживаясь к костру.
- Успокойтесь, ваше преосвященство, - откликнулся Рослов. - Глоток
мескаля - и все как рукой снимет. - Он уже полностью освоился в
обстановке, и сейчас его явно забавляло суетливое волнение епископа. - Но,
кажется, журналист Грин предпочитает виски?
- А епископ Джонсон согласен и на мескаль. Бросьте-ка мне эту флягу.
Джонсон - Грин поймал бутылку, отхлебнул из нее и вздохнул. А Рослов
подумал: "Селеста швыряет нас из века в век, из страны в страну, и надо
иметь чертовскую способность к мимикрии, чтобы оставаться в Риме
вольноотпущенником Клавдием, а в Мексике начала века пеоном Габриэлем. И в
то же время быть самим собой, ни на мгновение не терять этого зыбкого
права. Впрочем, сейчас нам оно предоставлено полностью: пользуйтесь,
выкручивайтесь, подгоняйте события. А что подгонять, если я почти ничего
не знаю о мексиканской революции, бурлившей здесь еще до семнадцатого
года, когда и мой отец-то еще не родился. Да и мой "подопечный" мексиканец
знает о ней немногим больше. Был с Запатой с начала гражданской войны, а
вряд ли поможет мне оценить политическую и военную ситуацию. Кто-то
сказал: взводный командир мыслит в пределах взвода, ротный - в пределах
роты, и только главнокомандующий - в масштабах армии. А в каких масштабах
прикажете думать мне, рядовому из личной охраны начальника, неграмотному
пеону, который вместо подписи ставит крест?"
И тут же он услышал ответ. Знакомый беззвучный Голос монотонно отстукал
в сознании:
"Ты же не Габриэль Риос, ты Рослов - психолог и математик,
биокибернетик и материалист. Человек из другой среды и другого времени. У
тебя остались твоя логика, твоя реакция, твое мышление. Действуй. Ты
решающий фактор эксперимента".
"Только я?"
"И твои спутники тоже. Я дал вам в руки модель истории".
"Хочешь узнать, что мы с ней сделаем?"
"Нет. Хочу узнать, что она сделает с вами".
Голос умолк, и Рослов с сожалением подумал, что так и не успел
спросить, сколько времени отпущено им на эту вторую жизнь. Но размышлять
об этом было уже некогда: к костру подходил человек, в котором Рослов, а
точнее Риос, узнал Запату.
- Присаживайся к огню, Эмилиано, - запросто сказал он, подвигаясь, - и
расскажи нам, что ты придумал на завтра.
Что отразилось в глазах Риоса, Рослов не знал, но он с жадным интересом
смотрел этими глазами на высокого загорелого мужчину в короткой кожаной
куртке и огромном, как тележное колесо, мексиканском сомбреро. Но не
сомбреро, и не черные узкие штаны с бахромой по швам, и не залихватски
закрученные усы привлекли его пристальное внимание, а большие, глубоко
посаженные глаза Запаты. Казалось, в них пылало неугасимое пламя, сразу
обжигающее любого, заглянувшего в эти глаза и тут же подчинившегося,
преданного, верного и влюбленного.
- Многое. Один из путей к победе, - усмехнулся Запата. - Только почему
спрашиваешь ты, а не американец?
Епископ не отрываясь смотрел на огонь костра. Казалось, он не слышал
Запату, поглощенный мимолетными видениями, возникавшими в оранжевом
пламени и тут же исчезавшими, изменявшимися, как цветные стеклышки в
трубке калейдоскопа. Что узрел в них епископ? Темные своды собора в
Гамильтоне или шумный редакционный шабаш в Нью-Йорке, где он, журналист
Грин, диктует свое интервью с героем Мексики. Не отрываясь от огня, он
спросил:
- А для чего вам нужна победа?
- Разве ты до сих пор не понял? Тогда зачем ты с нами, американец?
- Хочу знать правду. Твою правду, Запата.
- Это не моя правда. Это правда обездоленных и ограбленных, раздетых и
голодных. Это правда народа.
- А ты знаешь, что нужно народу?
- Знаю, американец. Я видел, как у людей отнимали последний клочок
земли, как целые деревни вымирали от голода, я видел алчущее и раздетое
горе. А ты спрашиваешь меня, знаю ли я, что нужно народу.
- Но ведь можно было обратиться к властям. Есть, наконец, суд.
Послышался горький смешок Запаты.
- Не смеши меня, американец. Я добрался до самого Диаса, когда хозяева
гасиенды де Санта-Крус отняли землю у жителей Аненекуилько. Мы просили
только одного: вернуть нам землю. И знаешь, что он нам посоветовал?
Епископ отрицательно покачал головой.
- Обратиться в суд. Мы поверили, а они бросили жалобщиков в тюрьму и
потом расстреляли их, чтобы никто не мог рассказать о милостях великого
правосудия. Я вовремя понял, чем это пахнет, и решил действовать
по-другому.
- Один?
- Зачем один? И сейчас в моей армии есть те, кто начинал со мной в
феврале девятьсот одиннадцатого. Ты помнишь, Габриэло, как это было?
- С тех пор мы многому научились, - сказал Рослов - Риос с
убежденностью, мгновенно насторожившей епископа. - Недаром тебя, Эмилиано,
они называют Атиллой Юга, а нас - бандитами. А ведь мы только сражаемся за
свободу, за нашу свободу, которую у нас отняли, и мы добудем ее, чего бы
это нам ни стоило.
Епископ с удивлением посмотрел на него. Он словно спрашивал, кто сказал
это - Габриэль Риос или Андрей Рослов. Чему же он удивлялся: искренности
Риоса или мимикрии Рослова? Он не мог об этом спросить в присутствии
Запаты, а когда тот вернулся в дом, шагая мимо спящих усталых людей, даже
во сне не расстававшихся со своими винтовками, разговор у костра уже
оборвался. Послышался приближавшийся цокот копыт в ночи, и Рослов - Риос
вскочил, чтобы проверить. Уже у самого входа в дом его обогнал всадник на
взмыленной лошади. Он, даже не привязав ее, бросился к веранде: видимо,
очень спешил к начальнику. И тут Рослов, даже не задумываясь, почему он
это делает, взял брошенного коня под уздцы и медленно повел по дорожке
перед домом. А ведь все было ясно - сработала профессиональная память
Риоса: после бешеной скачки лошадь нельзя останавливать сразу - можно
погубить ее сердце. Рослов ходил по кругу и разговаривал с ней, как
профессиональный наездник.
- Ну походи, походи... Тебе, старуха, оказывается, надо еще погулять, а
то сердчишко сорвешь. Совсем как спортсмен-стайер. Пробежит он кругов
двадцать до финиша и не останавливается, а только замедлит бег. Я в
Лужниках видел. А Лужники, старуха, это такой стадион... - Он не успел
закончить фразу: его окликнул вышедший на веранду Запата.
- Плохо дело, Габриэль. Нас кто-то выдал. Через полчаса здесь будут
солдаты Уэрты.
Он оглянулся на сопровождавшего его хозяина лошади. Потный и грязный
после бешеной скачки, тот только махнул рукой.
- Полчаса - большой срок, Эмилиано, - предупредил мысль Рослова Риос. -
Поднимай людей и уводи их в горы. Я задержу солдат.
- Сколько людей тебе понадобится? - отрывисто спросил Запата.
- Тридцати достаточно. Только патронов побольше. На часок-другой их
задержим.
Рослов прикидывал потом, как бы он поступил в этом случае, не скованный
характером Габриэля. Каждый человек смел задним числом, и только немногим
удается проявить смелость на деле. Да и он ли, Рослов, проявил эту
смелость? Ведь Габриэль опередил его. Рослова это мучило, он не понимал,
что сознание Габриэля было его сознанием, что Селеста не разделил их и
точно подсказал ему, что он - решающий фактор эксперимента. В сущности,
так и было: ничто не отделяло математика от хлебороба. Хлебороб мыслил как
математик, а математик рассуждал, опираясь на жизненный опыт хлебороба, и
оба жили и действовали как один, но с удвоенной волей, удвоенной силой,
удвоенной храбростью и осторожностью.
Он распорядился закрыть северные ворота, подождал, пока Запата выведет
отряд из поместья, и закрыл южные. Он расставил своих людей вдоль каменной
ограды парка, помня, что разбросанные огневые точки могут создать
впечатление, что гасиенду охраняет большой отряд, а не тридцать человек с
двумя десятками патронов на каждого.
На втором этаже в проеме окна Шпагин и Смайли устанавливали пулемет.
Рослов нагнулся и, прищурив глаз, посмотрел в прорезь прицела. Он увидел
дорогу, покрытую сухой красноватой пылью. Удивительной была эта реальность
пейзажа. Ни полные ненависти к помещикам монологи Запаты, ни суетливая
возня пацифиствующего епископа, ни обросшие лица неделями не брившихся
партизан не убеждали с такой силой в смещении пространства и времени, как
эта кирпично-пыльная, иссушенная адовым солнцем дорога.
- Подпустите их к воротам и не давайте рассредоточиться, - сказал он, -
они не знают, что их ожидает. Весь их расчет - застать нас врасплох.
- Всю жизнь мечтал пострелять из такого старья, - ухмыльнулся Смайли.
А Шпагин даже растерялся как будто.
- Ты что? - удивился Рослов.
- Никогда не держал в руках такого ружья.
- Это ты не держал, а Серафим Пасо бьет птицу на лету... А где епископ?
- оглянулся Рослов.
- Кто его знает, - беспечно отозвался Смайли. - Наверно, заткнул уши
ватой и ждет канонады.
Если бы Смайли знал, к чему приведет его беспечность, то наверняка
бросился бы искать Джонсона, а найдя, не спускал бы с него глаз. Но он не
знал этого, и Рослов не знал, а поэтому, потрепав по плечу Шпагина - Пасо:
"Держись, старик, бывает и хуже", вышел из превращенного в пулеметное
гнездо кабинета и поднялся по винтовой лестнице на чердак. Сквозь грязное
чердачное оконце он разглядел все еще пустую дорогу, сужающуюся к
горизонту, и где-то в самом конце ее почти не видное глазу красноватое
облачко пыли. Рослов знал, что это за облачко, что через пять - десять
минут оно превратится в головной отряд уэртистов. Сколько в нем солдат? Во
всяком случае, больше, чем у него. Во сколько раз больше? Вдвое? Вчетверо?
Разве это имело значение, когда по дороге к Сьерра-Ахуско уходил отряд
Эмилиано. Им нужен всего час, чтобы оказаться в безопасности. Ну что ж,
Рослов - Риос подарит им этот короткий час.
Он выбил рукояткой пистолета оконное стекло и крикнул:
- Всем постам приготовиться! Огонь по моему приказу.
Сунул пистолет в кобуру, снял с плеча винтовку, долго прилаживал ее на
оголенной раме окна. Оно было вырублено слишком низко, и Рослову пришлось
встать на колено, чтобы прицелиться. Но оконце оказалось удобным
наблюдательным пунктом, он сразу оценил силы врага: человек сто и пять
пулеметов, не больше. Справимся. У нас в активе эффект неожиданности:
огонь, огонь, огонь непрерывно, со всех сторон! Пусть думают, что здесь
вся армия Юга. Рослов подождал, пока первые ряды конников и скакавший во
главе их офицер, огненно-рыжий от цепкой кирпичной пыли, не остановились
метрах в тридцати от ворот, и скомандовал из окна: "Огонь!"
И сразу же внизу из проема окна дробно застучал пулемет Смайли. Рослов
увидел, как покачнулся в седле кирпично окрашенный офицер и соскользнул с
коня головой вниз, как вздыбились испуганные кони, сбрасывая на землю
всадников, и сбившиеся в кучу солдаты позади растерянно повернули назад, к
большим грудам дробленого камня, неизвестно кем и зачем сваленного у
дороги. Рослов еще раньше заметил, что они могут быть использованы
нападающими как прикрытие, но уже не было времени их убрать. "Да и
отлично, - подумал он, - пусть залягут и начнут перестрелку: нам это
только на руку! Постреляем минут сорок и уйдем через южные ворота, а они
будут раздумывать, с чего это мы замолчали: то ли патроны кончились, то ли
стрелять некому". И тут же обожгла мысль: кто это думает - он или Риос?
Кто так умело и расчетливо планирует оборону - он или Риос?
Ведь он, а не Риос был решающим фактором эксперимента. И все-таки...
А пулемет все стучал, пытаясь достать отходящих всадников. Кто-то был
еще жив и пытался спрятаться за трупами лошадей, кто-то полз назад,
прикрываясь беспорядочным огнем из засады, но Смайли не щадил ни живых, ни
мертвых. Пулемет стучал до тех пор, пока Рослов не потребовал прекратить
огонь: патроны следовало беречь.
Пулемет смолк, но перестрелка продолжалась. Не частая и не точная, она
не приносила вреда ни той, ни другой стороне, и Рослов уже собирался
спуститься вниз, чтобы перераспределить огневые точки, как вдруг замер на
месте, пораженный неожиданным зрелищем.
На каменной ограде у ворот появился епископ. Смешно размахивая руками,
он двигался по гребню стены, как неумелый канатоходец, и полы его длинного
клетчатого пиджака, над которым посмеивались партизаны Запаты, дружески
принявшие в свою среду бродягу-американца, нелепо развевались на ветру.
Развевался и белый платок в руке, которым он помахивал, балансируя на
стене.
"Чего он хочет? - соображал Рослов. - Сейчас не время для пацифистских
проповедей".
Но епископ думал иначе. Он сунул платок в карман и закричал торопливо и
сбивчиво:
- Солдаты! Опомнитесь, что вы делаете? Что заставляет вас убивать друг
друга? Ненависть? Злоба? Не верю, вздор! Откуда они у вас? Ведь вы все
мексиканцы, братья по крови. У вас одна мать - ваша Мексика!
Рослов сразу понял: это говорил не американский журналист Грин, это
взывал к современникам епископ Джонсон. Он продолжал свой спор с Рословым
под чужим именем, в чужом обличье, но с упрямством человека, так и не
разобравшегося в своих заблуждениях. Он был тоже решающим фактором
эксперимента Селесты, но понимал этот эксперимент по-своему. Модель
истории, ставшей для него действительностью, ничему его не научила.
Когда он умолк, переводя дыхание, все стихло. Как долго продолжалась
тишина, Рослов не помнил. Секунду, две? Потом раздался выстрел. Он
оказался метким, этот нетерпеливый солдат Уэрты, которому надоела смешная
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг