- А я не согласен, - тихо, но решительно вмешался Джемс. - Конечно, с
"быками" зря связываться не стоит, но Сопротивление - это не только
сдержанность. Нет, не только, - с вызовом повторил он.
Как Зернов умел успокаивать эти юношеские страсти-мордасти, по себе
знаю.
- Мы младенцы в вашем Сопротивлении, мой мальчик, - сказал он. -
Ползунки. Нам надо еще научиться ходить.
И Джемс промолчал, хотя именно он был сейчас нашим начальником. Он не
провожал нас до первой полицейской заставы. Он шел с нами "в маки".
Вот как это случилось.
Накануне нашего отъезда мне не спалось. Может быть, ностальгия, жаркий
вечер, не смягченный даже лесной прохладой, пьянящий запах чужих цветов,
мерцание чужих звезд в безлунном, как всегда, небе. Рядом тихо спал
Толька, всхрапывал Мартин, ворочался Борис - должно быть, тоже не спал.
Наконец он чиркнул спичкой из коробки со шведской этикеткой: "Вега.
Стокгольм". Огонек осветил спящих, но никто не проснулся. "Не спится? -
шепнул он. - Пошли на балкон". - "Лучше в сад. Собак нет. Спустимся". Не
одеваясь, мы начали спускаться по лестнице. Полоска света внизу остановила
нас: дверь в комнату Стила была открыта. Ступенька под нами скрипнула, мы
замерли. Голос Стила спросил: "Ты закрыл дверь в сад?" Голос Джемса
ответил: "А зачем? Кто войдет? Смешно". Мы не могли двинуться ни вперед,
ни назад - скрипучая лестница выдала бы наше присутствие. Получилось бы
неловко и стыдно...
А разговор между тем продолжался.
- Значит, решил окончательно? Не передумаешь?
- Нет. Я бы ушел и без них. Не могу оставаться нейтральным.
- Разве мы нейтральны?
- Мне этого мало, пап.
Молчание. И затаенная грусть в голосе Стила:
- Мне будет трудно без тебя, мальчик.
- Останется Люк. И посели у нас Блума с Евой. Они так одиноки в лесу.
Да и Люка привяжешь крепче. По-моему, она ему нравится.
- По-моему, она тебе нравилась.
- Давно, пап. Все это ушло вместе с детством.
- Рискуешь, Джемс.
- Без риска нет драки.
- А если без них?
- Это моя пятерка. Все уже согласовано.
- Им дадут другого.
- Я им нужнее. Они пропадут без меня. Ничего не знают, на каждом шагу
могут споткнуться. Они как младенцы, пап. Ползунки.
Я услышал рядом тихий смешок. Должно быть, Зернов тогда же решил
вернуть комплимент Джемсу.
А разговор не утихал.
- Не боишься провала?
- Будем осторожны. Мы не спешим.
- А если?
- Пострадает всего одна явка. А место работы и место жительства - это
лодка, в которой поплывут они сами.
- Значит, отель "Омон"?
- Конечно. У Этьена в запасе всегда несколько комнат.
- Значит, уже двое: Фляш и Этьен.
- Фляш - это твоя инициатива.
- Я не думал тогда о твоем участии, мальчик.
- Какая разница? С Фляшем они могут даже не встретиться, а Этьен для
них только владелец отеля. Я буду связан с ними - не он.
- А если провал не по их вине?
- Моей или Этьена? Ты заговариваешься, пап. Все равно что заподозрить
Модюи или Грима.
- Тес... без имен, сынок.
- Но мы одни.
- Все равно. Никогда и нигде не называй имен без крайней необходимости.
- Хорошо, отец.
- Может быть, пройдем в сад? Побродим вместе в последний раз.
В полоске света перед нами мелькнули две тени. Скрипнула входная дверь.
- Слыхал? - шепнул Зернов.
- Этьен и "Омон"?
- Он уже не портье.
- Растут люди.
- Какой ценой?
- А нам не все ли равно? Память же у него блокирована.
- Смотря какая память.
Не сказав больше ни слова, мы вернулись к себе. Легли - не хотелось
будить ребят. А думали, вероятно, о том же: слишком уж знакомо
приоткрывалась завеса будущего. Парижский отель "Омон", где розовые
"облака" показали нам самую страшную из своих моделей - модель
воспоминаний гестаповца Ланге и его агента Этьена. Мы, живые, прошли
сквозь эту гофманиаду, искромсав и сломав ее. В реальной жизни Этьен
повесился, здесь он преуспевает. Конечно, он не сохранил памяти своего
земного предшественника, и встреча с ним нам ничем не грозит. А если? Не
преднамеренна ли эта встреча, не подготовила ли ее чужая воля, как и все
наше путешествие в никуда?
Мысль об этом не покидала меня до отъезда - мы расстались с "сердцем
пустыни", когда еще не забрезжил рассвет. Я так и не сомкнул глаз, а потом
двухчасовое лодочное путешествие вверх по реке, затем в плавнях, долгий
пешеходный маршрут по лесу, где Джемс шел, как герой Фенимора Купера, не
хрустнув веточкой, не сломав сучка и ни разу не запутавшись в
подозрительно схожих тропках, пока мы наконец не вышли на просеку, где
пролегала дорога, по которой циркулировали полицейские и омнибусы. Омнибус
наш еще не подошел, а "быки" уже скрылись из виду, оставив на душе у
каждого тревогу и отвращение.
- В Канаде тоже конная полиция на дорогах, - сказал Мартин.
- Не такая.
- Полиция везде полиция.
- Это фашистская, - убежденно произнес Толька. - Серые эсэсовцы.
Ни один из нас не видал живого эсэсовца, но каждый выражал свою тревогу
по-своему.
- Может быть, действительно моделирован фашистский режим, - подумал
вслух я.
Зернов не согласился.
- Не следует механически переносить привычные социальные категории, -
сказал он. - Фашизм - это порождение определенных экономических условий и
политической ситуации. А здесь, скорее всего, что-то вроде диктатуры
гаитянского божка с его тонтон-макутами.
Тут только я вспомнил о присутствии Джемса - все о нем забыли, говорили
по-английски по привычке для Мартина, не для него. А он, конечно, и
половины не понял. Но стоило поглядеть на него в эти минуты: такое жадное
внимание светилось в глазах его, такое пылкое желание понять, вобрать в
себя все услышанное, стать как бы вровень с нами, что сразу исчезла и
напускная его серьезность, и мальчишеская игра в "отца-командира". Он был
удивительно красив, этот юноша, - не лицом, нет, а своей всем открытой
душевной чистотой. Интересно, гордились ли "облака" таким цельным и чистым
созданием и неужели не видели разницы между ним и полицейским, поучавшим
меня послушливому смирению? Нужно ли было повторять мир, в котором
существовали рядом и эта горилла в золотогалунном мундире, и Феб в
ковбойке, может быть встретившиеся на Земле где-нибудь на уличной
демонстрации?
Мысль оборвал донесшийся издалека металлический лязг; сквозь него
пробивался частый стук копыт, подкованных толстым железом, - такие
подковы, должно быть, и увечили и без того уже изувеченную дорогу. Джемс
вскочил: "Собирайте рюкзаки, тушите костер. Омнибус!" - и выбежал на
проселок с криком, издревле останавливавшим дилижансы, воспетые Андерсеном
и Диккенсом.
Но такого они, вероятно, не видели. Обыкновенный автобус, облупленный и
запыленный, с двойными колесами на стертых резиновых шинах, но запряженный
шестеркой рослых лошадей цугом. На передке, не совсем обычном для
автобуса, восседал кучер с длинным, похожим на удочку бичом - единственной
диккенсовской деталью в этой смеси времен и транспортной техники. Истошный
вопль Джемса заставил кучера придержать лошадей - громадина дрогнула и
остановилась. Интересно, что в Москве или Париже мы не назвали бы ее
громадиной: любой городской автобус воспринимаешь повсюду как норму
уличного движения. Но здесь, в лошадиной упряжке с двумя гигантскими
оглоблями, он показался нам чудовищных размеров каретой. Но делиться
впечатлениями было некогда: мы втащили рюкзаки в открытую без пневматики
дверь, кондуктор-негр оторвал нам розовые талончики и равнодушно
отвернулся к окну. Больше никто не взглянул на нас: бич свистнул, и лесная
прогалина за окном потянулась назад.
И внутри омнибус, насколько позволяли разглядеть две оплывшие свечи в
закопченных стеклянных фонарях в голове и хвосте салона, выглядел даже не
двоюродным братом, а прадедом наших московских автобусов. Только пассажиры
были похожи: бородатые парни в джинсах и шортах, девчата с короткой
стрижкой, полуобнявшиеся парочки. Впереди кто-то бренчал на гитаре,
доносился знакомый мотив французской песенки, что-то вроде
"миронтон-тон-тон, миронтэн"; кто-то смеялся, кто-то спал.
Я тоже попытался заснуть, измученный долгим и трудным походом, но
каждый раз просыпался, когда вагон жестоко встряхивало на средневековых
ухабах. И каждый раз в открытое окно доносился свист бича, мерный стук
копыт и тяжелое конское дыхание, а сверху мигала мне незнакомая россыпь
звезд, посреди которой чуточку ярче мерцал двойной звездный гриф,
расширяющийся книзу восьмеркой - профилем большой концертной гитары. На
ней, вероятно, играл какой-нибудь здешний космический великан.
Так завершилась прелюдия к фильму, какой мне никогда не удастся
заснять.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГОРОД ПЕРВОГО ВЕКА
13. ФОТО ФЛЯШ
Я проснулся от очередной встряски. Омнибус стоял. Обе свечи погасли, но
в окно струился неяркий желтый свет невидимого светильника. Я выглянул в
окно, высунувшись чуть ли не до пояса. Светильник оказался невысоким
уличным фонарем, видимо газовым, - такие я видел в старых американских
фильмах, - блекло освещавшим часть улицы и впадавшего в нее переулка, где
и стоял наш омнибус. Во всю длину переулка, насколько позволял видеть
фонарь, тянулись не дома, а такие же вагоны, поставленные вместо колес на
толстые деревянные брусья. От дверей на землю спускались лесенки. Частые
окна светились прямоугольными клеточками. Казалось, не переулок это, а
пригородная платформа, по бокам которой стоят два последних ночных дачных
поезда - встретились и вот-вот разойдутся. Дома по улице, большие,
бревенчатые, уходили в темноту, поблескивая тусклыми огоньками в окнах.
Что-то не настоящее, не современное показалось мне в этой улице, похожей
на улицу из американского вестерна вроде "Великолепной семерки".
- Что это? - спросил я кондуктора.
- Застава, - сказал он, зевнув.
- Где?
- На другой стороне. Все уже сошли, а вы спите, - засмеялся он и вдруг
засвистел в подвешенный на груди свисток.
Ребята вскочили:
- Что случилось?
- Приехали, - сказал я.
Выходить что-то не хотелось. Неизвестность пугала.
- А кто живет в этих вагончиках? - спросил я у Джемса.
- Полицейские, - нехотя процедил он, - заставники и отпускники.
Я догадался, кто такие заставники и отпускники, и больше не спрашивал.
Но кондуктор подхватил тему.
- А им что? - сказал он. - Отпустили на покой - и живи. И дом и стол -
все задаром. И заставникам до работы рукой подать.
- А вам далеко? - дипломатично осведомился я.
- На конный двор. А утром домой. В Гарлем, - прибавил он.
Мы с Мартином переглянулись. Неужели Нью-Йорк? Но какой? Начала
прошлого века или голливудский из павильонов "Твэнтис сенчури фокс"?
Застава оказалась бараком из рифленого железа с длинным прилавком,
перегораживающим комнату. За прилавком на дубовом столе без скатерти и
клеенки четверо "быков" резались в покер. Все это были те же
золотогалунные тридцатилетние парни. Только один из них, длинный и тощий,
был старше по крайней мере лет на десять. И не две, а три золотые нашивки
украшали его рукав.
- Пропуска! - буркнул он, не вставая.
Мы выложили на прилавок свои кусочки картона.
- Конни, - сказал он младшему, - поди проверь. Кажется, это последние.
Конни внимательно просмотрел пропуска, сверил их с записями в толстой
книге и сказал тощему:
- Все из французского.
- Так позвони и проверь.
Я обратил внимание на телефонный аппарат под прилавком - обыкновенный
черный аппарат без диска. А ведь Стил говорил, что телефонной связи в
Городе нет. Но Конни преспокойно поднял трубку - нормальную трубку с
мембраной и микрофоном, - назвал странно короткий номер, что-то вроде
"один-тринадцать", подождал и спросил:
- Французский? Кто говорит? Сержант Жанэ? Новенький.
- Какое тебе дело? - нетерпеливо вмешался тощий. - Сверяй имена.
Конни продиктовал наши имена с карточек своему коллеге из французского
сектора и отметил в регистрационной книге: "Четверо с улицы Дормуа, один с
Риволи", мотнул головой и положил трубку.
- Последние, - удовлетворенно сообщил он тощему с двумя нашивками, -
все прошли. Пропавших нет.
- Слава Иисусу. Твоя сдача, - сказал тощий и прибавил, даже не взглянув
на нас: - Можете подождать здесь до утра, только молча. А хотите
разговаривать - ступайте на улицу.
Мы вышли на улицу. Чужой город мог не волноваться, удостоверившись, что
мы не пропали. Смешно!
- Твой отец сказал нам, что телефонной связи в Городе нет, а что это за
аппарат, по которому нас проверяли? - спросил я Джемса.
- Тебя ни к одному аппарату не подпустят, - процедил он сквозь зубы. -
Телефон есть, а связи нет. Полиция присвоила изобретение, ограничила связь
сотней номеров и запретила распространение.
- А почему нас так проверяют? Как в тюрьме.
- Потому что из тюрьмы бегут. За девять лет численность населения
Города сократилась почти на четверть.
- А какова же численность?
- Перепись проводилась три года назад. Данные не публиковались. По
слухам, больше миллиона.
Я вздохнул: миллион робинзонов, более счастливых, чем Крузо, потому что
обладали многими благами жизни, какие ему и не снились, и более
несчастных, потому что не имели единственного, что имел он - свободы
распоряжаться тем, что имеешь. О чем думали мои товарищи, я не знаю, - они
сидели рядом на ступеньках деревянного крыльца, вглядываясь в полоску
света от фонаря, таявшую в черной глубине улицы.
- Одноэтажная Америка, - сказал Зернов.
- Дальний Запад, - сказал Мартин.
- Кинематографический, - сказал я.
Джемс, верный своей манере не спрашивать нас о том, что ему непонятно,
прибавил, поясняя картину, проступавшую из темноты:
- Город растет только в эту сторону - на юг. На севере - горы и
рудники, железная дорога к шахтам и колючая проволока. Ни селиться, ни
бродить здесь не разрешается. Восточный лес считается непроходимым -
сплошные завалы и полчища всякой твари - пауки, муравьи, змеи. Заречье
облюбовано "дикими", но для горожан и полиции это далеко и тоже
труднопроходимо из-за чащобы и плавней. А к югу лес реже и безопаснее,
есть дороги, ходят омнибусы.
- А запад? - спросил Зернов.
- Запад закрыт и патрулируется полицией, оттуда идут грузовики с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг