без пореза. Чохели лег спать, сильно охмелев от выпитого стакана спирта, а
встал трезвый, с ясным сознанием. Двойник же появился перед ним, едва
держась на ногах, с помутневшими глазами, в состоянии пьяного бешенства.
Мне кажется, что в дальнейшем именно этот период, точнее, действия
человека после его пробуждения от "алого сна" всегда помогут в
сомнительных случаях отличить оригинал от копии, если не найдут к тому
времени другие способы проверки.
- Вы тоже видели такой сон? - спросил кто-то в зале.
- Видел.
- А двойника у вас не было.
- Вот это меня и смущает. Почему я оказался исключением?
- Вы не оказались исключением, - ответил Зернову его же собственный
голос.
Говоривший стоял позади всех, почти в дверях, одетый несколько иначе
Зернова. На том был парадный серый костюм, на этом - старый темно-зеленый
свитер, какой носил Зернов в экспедиции. Зерновские же ватные штаны и
канадские меховые сапоги, на которые я взирал с завистью во время поездки,
дополняли одеяние незнакомца. Впрочем, едва ли это был незнакомец. Даже я,
столько дней пробывший рядом с Зерновым, не мог отличить одного от
другого. Если на трибуне был Зернов, то в дверях стояла его точнейшая и
совершеннейшая копия.
В зале ахнули, кто привстал, растерянно оглядывая обоих, кто сидел с
разинутым по-мальчишески ртом; Кедрин, прищурившись, с интересом
рассматривал двойника, на тонких губах американского адмирала змеилась
усмешка: казалось, он был доволен таким неожиданным подтверждением его
мысли. По-моему, доволен был и сам Зернов, сомнения и страхи которого так
неожиданно завершились.
- Иди сюда, - почти весело произнес он, - я давно ждал этой встречи.
Поговорим. И людям интересно будет.
Зернов-двойник неторопливо прошел к трибуне, провожаемый взглядами,
полными такого захватывающего интереса, какого удостаивались, вероятно,
только редкие мировые знаменитости. Он оглянулся, подвинул стул-табуретку
и сел у того же столика, за которым комментировал фильм Зернов. Зрелище не
являло собой ничего необычного: сидели два брата-близнеца, встретившиеся
после долгой разлуки. Но все знали: не было ни разлуки, ни братьев. Просто
один из сидевших был непонятным человеческому разуму чудом. Только какой?
Я понимал теперь адмирала Томпсона.
- Почему ты не появился во время поездки? Я ждал этого, - спросил
Зернов номер один.
Зернов номер два недоуменно пожал плечами:
- Я помню все до того, как увидел этот розовый сон. Потом провал в
памяти. И сразу же я вхожу в этот зал, смотрю, слушаю и, кажется, начинаю
понимать... - Он посмотрел на Зернова и усмехнулся. - Как мы похожи
все-таки!
- Я это предвидел, - пожал плечами Зернов.
- А я нет. Если бы мы встретились там, как Анохин со своим двойником, я
бы ни за что не уступил приоритета. Кто бы доказал мне, что ты настоящий,
а я только повторение? Ведь я - это ты, я помню всю свою или твою - уж не
знаю теперь чью - жизнь до мелочей, лучше тебя, вероятно, помню:
синтезированная память свежее. Антон Кузьмич, - обернулся он к сидевшему в
зале профессору Кедрину, - вы помните наш разговор перед отъездом? Не о
проблематике опытов, просто последние ваши слова. Помните?
Профессор смущенно замялся:
- Забыл.
- И я забыл, - сказал Зернов.
- Вы постучали мундштуком по коробке "Казбека", - не без нотки
превосходства напомнил Зернов номер два, - и сказали: "Хочу бросать,
Борис. С завтрашнего дня обязательно".
Общий смех был ответом: профессор Кедрин грыз мундштук с потухшим
окурком.
- У меня вопрос, - поднялся адмирал Томпсон. - К господину Зернову в
зеленом свитере. Вы помните нашу встречу в Мак-Мердо?
- Конечно, - ответил по-английски Зернов-двойник.
- И сувенир, который вам так понравился?
- Конечно, - повторил Зернов-двойник. - Вы подарили мне авторучку с
вашей золотой монограммой. Она сейчас у меня в комнате, в кармане моей
летней куртки.
- _Моей_ летней куртки, - насмешливо поправил Зернов.
- Ты не убедил бы меня в этом, не посмотри я ваш фильм. Теперь я знаю:
я не возвращался с вами на снегоходе, я не встречал американского летчика
и гибель его двойника увидел лишь на экране. И меня ждет такой же конец, я
его предвижу.
- Может быть, мы исключение, - сказал Зернов, - может быть, нам подарят
сосуществование?
Теперь я видел разницу между ними. Один говорил спокойно, не теряя
присущего ему хладнокровия, другой был внутренне накален и натянут. Даже
губы его дрожали, словно ему трудно было выговорить все то, что рождала
мысль.
- Ты и сам в это не веришь, - сказал он, - нас создают как опыт и
уничтожают как продукт этого опыта. Зачем - никому не известно, ни нам, ни
вам. Я помню рассказ Анохина твоей памятью, нашей общей памятью помню. -
Он посмотрел на меня, и я внутренне содрогнулся, встретив этот до жути
знакомый взгляд. - Когда стало опускаться облако, Анохин предложил
двойнику бежать. Тот отказался: не могу, мол, что-то приказывает мне
остаться. И он вернулся в кабину, чтобы погибнуть: мы все это видели. Так
вот: ты можешь встать и уйти, я - нет. Что-то уже приказало мне не
двигаться.
Зернов протянул ему руку, она наткнулась на невидимое препятствие.
- Не выйдет, - печально улыбнулся Зернов-двойник. - Поле - я прибегаю к
вашей терминологии: другая мне, как и вам, неизвестна, - так вот, поле уже
создано. Я в нем как в скафандре.
Кто-то сидевший поблизости также попробовал дотянуться до
синтезированного человека и не смог: рука встретила уплотненный, как
дерево, воздух.
- Страшно знать свой конец и не иметь возможности ему помешать, -
сказал визави Зернова. - Я все-таки человек, а не биомасса. Ужасно хочется
жить...
Жуткая тишина придавила зал. Кто-то астматически тяжело дышал. Кто-то
прикрыл глаза рукой. Адмирал Томпсон снял очки. Я зажмурился.
Рука Мартина, лежавшая у меня на колене, вздрогнула.
- Люк ап! - вскрикнул он.
Я взглянул вверх и обмер: с потолка к сидевшему неподвижно Зернову в
зеленом свитере спускалась лиловая пульсирующая труба. Ее граммофонный
раструб расширялся и пенился, неспешно и прочно, как пустой колпак,
прикрывая оказавшегося под ним человека. Минуту спустя мы увидели нечто
вроде желеобразного фиолетового сталактита, соединившегося с поднявшимся
навстречу ему сталагмитом. Основание сталагмита покоилось на трибуне у
столика, сталактит же вытекал из потолка сквозь крышу и слежавшийся на ней
почти трехметровый слой снега. Еще через полминуты пенистый край трубы
начал загибаться наружу, и в открывшейся всем ее розовой пустоте мы не
увидели ни стула, ни человека. Еще минута - и лиловая пена ушла сквозь
потолок как нечто нематериальное, не повредив ни пластика, ни его тепловой
изоляции.
- Все, - сказал Зернов, подымаясь. - Финис, как говорили древние
римляне.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СОТВОРЕНИЕ МИРА
9. "ГИБЕЛЬ "ТИТАНИКА"
В Москве мне не повезло: перенести лютую антарктическую зиму, ни разу
не чихнуть в шестидесятиградусные морозы и простудиться в осенней
московской слякоти, когда даже ночью синий столбик в термометре за окном
не опускался ниже нуля. Правда, в ближайший вторник медицина обещала мне
полное выздоровление, но в воскресенье утром я еще лежал с горчичниками на
спине, лишенный возможности даже спуститься к почтовому ящику за газетами.
Впрочем, газеты принес мне Толька Дьячук, мой первый визитер в это
воскресное утро. И хотя по приезде из Мирного он сразу же вернулся к себе
в Институт прогнозов, к своим картам ветров и циклонов, и в нашей возне с
розовыми "облаками" не участвовал, я искренне обрадовался его приходу.
Слишком близко и тревожно было все пережитое вместе месяц назад, да и
визитером Толька был покладистым и удобным. В его присутствии можно было
сколько угодно молчать и думать о своем, не рискуя обидеть гостя, а его
шуточки и "поливы", или, попросту говоря, вранье, не обижали хозяина. В
общем, гость уютно сидел в кресле у окна и мурлыкал под гитару что-то им
же сочиненное, а хозяин лежал, терпел укусы горчичников и почему-то
вспоминал свой последний день в Мирном, когда мы вместе с Костей Ожогиным
опробовали новый, только что полученный из Москвы вертолет.
Ожогин прибыл в Мирный с новой партией зимовщиков и о розовых "облаках"
узнал, что называется, из десятых рук. Знакомство его со мной началось со
страстной просьбы показать хотя бы несколько кадриков из моего фильма. Я
показал ему целую часть. В ответ он предложил мне опробовать вместе с ним
над океаном у берега его новый скоростной вертолет. А наутро - мое
последнее утро в Мирном - зашел за мной и "по секрету" сообщил о какой-то
"очень странной штуковине". Вертолет его всю ночь простоял на льду, метрах
в пятидесяти от кромки, где пришвартовалась "Обь". Вечером Ожогин, по его
словам, отпраздновал приезд с ребятами: "Выпил чуток, а перед тем как
заснуть, сгонял на лед взглянуть на машину. Смотрю: не один вертолет, а
два рядышком. Я решил, что новый выгрузили, повернулся и пошел спать. А
утром гляжу: опять один стоит. Спрашиваю у инженера-механика, где же
второй, а он смеется. У тебя, говорит, в глазах двоилось, глотнул,
наверно. А сколько я глотнул? Полтораста, не больше".
Я сразу заподозрил истинных виновников этого раздвоения, но о своих
соображениях по поводу "странной штуковины" ничего не сказал, только
Прихватил с собой камеру: чуяло сердце, что пригодится. Так и случилось.
Мы шли примерно на трехсотметровой высоте над океаном, у самой кромки
ледяного припая. Отчетливо виднелись выгруженные с теплохода ящики и
машины, мелкое ледяное крошево у берега и голубые айсберги в чистой воде.
Самый крупный из них высился в нескольких километрах от берега, он даже не
плыл, не покачивался на волнах, а прочно сидел в воде, цепляясь гигантской
подводной частью за дно. Мы прозвали его "Гибель "Титаника", в память
знаменитого пассажирского лайнера, погибшего в начале века от столкновения
с подобным ледяным колоссом. Но этот, наверное, был еще крупнее. Наши
гляциологи подсчитали его площадь: примерно три тысячи квадратных
километров. К нему и направлялись, вытянувшись цепочкой по небу, так
хорошо знакомые мне "диснеевские поросята".
Я сразу начал снимать, не дожидаясь непосредственной встречи или
сближения. Летели они на одной с нами высоте, розовые, без единого
пятнышка, похожие на дирижабли только в хвосте колонны. Впереди они
напоминали бумеранги или стреловидные крылья самолетов. "Уходить будем? -
почему-то шепотом спросил Ожогин. - Можно повысить скорость". - "Зачем? -
усмехнулся я. - От них все равно не уйдешь". Даже не касаясь Ожогина, я
чувствовал, как напряжены его мышцы, только не знал - от страха или от
возбуждения. "Раздваивать начнут?" - опять спросил он, "Не начнут". -
"Откуда ты знаешь?" - "Они ночью твой вертолет раздвоили, сам же видел", -
сказал я. Он замолчал.
А колонна уже подошла к айсбергу. Три розовых "дирижабля" повисли в
воздухе, покраснели, раскрылись чашечками знакомых бесстебельных маков,
застыв по углам огромного треугольника над ледяным островом, а
стреловидные "бумеранги" рванулись вниз. Они ушли под воду, как рыбы, без
брызг и плеска, только белые взрывы пара кольцом обвили айсберг: слишком
резкой, вероятно, была разница температур непонятного вещества и воды.
Потом все успокоилось: "маки" цвели над островом, "бумеранги" исчезли. Я
терпеливо ждал, пока вертолет медленно кружил над айсбергом чуть ниже
повисших в воздухе "маков".
"Что же дальше будет? - хрипло спросил Ожогин. - Не гробанемся?" - "Не
думаю", - осторожно ответил я. Прошло, должно быть, минут десять. Ледяная
гора внизу вдруг всколыхнулась и начала медленно подыматься из воды.
"Отвали!" - крикнул я Косте. Он понял и рванул вертолет в сторону от
опасной орбиты. А сверкавшая на солнце подсиненная глыба льда уже
поднялась над водой. Она была так велика, что даже трудно было подыскать
сравнение. Представьте себе большую гору, срезанную у основания и
поднимающуюся в воздух, как детский воздушный шарик. При этом вся она
блистала и переливалась миллиардами расплавленных и разлитых по ней
сапфиров и изумрудов. Все операторы мира продали бы душу дьяволу за такую
съемку. Но королем был я. Только мы с Ожогиным да астрономы Мирного видели
это ни с чем не сравнимое зрелище. Как ледяное чудо-юдо поднялось из воды,
как застыло оно над тремя алыми "маками", как понеслось вместе с ними в
бездонную небесную даль. А "бумеранги", вынырнув из воды в струях пара,
свернули своим кавалерийским строем на материк. Клубящиеся кучевые облака
были их дорогой. Они галопировали по ней, как всадники.
Всадники!
Это сравнение было придумано позже, и придумано не мной, а сейчас я
услышал его от бренчавшего на гитаре Тольки.
- Нравится? - спросил он.
- Что нравится? - не понял я.
- "Что, что"... Песня, конечно.
- Какая? - Я все еще не понимал его.
- Не слышал, значит, - вздохнул он. - Я так и думал. Придется
повторить, я не гордый.
И он запел протяжным песенным говорком, как безголосые шансонье, не
расстающиеся с микрофоном. Тогда я еще не знал, какая завидная судьба
ожидает это творение нечаянной знаменитости.
- Всадники ниоткуда - что это? Сон ли? Миф?.. Вдруг в ожидании чуда...
замер безмолвно мир. И над ритмичным гудом, пульсом моей Земли, всадники
ниоткуда строем своим прошли... Право, сюжет не новый... Стержень трагедии
прост: Гамлет решает снова... вечный, как мир, вопрос. Кто они? Люди?
Боги? Медленно тает снег... Снова Земля в тревоге и передышки нет...
Он сделал паузу и продолжал чуть-чуть мажорнее:
- Кто ими будет познан? Сможем ли их понять? Поздно, приятель, поздно,
не на кого пенять... Только поверить трудно: видишь - опять вдали...
Всадники ниоткуда строем своим прошли...
Он вздохнул и посмотрел на меня в ожидании приговора.
- Ничего, - сказал я. - Поется. Только...
- Что - только? - насторожился он.
- Откуда у хлопца испанская грусть? Пессимизм откуда? "Поздно,
приятель, поздно, - передразнил я его, - не на кого пенять"... А что,
собственно, поздно? И почему поздно? И на что пенять? Тебе льда жалко? Или
двойников? Сними-ка лучше горчичники, уже не жгут.
Толька содрал с моей измученной спины уже высохшие горчичники и сказал:
- Между прочим, их и в Арктике видели.
- Горчичники?
- Не остри. Не смешно.
- Вероятно, страшно. Всадники ниоткуда...
- Может, и страшно. В Гренландии тоже лед срезают. Есть телеграммы.
- Ну и что? Теплее будет.
- А если весь лед Земли? И в Арктике, и в Антарктике, и в горах, и в
океанах?
- Тебе лучше знать - ты же климатолог. В Белом море будем сардинку
ловить, а в Гренландии апельсины посадим.
- В теории, - вздохнул Толька. - Кто может предсказать, что произойдет
в действительности? Никто. Да и не во льдах суть. Ты выступление нашего
Томпсона почитай. ТАСС его полностью передал. - Он указал на пачку газет.
- А что, паникует?
- Еще как!
- Он и в Мирном паниковал. Помнишь?
- Трудный дядька. Много крови испортит. И не только нам. Кстати, он и
словечко наше использовал. С подачи Лисовского: хорзмен фром ноуэр.
- "Всадники ниоткуда". А ведь это ты придумал, - вспомнил я.
- А кто размножил?
Спецкор "Известий" Лисовский, возвращавшийся вместе с нами из Мирного,
был автором статьи о розовых "облаках", обошедшей всю мировую печать. Он
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг