- Эксперимент удался, - начал без предисловий Томпсон. - Они уже
перешли к обороне. Фиолетовый вход передвинут на верхние грани купола. В
связи с этим я попробую применить кое-что новое. Сверху, с воздуха.
- Бомбу? - спросил кто-то.
- А если бомбу?
- Ядерной у вас нет, - холодно заметил Зернов, - фугасной тоже. В
лучшем случае пластикатовая, годная подорвать сейф или автомашину. Кого вы
думаете испугать хлопушками?
Адмирал метнул на него быстрый взгляд и отпарировал:
- Я думаю не о бомбах.
- Советую вам рассказать, Мартин, - сказал Зернов.
- Знаю, - перебил адмирал. - Направленная галлюцинация. Гипномираж.
Попробуем кого-нибудь другого - не Мартина.
- У нас один пилот, сэр.
- Я и не собираюсь рисковать вертолетом. Мне нужны парашютисты. И не
просто парашютисты, а... - он пожевал губами в поисках подходящего слова,
- скажем, уже встречавшиеся с пришельцами.
Мы переглянулись. Зернов, как человек неспортивный, полностью
исключался. Вано повредил руку во время последней поездки. Я прыгал два
раза в жизни, но без особого удовольствия.
- Мне хотелось бы знать, сумеет ли это сделать Анохин? - прибавил
Томпсон.
Я разозлился:
- Дело не в умении, а в желании, господин адмирал.
- Вы хотите сказать, что у вас этого желания нет?
- Вы угадали, сэр.
- Сколько вы хотите, Анохин? Сто? Двести?
- Ни цента. Я не получаю жалованья в экспедиции, господин адмирал.
- Все равно. Вы подчиняетесь приказам начальника.
- В распорядке дня, господин адмирал. Я снимаю, что считаю нужным, и
предоставляю вам копию позитива. Кстати, в обязанности кинооператора не
входит умение прыгать с парашютом.
Томпсон снова пожевал губами и спросил:
- Может, кто-нибудь другой?
- Я прыгал только в Парке культуры и отдыха, - сказал по-русски Дьячук,
укоризненно взглянув на меня, - но могу рискнуть.
- Я тоже, - присоединилась Ирина.
- Не лезь поперек батьки в пекло, - оборвал я ее. - Операция не для
девушек.
- И не для трусов.
- О чем разговор? - поинтересовался терпеливо пережидавший нашу
перепалку адмирал Томпсон.
Я предупредил ответ Ирины:
- О формировании специального отряда, господин адмирал. Будут прыгать
двое - Дьячук и Анохин. Командир отряда Анохин. Все.
- Я не ошибся в вас, - улыбнулся адмирал. - Человек с характером -
именно то, что нужно. О'кей. Самолет поведет Мартин. - Он оглядел
присутствовавших. - Вы свободны, господа.
Ирина поднялась и, уже выходя, обернулась:
- Ты не только трус, но и провокатор.
- Спасибо.
Я не хотел ссориться, но не уступать же ей, может быть, новое
Сен-Дизье.
Перед полетом нас проинструктировали:
- Самолет подымется до двух тысяч метров, зайдет с северо-востока и
снизится к цели до двухсот метров над выходом. Опасности никакой: под
ногами только воздушная пробка. Пробьете ее - и готово. Мартин не мерз и
дышал свободно. Ну а там как Бог даст.
Адмирал оглядел каждого из нас и, словно в чем-то усомнившись,
прибавил:
- А боитесь - можете отказаться. Я не настаиваю.
Я взглянул на Тольку. Тот на меня.
- Психует, - сказал по-русски Толька, - уже снимает с себя
ответственность. Ты как?
- А ты?
- Железно.
Адмирал молча ждал, вслушиваясь в звучание незнакомого языка.
- Обменялись впечатлениями, - сухо пояснил я. - К полету готовы.
Самолет взмыл с ледяного плато, набрал высоту и пошел на восток, огибая
пульсирующие протуберанцы. Потом, развернувшись, круто рванул назад, все
время снижаясь. Внизу опасливо голубело море бушующего, но не греющего
огня. Фиолетовый "вход" был уже отлично виден - лиловая заплата на голубой
парче - и казался плоским и твердым, как земля. На минутку стало чуточку
страшновато: уж очень низко приходится прыгать - костей не соберешь.
- Не робейте, - посочувствовал Мартин. - Не расшибетесь. Что-то вроде
пивной пены, чем-то подкрашенной.
Мы прыгнули. Первым Толька, за ним я. Оба парашюта раскрылись в полном
порядке, Толькин - разноцветной бабочкой подо мной. Я видел, как он вошел
в фиолетовый кратер и словно провалился в болото - сначала Толька, потом
его цветной зонт. На мгновение опять стало страшно. А что там, за мутной
газовой заслонкой, - лед, тьма, смерть от удара или удушья? Я не успел
угадать, с головой погрузившись во что-то темное, не очень ощутимое, не
имеющее ни температуры, ни запаха. Только лиловый цвет стал знакомо
красным. С неощутимостью среды утратились и ощущения тела, я уже не видел
его, словно растворившись в этом текучем газе. Казалось, не тело, а только
сознание, мысль плавали в этой непонятной багровой пене. Ни парашюта, ни
строп, ни тела - ничего не было, и меня не было.
И вдруг, как удар в глаза, голубое небо и город внизу, сначала неясный,
едва различимый в туманной сетке, потом она разошлась, и город
приблизился, видимый все более отчетливо. Почему Мартин назвал его
Нью-Йорком? Я не был там, не видел его с самолета, но по некоторым
признакам представлял себе, как он выглядит. Этот выглядел иначе: не было
тех знакомых по фотографиям примет - ни статуи Свободы, ни Эмпайр-Билдинг,
ни ущелий с обрывами небоскребов, куда, как в бездну, проваливались улицы
с разноцветными бусинами автомобилей. Нет, это был не
Багдад-над-Подземкой, воспетый О'Генри, и не Город Желтого Дьявола,
проклятый Горьким, и не есенинский Железный Миргород, а совсем другой
город, гораздо более знакомый и близкий мне, и я, еще не узнавая его, уже
знал, что вот-вот узнаю, сию минуту, сейчас!
И узнал. Подо мной, как гигантская буква "А", построенная в трехмерном
пространстве, подымалась ажурная башня Эйфеля. Мимо нее вправо и влево
загибалась кривой дугой зеленоватая лента Сены - смесь искристого серебра
с зеленью подстриженного газона на солнце. Впрочем, зеленый прямоугольник
Тюильрийского парка тут же показал мне, что такое настоящая, а не
иллюзорная зелень. Для многих с высоты птичьего полета все реки выглядят
голубыми, даже синими, для меня - зелеными. И эта зеленая Сена загибалась
вправо к Иври и влево к Булони. Взгляд сразу нащупал Лувр и вилку реки,
зажавшую остров Ситэ. Дворец юстиции и Нотр-Дам показались мне сверху
двумя каменными кубиками с темным кружевом контуров, но я узнал их. Узнал
и Триумфальную арку на знаменитой площади, от которой тоненькими лучиками
расходился добрый десяток улиц.
"Почему так ошибся Мартин?" - спрашивал я себя. Я не знаток Парижа,
видел его только раз с высоты самолета, но всматривался долго, пока мы
кружили над городом, а потом шли на посадку. А в тот же день расшифровывал
виденное уже на земле, во время нашей прогулки с Ириной. Мы успели обойти
и увидеть не так уж много, но смотрел я усердно и запоминал крепко. "А
вдруг Мартин вовсе не ошибся?" - мелькнула мысль. Он видел Нью-Йорк, я -
Париж. И в том и в другом случае - гипномираж, как сказал Томпсон. Но
зачем пришельцам внушать нам разные галлюцинации? По месту рождения,
особенно крепко засевшему в памяти человека? Но я уроженец не Парижа, а
Москвы, однако вижу Эйфелеву башню, а не Василия Блаженного. Может быть,
"облака" выбрали то, что запомнилось совсем недавно, но Мартин, по его
словам, не был в Нью-Йорке добрый десяток лет. Какая логика заставляла
демонстрировать нам совсем разные видовые фильмы? и снова сомнения: а
может быть, все-таки не фильм, не мираж и не галлюцинации? Вдруг в этой
гигантской лаборатории действительно воспроизводятся города, чем-то
поразившие наших гостей. И как воспроизводятся - материально или
умозрительно? И с какой целью? Постичь город как структурную форму нашего
общежития? Как социальную ячейку нашего общества? Или просто как живой,
многогранный, трепещущий кусок земной жизни?
- Бред, - сказал Толька.
Я оглянулся и увидел его, висевшего рядом в двух метрах на туго
натянутых стропах своего парашюта. Именно висевшего, а не падавшего, не
плывущего и влекомого ветром, а неподвижно застывшего в таком же странном
неподвижном воздухе. Ни дуновения ветерка, ни единого облачка. Только
чистый ультрамарин неба, знакомый город внизу да мы с Толькой, подвешенные
на полукилометровой высоте на твердых, как палка, стропах непонятно каким
образом закрепленного парашюта. Я все-таки говорю: в воздухе, потому что
дышалось свободно и легко, как где-нибудь в Приюте одиннадцати у вершины
Эльбруса.
- Соврал Мартин, - прибавил Толька.
- Нет, - сказал я. - Не соврал.
- Значит, ошибся.
- Не думаю.
- А что ты видишь? - вдруг забеспокоился Толька.
- А ты?
- Что я, серый? Эйфелевой башни не знаю?
Значит, Толька видел Париж. Гипотеза о гипногаллюцинации, специально
рассчитанной на испытуемого субъекта, отпадала.
- А все-таки это не Париж. Федот, да не тот, - сказал Толька.
- Глупости.
- А где горы в Париже? Пиренеи далеко, Альпы тоже. А это что?
Я взглянул направо и увидел цепь лесистых склонов, увенчанных каменными
рыжими пиками в снежных шапках.
- Может быть, это здешние, гренландские? - предположил я.
- Мы внутри купола. Никаких гор кругом. А потом, где ты видел снежные
шапки? Их по всей Земле теперь не найдешь.
Я еще раз взглянул на горы. Между ними и куполом тянулась синяя полоска
воды. Озеро или море?
- Как эта игра называется? - вдруг спросил Толька.
- Какая игра?
- Ну, когда из кусочков что-то клеят. Вроде конструктора.
- Джиг-со.
- Сколько одной прислуги в отеле, не считая постояльцев? - размышлял
Толька. - Человек тридцать. Разве все парижане? Кто-нибудь наверняка из
Гренобля. Или откуда-нибудь с горами и морем. У каждого свой Париж пополам
с Пошехоньем. Если все это склеить, модели не будет. Не тот Федот.
Он повторил предположение Зернова, но я все еще сомневался. Значит,
игра в кубики? Сегодня построим, завтра сломаем. Сегодня Нью-Йорк, завтра
Париж. Сегодня Париж с Монбланом, завтра с Фудзиямой. А почему бы нет?
Разве то, что создано на Земле природой и человеком, - это предел
совершенства? Разве повторное его сотворение не допускает его улучшения? А
может быть, в этой лаборатории идут поиски типического в нашей земной
жизни? Может быть, это типическое здесь выверяется и уточняется? Может
быть, "не тот Федот" для них именно тот, которого ищут?
В конце концов я запутался. А зонт парашюта висел надо мной, как крыша
уличного кафе. Не хватало только столиков с бокалами лимонада в такую
жару. Только сейчас я заметил, как здесь жарко. Солнца нет, а пекло как в
Сухуми.
- А почему мы не падаем? - вдруг спросил Толька.
- Ты, между прочим, кончил семилетку или выгнали из пятого?
- Не трепись. Я же по делу.
- И я по делу. Тебе знакомо явление невесомости?
- В невесомости плаваешь. А я двинуться не могу. И парашют как
деревянный. Что-то держит.
- Не "что-то", а кто-то.
- Для чего?
- Из любезности. Гостеприимные хозяева дают урок вежливости незваным
гостям.
- А Париж зачем?
- Может быть, им нравится его география?
- Ну, если они разумны... - взорвался Толька.
- Мне нравится это "если".
- Не остри. Должна же быть у них какая-то цель.
- Должна. Они записывают наши реакции. Вероятно, и этот наш разговор.
- Чушь зеленая, - заключил Толька и замолчал, потому что нас вдруг
сорвало, как внезапно налетевшим порывом ветра, и понесло над Парижем.
Сначала мы снизились метров на двести. Город еще приблизился и стал
отчетливее. Заклубились черные с проседью дымки над фабричными трубами.
Самоходные баржи на Сене стали отличимы от пестрых катерков, как обувные
коробки от сигаретных пачек. Червячок, медленно ползущий вдоль Сены,
превратился в поезд на подъездных путях к Лионскому вокзалу, а рассыпанная
крупа на улицах - в цветную мозаику летних костюмов и платьев. Потом нас
швырнуло вверх, и город опять стал удаляться и таять. Толька взлетел выше
и сразу исчез вместе с парашютом в сиреневой пробке. Через две-три секунды
исчез в ней и я, а затем мы оба, как дельфины, подпрыгнули над гранями
голубого купола, причем ни один из парашютов не изменил своей формы,
словно их все время поддували неощутимые воздушные струи, и нас понесло
вниз, к белому полотну ледника.
Мы приземлились медленнее, чем при обычном прыжке с парашютом, но
Толька все же упал, и его поволокло по льду. Пока я освободился от строп и
поспешил помочь ему, к нам уже бежали из лагеря, пропустив вперед
Томпсона. В расстегнутой куртке, без шапки, с подстриженным ежиком седины,
он напоминал старого тренера - таких я видел на зимней Олимпиаде в
Гренобле.
- Ну как? - спросил он с привычной повелительностью манеры и тона.
И, как всегда, меня эта повелительность разозлила.
- Нормально, - сказал я.
- Мартин уже сигнализировал, что вы оба благополучно вышли из пробки.
Я молча пожал плечами. Зачем они держали в воздухе Мартина? Чем бы он
нам помог, если б мы _неблагополучно_ вышли из пробки?
- Что там? - наконец спросил Томпсон.
- Где?
"Потерпишь, милый, потерпишь".
- Вы прекрасно знаете где.
- Знаю.
- Ну?
- Джиг-со.
30. ПАРЫ
Мы возвращались в Уманак. Мы - это наша антарктическая компания плюс
научно-технический персонал экспедиции плюс два вездехода, где мы все
размещались, плюс санный караван с экспедиционным имуществом. Вертолет еще
раньше был возвращен на полярную базу в Туле, а командир наш с
аппаратурой, которую можно было погрузить на самолет, вылетел в
Копенгаген.
Там и состоялась его последняя пресс-конференция, на которой он
опроверг все свои официальные и частные заявления о каких бы то ни было
удачах экспедиции. Эту мрачную перекличку вопросов и ответов мы слушали в
трансляции из Копенгагена в радиорубке вездехода и сохранили для потомства
в магнитофонной записи. Все возгласы, шум и смех и несущественные возгласы
с места мы вырезали, оставив только вопросно-ответный костяк.
"- Может быть, командор в качестве преамбулы сделает сначала
официальное заявление?
- Оно будет кратким. Экспедиция не удалась. Не удалось поставить или
довести до конца ни один научный эксперимент. Мне не удалось определить ни
физико-химическую природу голубого свечения, ни явлений за его пределами -
я имею в виду пространство, ограниченное протуберанцами.
- Почему?
- Силовое поле, окружающее площадь свечения, оказалось непроницаемым
для нашей техники.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг