- Скинем камзолы, - и сделал шаг назад.
Я остался на месте. Без пиджака, в одной рубашке, я почувствовал себя
свободнее. И пожалуй, беззащитнее. На спортивных соревнованиях мы обычно
надевали специальные курточки, прошитые тонкой металлической нитью. Укол
шпаги, прикосновение металла к металлу фиксировалось специальным
электроаппаратом. Сейчас укол был уколом. Он вонзался в живую ткань, рвал
кровеносные сосуды, мог тяжело ранить, убить. Но если исключить умение и
мастерство фехтовальщика, мы были в одинаковом положении. Наши клинки
одинаково поражали, наши рубашки одинаково открывали тело для поражения.
Но как отличалась моя кургузая расписуха от его белой шелковой рубахи,
точь-в-точь такой же, в какой Пол Скофилд играл Гамлета.
Шпаги опять скрестились. Я вспомнил еще один совет Кирша: не атаковать
преждевременно, пока противник хоть на мгновение не утратит чувства
пространства. "Ждите, когда он откроется", - говорил Кирш. Но Бонвиль не
открывался. Его шпага кружила у моей груди, как оса. Вот-вот ужалит. Но я
отступал и отбивался. Удар. Отбил. Еще удар. Отбил. Какая удача для меня,
что он фехтовал левой: я успевал поймать его движения.
Бонвиль словно прочел мои мысли.
- Левой мне только сапоги тачать, - сказал он. - А хотите посмотреть
правую?
Он снял руку с перевязи и мгновенно перехватил клинок. Тот сверкнул,
отвел мою шпагу и кольнул в грудь.
- Вот как это делается, - похвастался он, но не успел продолжить.
Кто-то невидимый знакомо напомнил:
- Левая, Бонвиль, левая! Уберите правую.
Бонвиль послушно перехватил шпагу. Кровавое пятно у меня на груди
расползалось.
- Перевяжите его, - сказал Бонвиль.
С меня стащили рубаху и перевязали ею плечо. Рана была неглубокая, но
сильно кровоточила. Я согнул и разогнул правую руку: больно не было. Я еще
мог оттягивать время.
- Где учились? - спросил Бонвиль. - В Италии?
- Почему?
- У вас итальянская манера уходить в защиту. Но это вам не поможет.
Я засмеялся и чуть не упустил его: он подстерег меня справа. Я еле
успел присесть, шпага его только скользнула по плечу. Я отбил ее вверх и в
свою очередь сделал выпад.
- Молодец, - сказал он.
- У вас кровь на руке.
- Не страшно.
Шпага его снова закружила у моей груди. Я отбивался и отходил,
чувствуя, как леденеют пальцы, впившиеся в рукоятку. "Только бы не
споткнуться, только бы не упасть", - повторила предостерегающая мысль.
- Не затягивайте, Бонвиль, - сказал невидимый голос, - дублей не будет.
- Ничего не будет, - ответил Бонвиль, отходя назад и предоставляя мне
желанную передышку. - Я не достану его левой.
- Так он достанет вас. Я перестрою сюжет. Но вы супермен, Бонвиль, -
таким я вас задумал. Дерзайте.
Бонвиль снова шагнул ко мне.
- Значит, был разговор? - усмехнулся я.
- Какой разговор?
Передо мной снова был робот, все забывший, кроме своей сверхзадачи. А я
вдруг почувствовал, что моя спина уперлась в стену. Отходить было некуда.
"Конец", - безнадежно подумал я.
Его шпага снова поймала мою, метнулась назад и вонзилась мне в горло.
Боли я не почувствовал, только что-то заклокотало в гортани. Колени у меня
подогнулись, я уперся шпагой в землю, но она выскользнула из рук.
Последнее, что я услышал, был возглас, прозвучавший, казалось, с того
света:
- Готов.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЕСТЬ КОНТАКТ!
24. ПРОБУЖДЕНИЕ
Все последующее я видел урывками, бессвязным чередованием расплывчатых
белых картин. Белое пятно потолка надо мной, белые, не затемняющие комнаты
шторы на окнах, белые простыни у лица. В этой белизне вдруг сверкали
какие-то цилиндрические никелированные поверхности, извивались, как змеи,
длинные трубки и склонялись надо мной чьи-то лица.
- Он в сознании, - слышал я.
- Я вижу. Наркоз.
- Все готово, профессор.
И все по-французски быстро-быстро, проникая в сознание или скользя мимо
в хаосе непонятных, закодированных терминов. Потом все погасло - и свет, и
мысль, и вновь ожило в белизне оформления. Опять склонялись надо мной
незнакомые лица, блестело что-то полированное - ножницы или ложка, ручные
часы или шприц. Иногда никель сменялся прозрачной желтизной резиновых
перчаток или розовой стерильностью рук с коротко остриженными ногтями. Но
все это длилось недолго и проваливалось в темноту, где не было ни
пространства, ни времени - только черный вакуум сна.
Потом картины становились все более отчетливыми, словно кто-то
невидимый регулировал наводку на резкость. Худощавое строгое лицо
профессора в белой шапочке сменялось еще более суровым лицом сестры в
монашеской белой косынке; меня кормили бульонами и соками, пеленали горло
и не позволяли говорить.
Как-то я все-таки ухитрился спросить:
- Где я?
Жесткие пальцы сестры тотчас же легли мне на губы.
- Молчите. Вы в клинике профессора Пелетье. Берегите горло. Нельзя.
Однажды склонилось надо Мной знакомое до каждой кровинки лицо в
дымчатых очках с золотыми дужками.
- Ты?! - воскликнул я и не узнал своего голоса; не то хрип, не то
птичий клекот.
- Тсс... - Она тоже закрыла мне рот, но как осторожно, как невесомо
было это прикосновение! - Все хорошо, любимый. Ты поправляешься, но тебе
еще нельзя говорить. Молчи и жди. Я скоро опять приду. Очень скоро. Спи.
И я спал, и просыпался, и ощущал все уменьшавшуюся связанность в горле,
и вкус бульона, и укол шприца, и вновь проваливался в черную пустоту, пока
наконец не проснулся совсем. Я мог говорить, кричать, петь - я знал это:
даже повязка на горле была снята.
- Как вас зовут? - спросил я свою обычную суровую гостью в косынке.
- Сестра Тереза.
- Вы монахиня?
- Все мы монахини в этой клинике.
Она не запрещала мне говорить: ура! И я спросил не без скрытой
хитрости:
- Значит, профессор - католик?
- Профессор будет гореть в аду, - ответила она без улыбки, - но он
знает, что самые умелые медицинские сестры - мы. Это наш обет.
"Я тоже буду гореть в аду", - подумал я и переменил тему:
- Давно я в клинике?
- Вторую неделю после операции.
- Безбожник делал? - усмехнулся я.
Она вздохнула:
- Все Божий промысел.
- И розовые "облака"?
- Энциклика его святейшества объявляет их созданьями рук человеческих.
Творением наших братьев во Вселенной, созданных по образу и подобию
Божьему.
Я подумал, что его святейшество уступил меньшему злу, отдав
предпочтение антропоцентристской гипотезе. Для христианского мира это было
единственным выходом. А для науки? На какой гипотезе остановился конгресс?
И почему я до сих пор ничего не знаю?
- У вас больница или тюрьма? - рассвирепел я. - И почему меня медленно
морят сном?
- Не морят, а лечат. Сонная терапия.
- А где газеты? Почему мне не дают газет?
- Полное отключение от внешнего мира тоже входит в лечение. Закончится
курс - все получите.
- А когда закончится курс?
- По выздоровлении.
- А когда...
- Спросите профессора.
Я внутренне усмехнулся: не выдержала все-таки. И начал атаку с фланга:
- Но мне гораздо лучше, правда?
- Правда.
- Тогда почему нет свиданий? Или меня все забыли.
Нужно быть монахиней, чтобы выстоять перед таким больным. Сестра
Тереза, только однажды сорвавшись с тона, выстояла. Даже некое подобие
улыбки скользнуло по ее невозмутимым губам.
- День свиданий сегодня. Прием начнется... - она посмотрела на ручные
часы, блеск которых я столько раз видел во время своих пробуждений, -
через десять минут.
Я выдержал эти десять минут, покорный, как ягненок. Мне даже разрешили
сидеть на постели и разговаривать, не глядя на секундомер: голосовые
связки у меня совсем зажили. Но Ирина все же предупредила:
- Говорить буду я, а ты спрашивай.
Но мне даже спрашивать не хотелось, а только повторять пять букв в
одной и той же интонации: милая, милая, милая... Занятно все-таки у нас
получилось: никаких предварительных объяснений, вздохов, намеков и
полунамеков. Всю подготовку провел мой противник Бонвиль - Монжюссо.
Интересно, знала ли об этом Ирина? Оказывается, знала - от Зернова. А сама
она пребывала в это время в каком-то оцепенении - сон не сон, а сплошной
провал в памяти. Очнулась: утро, дремота, вставать не хочется.
- А ты в это время кровью истекал у Зернова в номере. Хорошо, он
добрался вовремя: ты еще дышал.
- Откуда добрался?
- Снизу. Из холла. Сам почти без сознания лежал - все тело избито.
Чудеса! Словно возвращение из крестовых походов.
- Пожалуй, попозже. Шестнадцатый век, по-моему. Шпаги без ножен, а
клинок - как тростинка. Попробуй отбей - молния!
- И ты отбивал? Тоже мне мушкетер! Уметь же надо.
- Учили когда-то в институте: киношникам до всего дело. Вот и
пригодилось.
- Пригодилось на операционный стол.
- Так я же в ловушку попал. Позади - стена, сбоку - ров. А у него
маневр!
- У кого?
- У Монжюссо. Попробуй выстоять против олимпийского чемпиона. Помнишь
парня с повязкой на лбу за табльдотом?
Ирина не удивилась.
- Он и сейчас в отеле. И по-прежнему вместе с Каррези. Кстати, я
считала его почему-то киноактером. Кроме нас, эта пара - единственные
постояльцы, не сбежавшие из отеля после той ночи. Ну и паника была! А
портье даже повесился.
- Какой? - вскрикнул я.
- Тот самый. Лысый.
- Этьен? - переспросил я. - Почему?
- Никто не знает. Не оставил даже записки. Но, по-моему, Зернов что-то
подозревает.
- Блеск, - сказал я. - Собаке собачья смерть.
- Ты тоже подозреваешь?
- Не подозреваю, а знаю.
- Что?
- Долго рассказывать. Не сейчас.
- Почему вы от меня скрываете?
- Кое-что знать тебе еще рано. Узнаешь потом. Не сердись - так надо.
Лучше скажи, что с Ланге? Где он?
- Уехал. Должно быть, совсем из Парижа. С ним тоже история, -
засмеялась она. - Мартин за что-то изувечил его так, "то узнать было
нельзя. По крайней мере, в первые дни. Думали, будет дипломатический
скандал, а вышел пшик. Западные немцы и пикнуть не посмели: Мартин
американец и правая рука Томпсона. Здешним риббентропчикам не по зубам. Да
и сам Ланге вдруг отказался от всяких претензий: с умалишенными, мол, не
судятся. Репортеры бросились за объяснениями к Мартину. Тот угостил их
виски и сообщил, что Ланге хотел отбить у него русскую девушку. Это -
меня. В общем, смех, но за смехом тоже какая-то тайна. Сейчас Мартин уехал
вместе с Томпсоном. Не выпучивай глаз: тоже долго рассказывать. Я тебе все
газетные вырезки подобрала - прочтешь. Там и записка к тебе от Мартина - о
драке ни слова. Но, по-моему, Зернов и тут что-то знает. Кстати, завтра
его выступление на пленарном заседании - все газетчики ждут, как акулы за
кормой корабля, а он все откладывает. Из-за тебя, между прочим. Хочет с
тобой предварительно встретиться. Сейчас. Опять глаза выпучиваешь? Я же
сказала: сейчас.
Зернов появился с кинематографической быстротой и не один. Его
сопровождали Каррези и Монжюссо. Более сильного эффекта он произвести не
мог. Я разинул рот при виде Монжюссо и даже не ответил на их приветствие.
- Узнал, - сказал по-английски Зернов своим спутникам. - А вы не
верили.
Тут я вскипел, благо по-английски кипеть было легче, чем на любом
другом языке, кроме русского.
- Я не помешался и не потерял памяти. Трудно не узнать шпагу, которая
проткнула тебе горло.
- А вы помните эту шпагу? - почему-то обрадованно спросил Каррези.
- Еще бы.
- А вашу? - Каррези даже привстал от возбуждения. - Миланская работа.
Стальная змейка у гарды, вьющаяся вокруг рукояти. Помните?
- Пусть он ее помнит, - злорадно сказал я, кивнув на Монжюссо.
Но тот не обиделся, даже не смутился ничуточки.
- Она висит у меня после шестидесятого года. Приз за Тулузу, -
флегматично заметил он.
- Я ее у тебя и запомнил. И клинок и змейку, - снова вмешался Каррези.
Но Монжюссо его не слушал.
- Сколько вы продержались? - спросил он, впервые оглядывая меня с
интересом. - Минуту, две?
- Больше, - сказал я. - Вы же работали левой.
- Все равно. Левая у меня много слабее, не та легкость. Но на
тренировках... - Он почему-то не закончил фразы и переменил тему: - Ваших
я знаю: встречался на фехтовальной дорожке. Но вас не помню. Не включали в
команду?
- Бросил фехтованье, - сказал я: мне не хотелось "раскрываться". -
Давно уже бросил.
- Жаль, - протянул он и взглянул на Каррези.
Я так и не понял, о чем он пожалел: об утраченном мной интересе к
спортивной шпаге или о том, что поединок со мной отнял у него более двух
драгоценных минут чемпиона. Каррези заметил мое недоумение и засмеялся:
- Гастон не был на этом поединке.
- Как это - не был? - не понял я. - А это?
Я осторожно пощупал косой шов на горле.
- Вините меня, - смущенно проговорил Каррези. - Я все это придумал у
себя на диване. Гастон, которого синтезировали и которому дали в руки
такую же синтезированную шпагу, - это плод моего воображения. Как это было
сделано, я отказываюсь понимать. Но действительный, настоящий Гастон даже
не коснулся вас. Не сердитесь.
- Честно говоря, я даже не помню вас за табльдотом, - прибавил
Монжюссо.
- Ложная жизнь, - напомнил мне Зернов наш разговор на лестнице. - Я
допускал моделирование предположений или воображаемых ситуаций, - пояснил
он Каррези.
- А я ничего не допускал, - нетерпеливо отмахнулся тот, - да и не
подпускал к себе эту мировую сенсацию. Сначала просто не верил, как в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг