- Этьен тогда не сдержал слова: ему действительно не доверяли, - сказал
он. - Но как он старался, как хотел предать! Он предал даже самую дорогую
ему женщину, в которую был безнадежно влюблен. И как жалел! Не о том, что
предал ее, а о том, что не сумел предать тех двух ускользнувших. Ну что ж,
Этьен, исправим прошлое. Есть возможность. Русского и американца я
расстреляю как бежавших парашютистов, другого же русского просто повешу. А
пока всех в гестапо! Патруль! - позвал он.
Мне показалось, что весь пыльный, полутемный холл наполнился
автоматчиками. Меня окружили, скрутили руки и швырнули пинком в темноту.
Падая, я ушиб ногу и долго не мог подняться, да и глаза ничего не видели,
пока не привыкли к багровой полутьме, почти не рассеиваемой светом
крошечной тусклой лампочки. Мы все трое лежали на полу узенькой камеры или
карцера без окон, но карцер двигался, нас даже подбрасывало и заносило на
поворотах, из чего я заключил, что нас просто везли в тюремном
автофургоне.
Первым поднялся и сел Мартин. Я согнул и разогнул ушибленную ногу:
слава Богу, ни перелома, ни вывиха. Зернов лежал, вытянувшись плашмя и
положив голову на руки.
- Вы не ушиблись, Борис Аркадьевич?
- Пока без увечий, - ответил он лаконично.
- Как вы объясняете весь этот спектакль?
- Скорее фильм, - усмехнулся он и опять замолчал, видимо не
расположенный к разговору.
Но молчать я не мог.
- Моделируется чье-то прошлое, - повторил я. - Мы в этом прошлом
случайно. Но откуда в этом прошлом приготовленный для нас тюремный фургон?
- Он мог стоять у подъезда. Возможно, привез автоматчиков, - сказал
Зернов.
- Где же они?
- Наши конвоиры, вероятно, в кабине водителя. Остальные дожидаются в
гостинице приказа Ланге. Они, возможно, были нужны ему и тогда: он ведь
только слегка корректирует прошлое.
- Вы думаете, это его прошлое?
- А вы?
- Судя по нашим злоключениям до встречи с вами, это и прошлое Этьена.
Они друг друга корректируют. Только не понимаю, зачем это нужно
режиссерам?
- А обо мне вы забыли, ребята? - вмешался Мартин. - Я ведь по-русски не
понимаю.
- Простите, Мартин, - тотчас же извинился Зернов, переходя на
английский, - действительно забыли. А забывать, между прочим, не следовало
не только из чувства товарищества. Нас и еще кое-что связывает. Вы знаете,
о чем я все время думаю? - продолжал он, приподымаясь на локте над
замызганным полом фургончика. - Случайно или не случайно все то, что с
нами сейчас происходит? Я вспоминаю ваше письмо к Анохину, Мартин, в
частности, ваше выражение: "меченые", как бы отмеченные пришельцами.
Оттого мы и допускаемся беспрепятственно в самые недра их творчества. А
вот случайно это или не случайно? Почему был моделирован не любой рейсовый
самолет на линии Мельбурн - Джакарта - Бомбей, а именно наш "Ил", где были
мы, "меченые"? Случайно или не случайно? Предположим, что "облака"
заинтересовались по пути на север жизнью американского захолустья?
Допускаю эту возможность. Но почему они останавливают свой выбор именно на
городке, связанном с жизнью Мартина? И в то самое время, когда он
рассчитывал там побывать? Случайно или не случайно? И почему из сотни
дешевых парижских отелей был выбран для очередного их эксперимента именно
наш "Омон"? Людей с примечательным прошлым можно было найти в любой
парижской гостинице, в любом доме наконец. Но моделируется прошлое людей,
находящихся с нами под одной крышей. Почему? Опять напрашивается тот же
вопрос: случайно это или не случайно? А может быть, заранее обдуманно,
намеренно, с определенным, пока еще скрытым от нас, но уже вполне
допустимым расчетом?
Мне показалось, что Зернов помешался. Необъяснимость происходившего,
реальность и призрачность этих перемещений во времени и пространстве,
болезненный мир Кафки, ставший нашей действительностью, могли напугать
кого угодно до липкого пота на дрожащих ладонях, до противной ватности во
всем теле, но все же мне думалось, что никто из нас не утратил ни
самообладания, ни привычной ясности мысли. Мы с Мартином только
переглянулись в полутьме, но не сказали ни слова.
Зернов засмеялся.
- Думаете, с ума сошел? А знаете парадокс Бора о безумии как о признаке
истинности научной гипотезы? Но я не претендую на истинность, я только
высказываю одно из возможных предположений. Но есть ли это тот самый
контакт, о котором сейчас мечтают все интеллигентные представители
человечества? Не пытаются ли "облака" через нас, именно через нас, сказать
людям о том, что они делают и зачем они это делают? Допуская нас к своим
экспериментам, не обращаются ли они к нашему интеллекту, предполагая, что
мы сумеем понять их смысл?
- Странный способ связи, - усомнился я.
- А если другого нет? Если наши виды связи им неизвестны? Или
недоступны? Если они не могут прибегнуть ни к оптическому, ни к
акустическому, ни к другому приемлемому для нас способу передачи
информации? И если им недоступна телепатия, неизвестен наш язык, азбука
Морзе и другие наши сигнальные средства? А нам недоступны их виды связи.
Что тогда?
Нас опять занесло на повороте и швырнуло к стенке. Мартин прижал меня,
я - Зернова.
- Не пойму я вас, - озлился Мартин, - они творят, они моделируют, связи
ищут, а нас - кого к стенке, кого в петлю. Бред собачий.
- Они могут не знать. Первые опыты, первые ошибки.
- А вас это утешит на виселице?
- Я что-то в нее не верю, - сказал Зернов.
Я не успел ответить. Машину рвануло вверх, кузов раскололся. Яркая
вспышка света, адский грохот, длившийся какую-то долю секунды, невесомость
и темнота.
20. ДВОЙНИК ИРИНЫ
Веки с трудом разжались, будто склеенные, и тотчас же отозвалась в
затылке пронзительная острая боль. Высоко-высоко надо мной мерцали
огоньки, как светлячки летней ночью. Звезды? Небо? Я нашел ковш Большой
Медведицы и понял, что я на улице. Медленно-медленно попробовал повернуть
голову, и на каждое движение отвечала та же колющая боль в затылке. Но все
же я различил неровную черноту домов на противоположной стороне улицы,
мокрую от дождя мостовую - она чуть отсвечивала в темноте, и какие-то тени
посреди улицы. Присмотревшись, я узнал в них остатки нашей разбитой
машины. Темные бесформенные куски - не то асфальт, вздыбленный и
расколотый, не то мешки с тряпьем - валялись поодаль.
Я лежал у ствола едва различимого в темноте дерева, мог даже пощупать
его старую морщинистую кору. Подтянувшись, я привалился к нему спиной.
Стало легче дышать, и ослабла боль. Если не трясти головой, она уже не
чувствовалась - значит, череп был цел. Я тронул волосы на затылке, понюхал
пальцы: не кровь - нефть.
Преодолевая слабость, я встал, обнимая дерево, как любимую девушку, и
долго так стоял, всматриваясь в безлюдную уличную темь. Потом, медленно
переступая плохо держащими ногами, пошатываясь на каждом шагу, пошел к
разбитой машине. "Борис Аркадьевич! Мартин!" - тихо позвал я. Никто не
отозвался. Наконец я подошел к чему-то бесформенному, распластавшемуся на
мостовой. Вгляделся. То была половина тела в немецком солдатском мундире,
без ног и без лица: все, что осталось от первого или второго нашего
конвоира. Еще два шага - и я нашел еще труп. Обеими руками он прижимал к
груди автомат, ноги в коротких сапогах были раскинуты, как у картонного
паяца на ниточке, а головы не было. От нашей машины осталась груда
вздыбленных ввысь обломков, похожих в темноте на измятый гигантский
газетный лист. Я обошел ее кругом и у обочины соседнего тротуара нашел
Мартина.
Я сразу узнал его по короткой замшевой курточке и узким брюкам - таких
брюк никто из немецких солдат не носил. Я приложил ухо к груди его - она
ритмично подымалась: Мартин дышал. "Дон!" - позвал я. Он вздрогнул и
прошептал: "Кто?" - "Ты жив, дружище?" - "Юри?" - "Я. Можешь
приподняться?" Он кивнул. Я помог ему сесть на обочину и сел рядом. Он
тяжело дышал и, видимо, еще не привык к темноте: глаза моргали. Так мы
просидели молча минуты две-три, пока он не спросил:
- Где мы? Я что-то ничего не различаю. Может, ослеп?
- Посмотри на небо. Звезды видишь?
- Вижу.
- Кости целы?
- Как будто. А что случилось?
- Должно быть, бросили бомбу в машину. Где Зернов?
- Не знаю.
Я встал и снова обошел остатки разбитой машины, пристально вглядываясь
в трупы конвоиров. Зернова не было.
- Плохо, - сказал я, вернувшись. - Никаких следов.
- Ты кого-то разглядывал.
- Трупы охранников. У одного голову оторвало, у другого - ноги.
- Мы в кузове были и живы. Значит, и он жив. Ушел, должно быть.
- Без нас? Чушь.
- Может быть, вернулся?
- Куда?
- В настоящую жизнь. С этой ведьмовской свадьбы. Вдруг ему повезло? А
вдруг и нам повезет?
Я тихо свистнул.
- Выберемся, - сказал Мартин, - поверь моему слову: выберемся.
- Тише! Слышишь?
Массивная дверь за нами протяжно скрипнула и открылась. Вырвавшийся
сноп света тотчас же срезала тяжелая дверная портьера. Стало опять темно,
но в погасшей вспышке мне показалась фигура женщины в вечернем платье.
Сейчас виднелась лишь ее неясная тень. Из-за портьеры за дверью откуда-то
издалека глухо доносилась музыка: играли популярный немецкий вальс.
Женщина, все еще неразличимая в темноте, сошла по ступенькам подъезда.
Теперь ее отделяла от нас только ширина узкого тротуара. Мы продолжали
сидеть.
- Что с вами? - спросила она. - Что-нибудь случилось?
- Ничего особенного, - ответил я, - только разорвало нашу машину.
- Вашу? - удивилась она.
- Ту, в которой мы ехали или нас везли, если быть точным.
- Кто ехал с вами?
- Кто мог ехать, по-вашему? - Меня уже раздражал этот допрос. -
Конвоиры, разумеется.
- Только?
- Хотите собрать их по частям?
- Не сердитесь. Должен был ехать начальник гестапо.
- Кто? Ланге? - удивился я. - Он остался в гостинице.
- Так и должно было случиться, - сказала она задумчиво. - Так и тогда
было. Только они подорвали пустую машину. А вы откуда? Неужели и вас
придумал Этьен?
- Нас никто не придумал, мадам, - оборвал я ее. - Мы здесь случайно и
не по своей воле. Вы меня извините, я плохо говорю по-французски. Трудно
объясниться. Может быть, вы знаете английский?
- Английский? - удивилась она. - Но каким образом...
- Этого я не смогу объяснить вам даже по-английски. К тому же я не
англичанин.
- Алло, мэм, - перебил Мартин, - зато я из Штатов. Знаете песенку:
"Янки Дудль был в аду... Говорит: "Прохлада!" Уверяю вас, мэм, в этом аду
жарче.
Она рассмеялась:
- Что же мне делать с вами?
- Я бы промочил горло, - сказал Мартин.
- Идите за мной. В раздевалке никого нет, а швейцара я отпустила. Вам
везет, мсье.
Мы прошли за ней в слабо освещенную раздевалку. Мне бросились в глаза
немецкие военные плащи на вешалке и офицерские фуражки с высокими тульями.
Сбоку находилась крохотная комната-чуланчик без окон, оклеенная страницами
из киножурналов. Вмещала она только два стула и стол с толстой
регистрационной книгой.
- У вас отель или ресторан? - спросил Мартин у женщины.
- Офицерское казино.
Я впервые взглянул ей в лицо и обмер. Даже не обмер, а онемел,
остолбенел, превратился в подобие жены Лота. Она тотчас же насторожилась.
- Вы чему удивляетесь? Разве вы меня знаете?
Тут и Мартин сказал нечто. По-русски это прозвучало бы так: "Ну и ну...
совсем интересно".
А я все молчал.
- Что все это значит, мсье? - удивленно спросила женщина.
- Ирина, - сказал я по-русски, - ничего не понимаю.
Почему Ирина здесь, в чужих снах, в платье сороковых годов?
- Боже мой, русский! - воскликнула она тоже по-русски.
- Как ты здесь очутилась?
- Ирэн - это моя подпольная кличка. Откуда вы ее знаете?
- Я не знаю никакой подпольной клички. Я не знаю, что у тебя она есть.
Я знаю только то, что час назад мы с тобой ужинали в отеле "Омон" в
Париже.
- Тут какое-то недоразумение, - сказала она отчужденно и холодно.
Я вскипел:
- Меня не узнала? Протри глаза.
- А кто вы такой?
Я не замечал ни этого "вы", ни платья сороковых годов, ни обстановки,
воскрешенной чужими воспоминаниями.
- Кто-то из нас сошел с ума. Мы же с тобой приехали из Москвы. Неужели
ты и это забыла? - Я уже начал заикаться.
- Когда приехали?
- Вчера.
- В каком году?
Тут я просто замер с открытым ртом. Что я мог ей ответить, если она
смогла это спросить?
- Не удивляйся, Юри, - шепнул сзади Мартин: он ничего не понял, но
догадался о причине моей взволнованности. - Это не она. Это оборотень.
Она все еще смотрела отчужденно то на меня, то на Мартина.
- Память будущего, - загадочно произнесла она. - Наверно, он думал об
этом когда-нибудь. Может быть, даже встретил вас и ее. Похожа на меня? И
зовут Ирина? Странно.
- Почему? - не выдержал я.
- У меня была дочь Ирина. В сороковом ей было около года. Ее увез в
Москву Осовец. Еще до падения Парижа.
- Какой Осовец? Академик?
- Нет, просто ученый. Работал с Полем Ланжевеном.
Какая-то искорка вдруг прорезала тьму. Так иногда, ломая голову над,
казалось, неразрешимой проблемой, вдруг видишь еще смутный,
неопределенный, но уже гипнотизирующий тебя проблеск решения.
- А вы и ваш муж?
- Муж уехал с посольством в Виши. Поехал позже, уже один. Остановился у
какой-то придорожной фермы - вода в радиаторе выкипела или просто пить
захотелось, не знаю. А дороги уже бомбили. Ну и все. Прямое попадание... -
Она грустно улыбнулась, но все-таки улыбнулась; видимо, уже привыкла. - Я
потому так держусь, что меня именно такой воображает Этьен. На самом деле
мне все это горше досталось.
Все совпадало. Осовец тогда еще не был академиком, но уже работал с
Ланжевеном - об этом я знал. Очевидно, он и воспитал Ирину. От него она
узнала и о матери. И о сходстве, наверно. Только при чем здесь портье из
отеля?
Я не удержался и спросил об этом. Она невесело засмеялась:
- А я ведь его воображение. Он, наверное, думает сейчас обо мне. Был
влюблен в меня без памяти. И все же предал.
Я вспомнил слова Ланге: "Он предал даже самую дорогую для него женщину,
в которую был безнадежно влюблен". Он так хотел предать! Значит, это было
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг