достижим, я убежден в этом, если они живые разумные существа, а не
биосистемы с определенной программой.
- Вы имеете в виду роботов?
- Я не имею в виду роботов. Я говорю о программных системах вообще.
Тогда контакт зависит от программы.
- А если это самопрограммирующиеся системы?
- Тогда все зависит от того, как меняется программа под влиянием
внешних воздействий. Попытки контакта - это тоже одно из внешних
воздействий.
- Вопрос к автору фильма Анохину. Вы наблюдали самый процесс
моделирования?
- Его нельзя наблюдать, - сказал я, - человек находится в коматозном
состоянии.
- Но ведь на ваших глазах возникла копия снегохода. Гигантская машина
из пластмасс и металла. Откуда она возникла, из каких материалов?
- Из воздуха, - сказал я.
В зале засмеялись.
- Ничего нет смешного, - вмешался Зернов. - Именно из воздуха. Из
неизвестно каких и каким образом внесенных в него элементов.
- Значит, чудо? - Вопрос прозвучал явной насмешкой.
Но Зернов не смутился.
- Чудесами считали когда-то все необъяснимое тогдашним уровнем знаний.
Наш уровень тоже допускает необъяснимое, но он предполагает, что
объяснения будут даны в ходе дальнейшего научного прогресса. А
поступательное его движение уже сейчас допускает возможность предположить
ориентировочно в середине или конце будущего века воспроизведение
предметов с помощью волн и полей. Каких волн и каких полей - это, конечно,
уровень знаний будущего. Но лично я, например, убежден, что в том уголке
космоса, откуда прибыли к нам эти существа, наука и жизнь, вероятно, уже
достигли такого уровня.
- Какая же это жизнь? - спросил женский голос, как показалось мне, с
явно истерической ноткой, с нескрываемым уже страхом. - Как объясниться с
ней, если это жидкость, и о каком контакте можно говорить, если это газ?
- Выпейте воды, - невозмутимо предложил Мак-Эду. - Я вас не вижу, но
мне кажется, что вы слишком взволнованы.
- Я просто начинаю верить Томпсону.
- Поздравляю Томпсона еще с одной верующей. Что же касается мыслящей
жидкой или коллоидальной структуры, то и мы, как известно, существуем в
полужидком состоянии. И химия нашей жизни - это химия углерода и водных
растворов.
- А химия их жизни?
- Какой растворитель? У нас вода, а у них?
- Может быть, это фторная жизнь?
Ответил сидевший с краю американец:
- Все, что скажу, - только гипотетично. Фторная жизнь? Не знаю. В таком
случае растворителем может быть фтористый водород или окись фтора. Тогда
это холодная планета. Для фторных существ температура минус сто - только
приятный холодок для прогулки. В такой, мягко говоря, прохладной среде
могла возникнуть и аммиачная жизнь. Она даже реальнее, потому что аммиак
встречается в атмосфере многих крупных планет, а жидкий аммиак существует
и при температуре минус тридцать пять градусов. Можно сказать: почти
земные условия. А если подумать о приспособленности гостей к нашим земным
условиям, аммиачная гипотеза покажется более вероятной. Но если
предположить, что пришельцы сами создают для себя нужные им условия жизни,
возможна и любая другая, самая невероятная гипотеза.
- Вопрос председателю как математику и астроному. Что имел в виду
русский математик Колмогоров, когда говорил, что при встрече с неземной
жизнью мы можем попросту ее не узнать? Не этот ли феномен?
Мак-Эду отпарировал без улыбки:
- Он несомненно учитывал и вопросы, какие задают иногда на
пресс-конференциях.
Опять смех в зале, и опять репортеры, обходя Мак-Эду, начинают атаку с
флангов. Очередная жертва - физик Виэра, только что угощавшийся у столика
виски с фруктовой водой.
- Господин Виэра, вы специалист по физике элементарных частиц?
- Допустим.
- Если "облака" материальны, - вопрошатель орудовал микрофоном, как
пистолетом, - значит, они состоят из хорошо известных науке элементарных
частиц? Так?
- Не знаю. Может быть, и не так.
- Но ведь большая часть известного нам мира построена из нуклонов,
электронов и квантов излучения.
- А если здесь меньшая часть известного нам мира или мира, нам вообще
неизвестного? А вдруг это мир совсем новых для нас частиц, не имеющих
аналогии в нашей физике?
Вопрошатель сдался, сраженный неожиданным предположением Виэры. Тут
кто-то опять вспомнил обо мне.
- Не скажет ли нам кинооператор Анохин, как он относится к песенке,
сопровождающей демонстрацию его фильма в Париже?
- Я не знаю этой песенки, - сказал я, - и еще не видел своего фильма в
Париже.
- Но она уже облетела весь мир. В зале Плейо ее поет Ив Монтан. В
Штатах - Пит Сигер. В Лондоне - биттлсы. Может быть, вы слышали ее в
Москве.
Я растерянно развел руками.
- Но ее же написал русский. Ксавье только оркестровал ее для джаза. - И
говоривший довольно музыкально пропел по-французски знакомые мне слова:
"...всадники ниоткуда строем своим прошли".
- Знаю! - закричал я. - Автор - мой друг, тоже участник нашей
антарктической экспедиции, Анатолий Дьячук.
- Дичук? - переспросили в зале.
- Не Дичук, а Дьячук, - поправил я. - Поэт и ученый. И композитор... -
Я поймал иронический взгляд Зернова, но даже ухом не повел: плевал я на
иронические взгляды, я мировую известность Только создавал, бросал его имя
на газетные полосы Европы и Америки и, не заботясь о музыкальности,
затянул по-русски: - "Всадники ниоткуда... Что это, сон ли, миф? И в
ожидании чуда... замер безмолвно мир..."
Я не успел продолжить в одиночестве: зал подхватил песню, кто
по-французски, кто по-английски, а кто и совсем без слов, одну только
мелодию, и, когда все стихло, долговязый Мак-Эду деликатно позвонил своим
игрушечным колокольчиком.
- Я полагаю, конференция закончена, господа, - сказал он.
18. НОЧЬ ПРЕВРАЩЕНИЙ
После пресс-конференции мы разошлись по своим комнатам, условившись
встретиться через час в том же ресторане за ужином. Я так устал на
собрании, как не уставал даже в изнурительных антарктических походах.
Только добрый сон мог бы прояснить мысль, вывести ее из состояния тупого
безразличия к окружающему. Но он так и не пришел, этот спасительный сон,
как ни приманивал я его, ворочаясь на кушетке с мягким шелковым валиком. В
конце концов встал, сунул голову под кран с холодной водой и пошел в
ресторан заканчивать этот перегруженный впечатлениями день. Но день не
кончился, и впечатления еще стояли в очереди. Одно из них прошло
мимолетно, не зацепив внимания, хотя в первый момент и показалось мне
странным.
Я спускался по лестнице позади человека в коричневом костюме, сидевшем
на нем как военный мундир. Квадратные плечи, седые усы стрелочками и
короткая стрижка еще более подчеркивали в нем военную косточку. Прямой как
линейка, он прошел не глядя, мимо лысого француза-портье и вдруг, резко
повернувшись, спросил:
- Этьен?
Мне показалось, что в чиновничьих холодных глазах портье мелькнул самый
настоящий испуг.
- Что угодно, мсье? - с заученной готовностью спросил он.
Я задержал шаги.
- Узнал? - спросил, чуть-чуть улыбнувшись, усач.
- Узнал, мсье, - едва слышно повторил француз.
- То-то, - сказал усач. - Приятно, когда о тебе помнят.
И прошел в ресторан. Я, намеренно громыхая по скрипучим ступенькам,
Сошел с лестницы и с невинным видом спросил у портье:
- Вы не знаете этого господина, который только что прошел в ресторан?
- Нет, мсье, - ответил француз, скользнув по мне прежним равнодушным
взором чиновника. - Турист из Западной Германии. Если хотите, могу
справиться в регистрационной книге.
- Не надо, - сказал я и прошел дальше, тут же забыв о случившемся.
- Юри! - окликнул меня знакомый голос.
Я обернулся. Навстречу мне подымался Дональд Мартин в нелепой замшевой
куртке и пестрой ковбойке с открытым воротом.
Он сидел один за длинным и пустым столом и тянул прямо из бутылки
темно-коричневую бурду, а обняв меня, задышал мне в лицо винным перегаром.
Но пьян он не был: все тот же большой, шумный и решительный Мартин,
встреча с которым как бы приблизила меня к вместе пережитому в ледяной
пустыне, к загадке все еще не разоблаченных розовых "облаков" и тайной
надежде, подогретой словами Зернова: "Мы с вами, как и Мартин, меченые.
Они еще нам покажут что-то новенькое. Боюсь, что покажут". Я лично не
боялся. Я ждал.
Мы недолго обменивались воспоминаниями - стол уже начали накрывать к
ужину. Подошли Зернов с Ириной; наш край сразу оживился и зашумел. Может
быть, потому молодая дама с девочкой в очках села на противоположном краю,
подальше от нас. Девочка положила рядом с прибором толстую книгу в
радужном переплете с замысловатым рисунком. Напротив устроился
добродушного вида провинциальный кюре - парижские не живут в отелях. Он
посмотрел на девочку и сказал:
- Такая крошка и уже в очках, ай-ай-ай!
- Очень много читает, - пожаловалась ее мать.
- А что ты читаешь? - спросил кюре.
- Сказки, - сказала девочка.
- И какая же тебе больше всего понравилась?
- О гаммельнском крысолове.
- Как можно давать такую сказку ребенку? - возмутился кюре. - А если у
девочки развитое воображение? Если она увидит этот кошмар во сне?
- Пустяки, - равнодушно сказала дама, - прочтет - забудет.
От кюре с девочкой отвлекла мое внимание Ирина.
- Поменяемся местами, - предложила она, - пусть этот тип смотрит мне в
затылок.
Я оглянулся и увидел человека с усами-стрелочками, знакомство с
которым, и, должно быть, не очень приятное знакомство, скрыл от меня
портье. Усач как-то уж очень пристально смотрел на Ирину.
- Тебе везет, - усмехнулся я. - Тоже старый знакомый?
- Такой же, как и лорд за конторкой. В первый раз вижу.
Тут к нам подсел журналист из Брюсселя - я видел его на
пресс-конференции. Он уже неделю жил в отеле и со всеми раскланивался.
- Кто этот тип? - спросил я его, указывая на усача.
- Ланге, - поморщился бельгиец, - Герман Ланге из Западной Германии.
Кажется, у него адвокатская контора в Дюссельдорфе. Малоприятная личность.
А рядом, не за табльдотом, а за соседним столиком, обратите внимание на
человека с дергающимся лицом и руками. Европейская знаменитость, итальянец
Каррези, модный кинорежиссер и муж Виолетты Чекки. Ее здесь нет, она
сейчас заканчивает съемки в Палермо. Говорят, он готовит для нее
сенсационнейший боевик по собственному сценарию. Вариации на исторические
темы: плащ и шпага. Кстати, его визави с черной повязкой на глазу тоже
знаменитость, и в этом же духе: Гастон Монжюссо, первая шпага Франции...
Он еще долго перечислял нам присутствующих в зале, называя по именам и
сообщая подробности, о которых мы тотчас же забывали. Только принесенный
официантами ужин заставил его умолкнуть. Впрочем, неизвестно почему, вдруг
замолчали все. Странная тишина наступила в зале, слышалось только
позвякивание ножей и посуды. Я взглянул на Ирину. Она ела тоже молча и
как-то лениво, неохотно, полузакрыв глаза.
- Что с тобой? - спросил я.
- Спать хочется, - сказала она, подавляя зевок, - и голова болит. Я не
буду ждать сладкого.
Она поднялась и ушла. За ней встали и другие. Зернов помолчал и сказал,
что он, пожалуй, тоже пойдет: надо прочитать материалы к докладу. Ушел и
бельгиец. Вскоре ресторан совсем опустел, только официанты бродили кругом,
как сонные мухи.
- Почему такое повальное бегство? - спросил я одного из них.
- Непонятная сонливость, мсье. А вы разве ничего не чувствуете?
Говорят, атмосферное давление резко переменилось. Будет гроза, наверно.
И он прошел, сонно передвигая ноги.
- Ты не боишься грозы? - спросил я Мартина.
- На земле нет, - засмеялся он.
- Поглядим, что такое ночной Париж?
- А что со светом? - вдруг спросил он.
Свет действительно словно померк или, вернее, приобрел какой-то мутный
красноватый оттенок.
- Непонятно.
- Красный туман в Сэнд-Сити. Читал письмо?
- Думаешь, опять они? Чушь.
- А вдруг спикировали?
- Обязательно на Париж и обязательно на этот заштатный отель?
- Кто знает? - вздохнул Мартин.
- Пошли на улицу, - предложил я.
Когда мы проходили мимо конторки портье, я вдруг заметил, что она
выглядела раньше как-то иначе. И все кругом словно переменилось: другие
портьеры, абажур вместо люстры, зеркало, которого прежде не было. Я сказал
об этом Мартину; он равнодушно отмахнулся:
- Не помню. Не выдумывай.
Я взглянул на портье и еще более удивился: то был другой человек.
Похожий, даже очень похожий, но не тот. Гораздо моложе, без проплешин на
голове и в полосатом фартуке, которого раньше на нем я не видел. Может
быть, прежнего портье сменил на дежурстве его сын?
- Идем, идем, - торопил Мартин.
- Куда вы, мсье? - остановил нас портье. В голосе его, как мне
показалось, прозвучала тревога.
- А не все ли вам равно, портье? - ответил я по-английски: пусть
проникается уважением.
Но он не проникся, сказал встревоженно:
- Комендантский час, мсье. Нельзя. Вы рискуете.
- Что он, с ума сошел? - толкнул я Мартина.
- Плюнь, - сказал тот. - Пошли.
И мы вышли на улицу.
Вышли и остановились, словно споткнувшись на месте. Мы даже схватили
друг друга за руки, чтобы не упасть. Тьма окружала нас без теней и
просветов, ровная и густая, как тушь.
- Что это? - хрипло спросил Мартин. - Париж без света?
- Не понимаю.
- Дома как скалы ночью. Ни огонька.
- Должно быть, вся сеть парализована.
- Даже свечей не видно. Нигде не мелькнет.
- Может, вернемся?
- Нет, - заупрямился Мартин, - я так быстро не сдаюсь. Поглядим.
- На что?
Не отвечая, он шагнул вперед; я за ним, держась за его карман. И
остановились опять. Высоко-высоко в черноте неба, как в глубоком колодце,
сверкнула звездочка. Рядом что-то блеснуло. Я попробовал поймать блеск и
тронул стекло. Мы стояли у магазинной витрины. Не отрываясь от Мартина и
таща его за собой, я ощупал всю ее целиком.
- Не было ее раньше, - сказал я, останавливаясь.
- Чего? - спросит Мартин.
- Этой витрины. И вообще магазина не было. Мы с Ириной шли здесь мимо
чугунной ограды. А ее нет.
- Погоди. - Мартин почему-то насторожился. Не ограда и не витрина были
у него на уме. Он прислушивался.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг