двенадцатый том исторического словаря, который, не знаю
почему, валялся на столе подле моей кровати, развернул
наудачу, попал на биографию знаменитого Таверние и
прочел следующие слова: "Он (то есть Таверние)
отправился в Москву, и лишь только в оную приехал, то и
окончил бродящую жизнь свою в июле 1689 года". Тут я
вспомнил, что Закамский, говоря однажды со мною об этом
неутомимом путешественнике, сказал: "Он, верно,
похоронен в теперешней Марьиной роще, где в его время
было немецкое кладбище". "Чего же лучше, - подумал я. -
Вот не только оставленное, но вовсе забытое кладбище, на
этом народном гулянье давно уже заросшие травою
могильные камни превратились в столы, за которыми
раздаются веселые песни цыган и пируют в семике
разгульные толпы московских жителей".
Я вскочил с постели, велел заложить мои дрожки и через
час был уже за Троицкой заставой. У самого поворота с
большой дороги в Марьину рощу я приказал кучеру оста
новиться и ожидать меня подле аллеи, ведущей в село Ос
танкино. Солнце еще не показывалось на небе, на котором
не было ни одного облачка. Не знаю, оттого ли, что
легкий плащ плохо защищал меня от утреннего холодного
воздуха, или отчего другого, но я помню, что у меня была
лихорадка: я дрожал. Пройдя с четверть версты скорым
шагом, я согрелся. Разумеется, ни одной живой души не
было в роще. Вдали, в конце широкой просеки, белелись
стены трактира и несколько разбросанных между кустов
палаток, далее, к Сущевской заставе, выли собаки на
медвежьей травле, и только вдоль опушки ближайшей
Останкинской рощи раздавалась по заре протяжная песня
одного крестьянина, который выехал чем свет в поле, чтоб
спахать свой осминник. У Рождества Божьей Матери, на
Бутырках, заблаговестили к заутрене. Я невольно снял
шляпу, перекрестился, и мысль воротиться назад, как
молния, мелькнула в голове моей. "Не искушай твоего
господа!" - раздалось в душе моей, но этот благой
помысл был непродолжителен, проклятое любопытство и
нужда, как говорится, выдержать характер, то есть во
что бы ни стало поставить на своем, заглушили во мне
этот слабый отголосок детских чувств и моих первых
христианских впечатлений. Я вошел в рощу.
Пройдя шагов сто по широкой просеке, я повернул на
право между деревьев, тут было разбросано в близком рас
стоянии один от другого несколько надгробных камней. Я
остановился, поглядел кругом себя: все было пусто и
тихо, как в полночь, и слабый свет, который проникал
сквозь ветки деревьев, походил более на лунное сияние,
чем на блеск утреннего солнца. Я сыскал толстый сук,
очертил им два круга, в одном сделал небольшой костер из
сухих спичек, которые привез с собою, бросил на него
таинственную записку, высек огня, подложил и, войдя в
другой круг, стал дожидаться, чем все это кончится. С
той самой минуты, как я занялся этими приготовлениями,
робость моя исчезла и я сделался так спокоен, как будто
бы занимался каким-нибудь физическим опытом. В минуту
огонь обхватил записку, она запылала, в то же самое
время стая птиц поднялась со всех окружных деревьев и с
громким криком понеслась вон из рощи. С одной только
березы, подле которой я стоял, не слетел огромный ворон
и принялся каркать таким зловещим голосом, что я снова
почувствовал в себе какую-то робость. Вот прошло полчаса
- все та же тишина, еще прошло столько же - все
смирно вокруг, никто не является, не слышно никакого
шороха, даже ветерок не колышет листьев на деревьях, а
солнце уже высоко. "Что же это? - подумал я. - В самом
деле, не поверил ли я сумасшедшему? Или, что еще хуже,
не дурачит ли меня этот магистр?.. Ах, черт возьми!" Вот
гляжу, едет мимо меня крестьянин в телеге, через минуту
другой, вон мелькнул красный сарафан, вот зашевелились
кругом трактира, еще полчаса - и вся роща оживится, а
я буду стоять в кругу и дожидаться какого-то чуда... Он
советовал мне не выходить из него, пока не заблаговестят
к обедне... Слуга покорный!.. Три часа сряду быть пошлым
дураком!.. "Ах ты, проклятый немец! - вскричал я,
выходя из круга. - Нет, голубчик, будет с тебя и того,
что я битый час простоял здесь на карауле!"
- Позвольте узнать, где большая дорога? - сказал
кто-то позади меня на чистом французском языке. Я
вздрогнул, обернулся: в двух шагах от меня стоял человек
лет тридцати пяти в модном гороховом сюртуке с длинным
висячим воротником, в круглой шляпе и щегольских сапогах
с белыми кожаными отворотами. Нечаянное появление этого
незнакомца так меня испугало, что я с полминуты не мог
оправиться и понять, чего он от меня хочет. Он повторил
свой вопрос на самом чистом русском языке.
- Большая дорога отсюда в двух шагах, - сказал я
наконец. - Я сам пробираюсь к заставе, и если вам
угодно идти со мною...
- С большим удовольствием!
Мы прошли несколько шагов молча. Я поглядывал украдкою
на этого господина сначала с каким-то страхом: мне все
казалось, что у него под шляпою припрятаны рога, а
щегольские сапоги надеты на козлиные ноги. С первого
взгляда наружность его мне вовсе не понравилась, смуглое
продолговатое лицо, орлиный нос, рот до ушей и светло
серые блестящие глаза, на которые тяжело было смотреть,
но голос такой приятный, такой гармонический, что когда
он начинал говорить, то мой слух решительно был очаро
ван.
- Я, кажется, нигде не имел удовольствие с вами
встречаться? - сказал я для того, чтоб что-нибудь
сказать.
- Я не более трех дней как приехал в Москву, - отве
чал незнакомый, - и почти никого здесь не знаю. Мне рас
хвалили московские окрестности, так я хотел ими полюбо
ваться. У всякого свои причуды, я люблю бродить по
полям, шататься по лесу, но только не в то время, когда
гуляют другие. Сегодня, вместе с утренней зарею, я
выехал на заставу и, признаюсь, очень удивился, когда
встретил вас в этой роще.
Незнакомый сказал последние слова с какой-то сатанин
ской улыбкою, от которой меня бросило в жар. "Боже мой!
- подумал я. - Ну, если он подсмотрел, что я здесь де
лал!
- Мне показалось, - продолжал незнакомый, - что вы
были чем-то заняты, вы, верно, рассматривали древние над
гробные камни, которые в этой роще на каждом шагу по
падаются.
- Да, я разбирал надписи.
- И верно, не позавидовали красноречию тех, которые
их сочиняли? Я также прочел надписи две - одна другой
глупее. Надобно сказать правду, древние заставляли гово
рить умнее своих покойников. Но вот, кажется, и большая
дорога, - продолжал незнакомый. - Моя коляска стоит у
самой заставы, и если вам не наскучило еще идти
пешком...
- Извините! - прервал я, чувствуя в себе какое-то
неизъяснимое желание поскорей отделаться от этого това
рища. - Мне некогда... я тороплюсь в город.
Незнакомый улыбнулся и замолчал, а я махнул моему
кучеру, но, лишь только он принялся за вожжи, чтоб ехать
ко мне навстречу, лошади начали храпеть, становиться на
дыбы, вдруг бросились в сторону, понесли целиком, по
пенькам, чрез канавки, а менее чем в полминуты
пристяжная лежала на боку, а из дрожек остались целыми
только одно колесо и оглобли. К счастию, мой кучер также
уцелел. Надобно было непременно отпрячь лошадей и
отвезти изломанные дрожки на извозчике. При помощи
проходящих мы скоро все уладили, один крестьянин взялся
сбегать за извозчиком, а я никак не мог отговориться от
незнакомого, который хотел непременно довезти меня до
дому. Мы подошли к заставе. Красивая венская коляска,
заложенная парою отличных вороных коней, стояла у самого
шлагбаума. Мальчик, одетый английским жокеем, отворил
дверцы, мы сели и шибкой рысью помчались по улице.
От Троицкой заставы до Арбатских ворот, где я жил, бу
дет, по крайней мере, версты четыре, однако ж мы ехали
не более четверти часа. Дорогою я узнал, что мой новый
знакомец называется барон Брокен, что он два раза
объехал кругом света и теперь отдыхает, гуляя по Европе,
что он, имея непреодолимую страсть к путешествиям,
выучился говорить почти на всех известных языках и что
русский нравится ему всех более. Не знаю, оттого ли, что
он потешил мое национальное самолюбие, похвалив наш
родной язык, или потому, что этот барон говорит отменно
умно и приятно, но только он успел совершенно помирить
меня с собою, его блестящие лукавством глаза,
насмешливое выражение лица и даже эта почти беспрерывная
сардоническая улыбка, которая показалась мне сначала так
отвратительною, не возбуждала уже во мне никакого
неприятного чувства. Когда мы подъехали к воротам моей
квартиры, я пригласил его войти и выпить со мною чашку
чая.
- Скажите мне, - спросил я своего нового знакомца,
усадив его на канапе, - долго ли вы у нас в Москве про
гостите?
- Право, не знаю, как вам ответить, - сказал барон.
- Если ваша Москва мне понравится, то я проживу здесь не
сколько месяцев, целый год - даже два, а может быть,
не погневайтесь, уеду и через неделю. Я шатаюсь по свету
без всякого плана, без всякой цели - просто для своей
забавы. До сих пор я мог прожить два года сряду только в
одном Париже и, вероятно, остался бы еще долее, но этот
Первый консул с своим порядком, с своими законами до
смерти мне надоел. Народ перестал мешаться в дела
правительства, по улицам тихо, тюрьмы опустели, нет
жизни, нет движения, опять зазвонили на всех колокольнях
- тоска, да и только! Я вижу, слова мои вас удивляют, -
промолвил барон, взглянув на меня с улыбкою, - да и
может ли быть иначе: вы русский, живете в православной
Москве, так, конечно, этот образ мыслей должен казаться
вам...
- Несколько странным - это правда, - сказал я. -
Говорят, теперь можно жить в Париже, но когда он тонул в
крови...
- Тонул!.. И, полноте! Это риторическая фигура. И
что такое несколько тысяч людей менее или более для
Парижа? Разве не бывают в больших городах повальные
болезни? : А как зовут эту болезнь: поветрием, тифом,
чумою, гильотиною - не все это равно?
- Но что за радость жить в чумном городе? И
позвольте вам сказать: когда Марат, Робеспьер, Дантон и
сотни других злодеев управляли Францией... - Тогда в
тысячу раз было веселее, чем теперь, - прервал с
живостью барон. - Все дело зависит от взгляда. Какая-
нибудь слезная немецкая драма, от которой плачет глупец,
заставит вас смеяться. При Робеспьере давались точно
такие же представления в Париже и во всей Франции, как
некогда в древнем Риме, только число актеров, которые
умирали для потехи зрителей, было поболее. А какая
кипучая жизнь!.. Как проявлялась она во всей своей силе
и энергии!.. Представьте себе: в одном углу Парижа
резали, рубили головы, в другом плясали, пели, беснова
лись. Сегодня одно правительство, завтра другое, после
завтра третье, ну, точно китайские тени. Сегодня Дантон
выше всех целой головою, а завтра он без головы, сегодня
Робеспьер приказывает и Франция повинуется, а завтра его
волочат по грязи. На улицах вечный базар, все в каком-то
бардаке, в чаду. Жизнь текла так быстро, опомниться
бело некогда, всякий спешил наслаждаться, потому что не
знал, будет ли жив завтра. А эти публичные вакханалии,
эти языческие праздники, эти братские ужины, на манер
спартанских обедов, эти Бруты в толстых галстуках и Гора
ции в красных колпаках, эти французские гречанки, кото
рые в газовых тюниках, с босыми ногами, вальсировали как
безумные на балах, даваемых в память их отцов, мужей и
братьев, погибших на эшафоте. Все это было так пестро,
так необыкновенно! Вся Франция походила в это время...
- На обширный дом сумасшедших! - сказал я.
- Не спорю! - продолжал барон. - Но это безумие,
эта общая и беспрерывная оргия целой нации имела в себе
тьму поэзии, перед которой наша бледная общественная
жизнь, с своими пошлыми приличиями, с своими обветшалыми
условиями и лицемерной добродетелью, так скучна, так бес
цветна, что мочи нет! Признаюсь, я смотрел с восторгом
на это брожение умов, на этот избыток жизни, они
ручались мне за будущее. Французы не шли, а бежали
вперед. Они были некогда религиозными фанатиками, при
Филиппе жгли на кострах рыцарей храма, а при Карле IX
резали протестантов. Эти же самые французы, во время
революции, ничему не верили, ничего не признавали, кроме
богини разума, которую, скажу вам мимоходом,
представляла очень недурно одна балетная фигурантка. Да,
французы были тогда отменно забавны, а Париж - о!
Париж был очарователен, и я еще раз повторяю вам, что в
это лихорадочное, тревожное время он был точно мой
город: я любил его. Вам это странно? Что ж делать! Я
люблю смуты, движение, тревогу. Конечно, мир, тишина и
спокойствие прекрасны, но они так походят на смерть, так
напоминают могилу!..
Я слушал моего нового знакомца и несколько раз подымал
невольно руку, чтоб перекреститься, все опасения мои
возобновились. "Господи боже мой! Что это? Кто, кроме
дьявола, будет говорить с такою любовью о французской
революции? Кто, кроме ангела тьмы, станет вспоминать с
восторгом об этой человеческой бойне и жалеть, что она
прекратилась?" Вероятно, барон отгадал, что происходило
в душе моей: он засмеялся и, протянув мне руку, сказал:
- Не бойтесь! Я, право, не был приятелем ни Робес
пьеру, ни Марату, и вовсе не то, что вы думаете. Вам
странно, что я говорю шутя о французской революции?
Поживите подолее, пошатайтесь по свету, так, может быть,
и вы перестанете говорить о ней с таким отвращением и
ужасом:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг