это превознесут ее похвалами, как добродетельную
женщину. Нет! Пусть она не изменяет вам, несмотря на
убеждения родных, на слезы отца и матери, пусть любит
даже и тогда, когда весь мир назовет эту любовь
преступлением... О, тогда и я позволю вам любить ее
вечно и не замечать, что есть другие женщины на свете!
- Ах, та chere! Вы меня пугаете! - вскричала Виржи
ни. - Не слушайте ее, - продолжала она, обращаясь ко
мне, - эта бешеная любовь хороша только в трагедиях.
Усыпать свой путь цветами, ни на чем не останавливаться,
а скользить по жизни и стараться, срывая розу, не
уколоть себя шипами - вот философия французов, и,
поверьте, она, право, лучше всякой другой.
Официант подал нам на золоченом подносе в хрустальных
бокалах ароматический ананасный пунш. Дамы отказались, я
последовал их примеру.
- Что это вы не пьете? - вскричала Виржини.
- Боюсь опьянеть еще более, - отвечал я с улыбкою.
- Так что ж? Тем лучше: вы будете откровеннее. Возь
мите.
- Я никогда не пью пунша.
- Так начните.
- Хоть вместе с нами, - сказала итальянка. Обе дамы
взяли по бокалу.
- Попробуйте теперь спросить стакан воды, - шепнула
Виржини, погрозив мне своим розовым пальчиком.
Я выпил мой стакан пунша и должен был выпить еще
другой, чтоб помочь моим соседкам, которые поделились
меж собой одним бокалом. Мы не опьянели, но я сделался
гораздо развязнее и смелее, а мои дамы несравненно ласко
вее. Виржини задирала свою приятельницу, шутила со мною
и беспрестанно смеялась, чтоб показать свои жемчужные
зубы. Огненные взоры итальянки становились час от часу
нежнее. Сначала она призналась, что ревность - чувство
неприятное, что можно расстаться с своим любовником, не
зарезав ни его, ни себя, а под конец согласилась с фран
цуженкою, что любовь становится блаженством и счастьем
нашей жизни тогда только, когда она свободна, как
воздух, и прихотлива, как дитя. Наш разговор делался
ежеминутно живее, обе мои соседки старались очаровать
меня, обе они были очень милы и, признаюсь, если я не
пускался еще в любовные объяснения, то это потому, что
не мог решить, которая из них мне более нравится.
Меж тем игра кончилась, хозяин подошел к нам.
- Вы много выиграли? - спросила его Виржини.
- О, конечно, много! - отвечал барон. - Все
понтеры остались без копейки, а я ничего не проиграл.
- Да кто же выиграл?
- Разумеется, кавалер Казанова. Разве он умеет проиг
рывать?
- Всегда, когда играю с милыми женщинами, - сказал,
подойдя к нам, высокий итальянец.
- Право? - вскричала француженка. - Вы до такой
степени любезны?..
- Вольно ж вам было не понтировать, мамзель Виржини?
Вы испытали бы это на самом деле.
- Как мне жаль, Казанова, что вы игрок! - сказала
синьора Карини, - Эта страсть когда-нибудь вас погубит.
- Что же делать! - отвечал итальянец. - Я люблю
все сильные ощущения, люблю, чтоб сердце мое замирало, и
одна азартная игра, эта адская забава, производит еще
какое-то впечатление на мои чувства. Ах, синьорина! Они
вовсе притупились под свинцовой кровлею венецианской
тюрьмы.
Мне давно хотелось взглянуть на этого Казанову, кото
рый пожаловал сам себя в кавалеры, вероятно потому, что
вежливые французы зовут отъявленных плутов "кавалерами
промышленности" (chevaliers d'industrie)! Этот картежный
шулер и патентованный вор, всегда готовый стреляться на
двух шагах за честь свою, был очень видный мужчина, но в
жизнь мою я не видал лица наглее и бесстыднее. Он не
только у нас в России, где уж привыкли баловать иностран
цев, но везде умел втираться в хорошее общество, всех
обыгрывать, сыпал деньгами и о дружеских связях своих с
знатными людьми и королями говорил с такой неподражаемой
простотою, что добрые москвичи не смели даже и усом
ниться в истине его слов. По желанию дам этот знаменитый
шарлатан принялся было нам рассказывать, как он вырвался
из рук венецианских инквизиторов, но хозяин не дал ему
кончить и попросил всех в столовую.
В прекрасно освещенной зале приготовлен был роскошный
ужин, померанцевые деревья, фарфоровые вазы с цветами,
серебряные корзины с бархатными персиками, душистыми
ананасами и янтарным виноградом отражались в вели
колепном зеркальном плато. На хорах загремела музыка, и
все гости уселись за стол. Барон поместил меня по-прежне
му между двух красавиц. Мы сидели очень тесно, при ма
лейшем движении руки мои невольно прикасались к рукам
моих соседок. Когда резвая Виржини наклонялась ко мне,
ее дыхание сливалось с моим, и в то же время я
чувствовал с другой стороны, как шелковые кудри
итальянки скользили по моей щеке. В таком близком
расстоянии друг от друга не нужно говорить громко: обе
они перешептывались со мною, а кто из нас в цвете
молодости не испытал, как очарователен этот женский
шепот, как соблазнительны эти приветливые речи, когда
они говорятся вполголоса, тайком от других, как тревожат
они наше сердце и волнуют кровь. Я почти ничего не ел,
но зато пил очень много. Сколько я ни отговаривался, все
было напрасно: мои соседки не хотели ничего слышать.
- Я буду пить с вами из одной рюмки, - шептала мне
на ухо итальянка, пожимая мою руку.
- Oh, il faut vous griser, vous serez charmant! (О,
вам надо пить, чтобы ощутить блаженство! (Фр.)) - по
вторяла беспрестанно Виржини, умирая со смеху. Меж тем
общий разговор становился час от часу шумнее, по
временам он совсем заглушал музыку. Вот пробка первой
бутылки шампанского полетела в потолок.
- От этого вина вы, верно, не откажетесь? -
шепнула синьора Карини. - Его пьют за здоровье друзей
своих.
- Так он выпьет два бокала, - сказала француженка,
- только не забудьте, - прибавила она так тихо, что я
с трудом мог разобрать, несмотря на то что розовые ее
губы почти касались моей щеки, - не забудьте: первый
за мое здоровье! Слышите ли, за мое! - повторила
Виржини, и ее прелестная, обутая в атласный башмачок,
ножка прижалась к моей. Я не совсем еще потерял
рассудок, но все чувства мои были в каком-то упоении, а
голова начинала порядком кружиться. Вдруг музыка
замолкла, хозяин встала с своего места и, держа в руке
бокал шампанского, сказал:
Господа! Я предлагаю тост, мы пьем за вечную славу
просветителей человечества, знаменитых французских фило
софов и главы их, бессмертного Вольтера.
- Виват! - закричали почти все гости.
- Честь и слава истребителю предрассудков! - проре
вел один толстый англичанин, выливая за галстук свой
бокал шампанского.
- Да здравствует Вольтер! - пропищал какой-то на
пудренный маркиз. - Я знаю наизусть его "Орлеанскую
деву" - великий человек!
- Долой Вольтера! - прошептал один растрепанный
француз, который сидел подле поэта. - Не надобно
Вольтера! Он был аристократ!.. Да здравствует Жан-Жак
Руссо!..
- Приятель принца Конде и герцога Люксембургского!
- прервал с улыбкою хозяин.
- Он не был с ними знаком - не был! - закричал
француз. - И если кто осмелится говорить противное...
- Тише, господа, тише! - сказал итальянец
Казанова. - Я предложу вам тост, который, верно,
понравится. Да здравствуют богатые дураки, оброчные
крестьяне всех умных людей!
- Да, да! Честь и слава дуракам: они созданы для
нашей потехи! - закричал толстый англичанин, выливая
за галстук второй бокал шампанского. - Годдэм! (Бог
прокляни! (Англ.)) - прибавил он, пощелкивая языком. -
Что за дьявольщина? В этом проклятом вине нет никакого
вкуса!
- Не надо дураков! - сказал маркиз, стараясь
выговаривать каждое слово и едва шевеля языком. - Я не
люблю дураков: они слишком глупы.
- Да здравствуют прекрасные женщины! - закричал
един из гостей.
- Я пью охотно! - подхватил другой. - Моя жена
дурна собою.
- Да здравствует вино!
- Только хорошее.
- Виват!.. Гоп, гоп!.. Гура!
Шум становился час от часу сильнее, поминутно летали
пробки, и шампанское лилось рекою.
- К черту бокалы! - закричал хозяин. - В стаканы,
господа, в стаканы!
- Браво!.. Долой бокалы.
- Тише, тише!.. - сказал Казанова. - Наш поэт
встает:
он хочет говорить. Слушайте!.. Слушайте!
- Господа! - сказал поэт. - Вы пили в честь
французских философов, которые писали, я предлагаю тост
за вечную славу их учеников, знаменитых философов,
которые действовали. Первый бокал в честь главы их, в
честь того, кто не знал сожаления к другим и не требовал
его для себя, который играл жизнью людей, потому что
презирал и жизнь и человека, который был неумолим, как
смерть, грозен и велик, как морская язва, который...
- Фи!.. Что это? Не надо! - раздалось со всех
сторон. - Мы не хотим пить за эту воплощенную чуму - не
хотим!.. Да здравствуют женщины, вино и веселье!..
Виват!.. Семпер (Всегда (ит.)) - виват!
Поэт взглянул с презрением на всех гостей.
- Так! Я опередил мой век! - прошептал он мрачным
голосом. - Веселись, глупая толпа, веселись! Ты не
можешь понимать меня!
- Вы ошибаетесь, милорд! - закричал косматый фран
цуз. - Я понял вас и пью вместе с вами.
Я не принимал участия в этих тостах, но никак не мог
отделаться от моих соседок и должен был выпить за их здо
ровье по бокалу шампанского. За десертом они уговорили
меня попробовать столетнего венгерского, и, когда ужин
кончился, я с трудом мог приподняться со стула.
Чувствуя, что мне нужно было освежиться, я подошел к
открытому окну. Все было пусто на улице. Ночь была
темная, небеса покрыты тучами, но, несмотря на это, мне
показалось, что я вижу бесчисленное множество звезд,
некоторые из них падали на землю, одна ярче всех других
рассыпалась над самой улицею и осветила человека в сером
платье, который стоял, прижавшись к стене
противоположного дома. Казалось, он делал мне какие-то
знаки. Вдруг из ближайшего переулка потянулся длинный
ряд людей, одетых в траурные плащи, каждый из них нес в
руке зажженный факел, за ними везли под балдахином
черный гроб. Через минуту вся погребальная процессия
выбралась на большую улицу. При ярком свете факелов я
без труда мог рассматривать, что человек в сером платье
протягивал ко мне с умоляющим видом свои руки, и, когда
свет от одного факела отразился на лице его, я невольно
воскликнул:
- Что это?.. Это Яков Сергеевич Луцкий?.. Зачем он
здесь?.. На улице?.. Так поздно?..
- Что ж вы нас оставили, вежливый кавалер? -
раздался позади меня голос Виржини.
Вдруг все исчезло: и похороны и Луцкий, все покрылось
непроницаемым мраком, вдоль по улице загулял сильный
ветер, вдали послышался какой-то жалобный крик, кто-то
промчался верхом, и из окна соседнего дома сказали впол
голоса:
- Скорей, скорей! Она умирает!
- Да что вы смотрите на улицу? - сказала итальян
ка. - Пойдемте с нами!
Я молча подал ей руку, и мы вместе с прочими гостями
вошли в другую залу. Она была так ярко освещена, что
сначала глазам моим сделалось больно, мне казалось, что
все окна, картины и даже стены были усыпаны огнями. На
одном конце ее стояло человек десять цыган, и почти
столько же цыганок сидело на стульях. Мои дамы,
поместясь как можно ближе к последним, посадили и меня
вместе с собою. Одна из цыганок с бледным, истомленным
лицом и большими черными глазами запела тихим, но весьма
приятным голосом какую-то цыганскую песню. Сначала
протяжные и унылые звуки ее голоса раздавались одни по
зале, вдруг, как внезапный удар грома, грянул хор, мотив
переменился, темп из протяжного превратился в быстрый, с
каждой нотой усиливалось крещендо, все живей, быстрей, и
вдруг опять прежняя тишина, опять один тихий, заунывный
голос, и вот снова бешеный хор, и снова он замирает
посреди неоконченного аккорда.
- C'est ravissant! (Это восхитительно! (Фр.)) -
закричал растрепанный француз.
- То ли еще вы услышите! - промолвил, кажется, в
первый раз один русский барин. - Таничка! - продолжал
он, обращаясь к цыганке, которая, окончив песню, сидела,
задумавшись, на стуле. - Хватите-ка удалую! Да знаете,
по-нашему, чтоб потолок затрещал.
Все цыгане столпились в кружок позади своих женщин.
Видный собою, кудрявый, с черными усами бандурист вышел
вперед. Он ударил по струнам, смуглые, но чрезвычай до
выразительные лица цыганок оживились, глаза их за
сверкали, и оглушающий хор, в котором, казалось, ни
одна, йота не клеилась с другой, загремел и разразился,
как ураган, в самых чудных и неожиданных перекатах.
Беспрестанно один голос покрывал другой, резкая рулада
заглушалась громким визгом, бессмысленный вопль и буйный
свист мешались с гармоническими голосами женщин. Все в
этом хаосе звуков было безумием, и в то же время все
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг