притворился спящим и захрапел, как и в первый раз. Жена
таким же образом подошла к постели и поглядела ему в лицо,
положила руку на его грудь, наклонилась, поцеловала мужа
своего, и он почувствовал, что горячая слеза упала ему на
щеку. Потом, с тяжким вздохом, и отирая себе глаза рукавом
тонкой сорочки, она принялась за богоотступное свое дело.
Внимание казака, подкрепляемое твердою его решимостью и
отвагой, на сей раз удвоилось. Он присматривался, где и
какие снадобья брала жена его., вслушивался в чудные слова
и затвердил их. Уже ничто не было ему страшно: ни
пламенное, неистовое лицо и сверкающие глаза жены, ни рев
бури, ни гром, ни резкий, отвратительный голос из горшка. И
едва молодая ведьма исчезла в трубу, муж ее вскочил с
постели, подбросил новых дров на потухавшие уголья, налил
свежей воды в горшок и поставил его на огонь. Потом отыскал
небольшой ларец, спрятанный под лавкою в подполье и
закладенный каменьями раскрыл его - и остолбенел от ужаса и
омерзения. Там была человеческие кости и волосы, сушеные
нетопыри и жабы, скидки змеиной кожи, волчьи зубы, чертовы
пальцы (Чертов палец - ископаемое, находимое весьма часто в
Украине. Он имеет вид конический и цветом похоже на
нечистый янтарь". (Примеч. О.. М. Сомова.)), осиновые
уголья, кости черной кошки, множество разных невиданных
раковин, сушеных трав и кореньев и... всего нельзя
припомнить. Победив свое отвращение, Федор схватил полную
горсть сих колдовских припасов и бросил их в котел,
приговаривая те слова, которые перенял у жены своей. Но
когда котел начал кипеть, то Федор почувствовал, что лицо
его кривлялось и подергивалось, как от судороги, глаза
искосились, волосы поднялись дыбом, в груди как будто кто
стучал молотком, и все кости его хрупали в суставах. После
сего он пришел в какое-то исступление ума, ощутил в себе
непомерную отвагу, нечто похожее на крайнюю степень
опьянения; в глазах его попеременно мелькали яркие искры,
светлые полосы, какие-то дивные, уродливые призраки; над
ним и буря злилась, и дождь шумел, и гром гремел - но он
уже ничего не боялся. И когда услышал зычный, резкий голос
из горшка и слово: "Лети, лети, лети!", то, не владея собою
от бешенства, торопливо схватил коробочку с мазью, натер
себе руки, ноги, лицо и грудь... и вмиг какая-то невидимая
сила схватила его и бросила в трубу. Это быстрое движение
заняло у него дух и отбило память. Когда же он
очувствовался, то увидел себя под открытым небом, на Лысой
горе, за Киевом...
Что там увидел наш удалой казак, того, верно, кроме его
ни одному православному христианину не доводилось видеть;
да и не приведи бог! И страх, и смех пронимали его
попеременно: так ужасно, так уродливо было сборище на Лысой
горе! По счастью, неподалеку от Федора Блискавки стоял
огромный костер осиновых дров: он припал за этот костер и
оттуда выглядывал, как мышь из норки своей выглядывает в
хату, которая наполнена людьми и кошками.
На самой верхушке горы было гладкое место, черное как
уголь и голое как безволосая голова старого деда. От этого
и гора прозвана была Лысою. Посреди площадки стояли под
мостки о семи ступенях, покрытые черным сукном. На них
сидел пребольшой медведь с двойною обезьяньего мордой, коз
лиными рогами, змеиным хвостом, ежовою щетиной по всему
телу, с руками остова и кошачьими когтями на пальцах.
Вокруг него, поодаль от площадки кипел целый базар ведьм,
колдунов, упырей, оборотней, леших, водяных, домовых и
всяких чуд невиданных и неслыханных. Там великан жид сидел
на корточках перед цымбалами величиною с барку, на которых
струны были не тоньше каната; жид колотил по ним большими
граблями, потряхивая остроконечною своей бородою, хлопая
глазами и кривляя свою рожу, и без того очень гадкую. Инде
целая ватага чертенят, один другого гнуснее и неуклюжее,
стучала в котлы, барабанила в бочонки, била в железные
тарелки и горланила во весь рот. Тут вереница старых,
сморщенных как гриб ведьм водила журавля (Журавель -
малороссийская пляска, род линного польского, только
гораздо живее; танцуется попарно. (Примеч.0. М.Сомова.)),
приплясывая, стуча гоцки (Гоцки - гоц-гоц! Чоканье ногой об
ногу. (Примеч. О. М. Сомова.)) сухими своими ногами, так
что звон от костей раздавался кругом, и припевая таким
голосом, что хоть уши зажми. Далее долговязые лешие пус
кались вприсядку с карликами домовыми. В ином месте без
зубые, дряхлые ведьмы верхом на метлах, лопатах и ухватах
чинно и важно, как знатные паньи, танцевали польской с
седыми, безобразными колдунами, из которых иной от старости
гнулся в дугу, у другого нос перегибался через губы и
цеплялся за подбородок, у третьего по краям рта торчали
остальные два клыка, у четвертого на лбу столько было
морщин, сколько волн ходит по Днепру в бурную погоду.
Молодые ведьмы с безумным, неистовым смехом и
взвизгиваньем, как пьяные бабы на веселье (Веселье
(висилье) - свадьба, свадебный пир. (Примеч. О. М.
Сомова.)), плясали горлицу и метелицу (Горлица и метелица -
малороссийские пляски; танцуются кадрилью. (Примеч. О. М.
Сомова.)) с косматыми водяными, у которых образины на два
пальца покрыты были тиной; резвые, шаловливые русалки
носились в дудочке (Дудочка- тоже пляска, живая и быстрая.
On большей части две женщины танцуют ее с одним мужчиной.
(Примеч. О. М. Сомова.)) с упырями, на которых и посмотреть
было страшно. Крик, гам, топот, возня, пронзительный скрып
и свисты адских гудков и сопелок (Сопелка - дудка, свирель.
(Примеч. О. М. Сомова.)), пенье и визг чертенят и ведьм -
все это было буйно, дико, бешено; и со всем тем видно было,
что сия страшная сволочь от души веселилась.
Федор Блискавка из своей засады смотрел на это, и жутко
ему было, так что холод сжимал всю внутренность. Невдалеке
от себя увидел он и тещу свою, Ланцюжиху, с одним
заднепровским пасечником, о котором всегда шла недобрая
молва, и старую Одарку Швойду, торговавшую бубликами
(Бублики - калачи или крендели. (Примеч. О. М. Сомова.)) на
Подольском базаре, с девяностолетним крамарем Артюхом
Холозием, которого все почитали чуть не за святого: так
этот окаянный ханжа умел прикидываться набожным и
смиренником; и нищую калеку Мотрю, побиравшуюся по улицам
киевским, где люди добрые принимали ее за юродивую и
прозвали Дзыгой (Дзыга - волчок или юла, игрушка. (Примеч.
О. М. Сомова.)); а здесь она шла рука об руку с богатым
скрягою, паном Крупкою, которого незадолго перед тем казаки
выжили из Киева и которого сами земляки его, ляхи,
ненавидели за лихоимство. И мало ли кого там видел Федор
Бяискавка из своих знакомых, даже таких людей, о которых
прежде бы никак не поверил, что они служат нечистому, хоть
бы отец родной уверял его в том под присягой. Вся эта шайка
пожилых ведьм и колдунов пускалась в плясовую так задорно,
что пыль вилась столбом и что самым завзятым казакам и
самым лихим молодицам было бы на зависть. Немного в стороне
оттуда увидел Федор и свею жену. Катрусия отхватывала
казачка с плечистым и круторогим лешим, который скалил зубы
и подмигивал ей, а она усмехалась и вилась перед ним, как
юла. Федор, в гневе и ревности, хотел бы броситься на нее и
на рогатого плясуна и порядком потузить обоих, но, подумав,
удержался и сделал умно. Где бы ему было сладить с целым
чертовским кагалом, который, верно, напал бы на него, и
тогда поминай как звали.
Вдруг раздался как внезапный .порыв бура густой, сипо
ватый рев черного медведя, сидевшего на подмостках, - и
покрыл собою все: и звон гудков и цымбалов, и свист волынок
и сопелок, и гарканье, хохот и говор веселившейся толпы.
Все утихло: каждый из плясунов, подняв в эту минуту одну
ногу, как будто прирос на другой к своему месту; те из них,
которые подпрыгнули вверх, так и остались на воздухе;
отворенные рты не успели сомкнуться, поднятые в пляске руки
и вздернутые вверх плеча и головы не успели опуститься;
грабли жида на цымбалах и смычки чертенят на гудках словно
окаменели у струн. Черный медведь протянул костяную руку -
и мигом все запели:
Высоки скоки
В сороки,
Низки поклоны
В вороны, -
(Свадебная песня, - Заметим, что здесь предлог
"в" заменяет предлог "у" русского языка.
(Примеч. О. М. Сомова.))
подскокнули снова вверх и повалились на землю, головами
к тому месту, где сидел медведь. "Ах ты, проклятое племя! -
шептал про себя Федор Блискавка, - Оно же еще смеет и
кощунствовать над обрядами православных и напевать честные
весельные песни на своем мерзкостном шабаше перед этим
уродом, в насмешку над добрыми людьми! Чтоб вы все
провалились в тартарары, да и женушка моя с вами; чтоб вам
всем по горячей пепельной (Пепельный - адский. Пекло -
ад, от глагола: пеку, печь (по-малороссийски: пекты).
(Примеч. О. М. Сомова.)) головне в глотку: тогда бы небось
позабыли вы горланить и запели бы иную песню, чертова
челядь!"
Черный медведь долго принюхивался во все стороны и
наконец проревел, как из бочки: "Здесь есть чужой дух!" В
минуту все всполошилось: нечистые духи, ведьмы, колдуны,
упыри, русалки - все бросились искать с зверскими, кро
вавыми глазами, с пеною бешенства на губах. И Катруся -
Катруся была из первых! Сердце замерло у Федора, холод
пронимал его до костей. "Теперь-то, - думал казак, - настал
мой смертный час!" Прижавшись вплоть к земле за дровами,
он, ни жив ни мертв, выглядывал исподлобья. Вдруг видит:
Катруся первая подбежала к тому месту, заглянула за кос
тер, злобно сверкнула на мужа своим огненным взором,
скрыпнула зубами... но в тот же миг сорвала с себя намитку,
накинула на Федора, сунула под него лопату, провела пальцем
черту по воздуху на Киев - и, прежде чем Федор
опомнился, он уже лежал в своей хате на постеле.
Когда чувства его поуспокоились, он сел на постелю, как
человек, едва выздоравливающий от горячки, в которой гре
зились ему страшные мечты. Скоро мысли его приняли течение
более правильное: он припоминал себе и страхи, и смешное,
отвратительное гаерство прошлой ночи, и жену свою, с ее
любовью, с ее нежными ласками, с ее заботливостью о нем и о
доме, с ее детскою игривостью... "И все это было только
притворство! - думал он. - Все это нашептывала ей нечистая
сила, чтобы лучше меня обмануть". То вдруг представлялась
ему жена в минуту чародейских обрядов, то опять сверкала на
него огненным взором и скрежетала зубами, как на Лысой
горе... В задумчивости он и не приметил, vsq жена стояла
подле него. Федор, взглянув на нее, вздрогнул, словно босою
ногою наступил на змею. Катруся была бледна и томна, губы
се помертвели, глаза покраснели от слез, которые ручьями
текли по ее лицу.
- Федор! - сказала она печально. - Зачем ты подсматри
вал, что я делала? зачем, не спросись меня, пускался на Лы
сую гору? зачем не хотел довериться жене своей?.. Бог с то
бою! ты сам растоптал наше счастие!..
- Прочь от меня, змея, злодейка, ведьма богомерзкая! -
отвечал Федор с негодованием и отвращением. - Ты опять
хочешь меня обойти бесовскою лестью?.. Так нет, не надейся!
- Послушай, Федор, - подхватила она, обвив его руками
вокруг тела, припав головою к нему на грудь и умильно
смотря ему в глаза. - Послушай! Не я виновата, мать моя
всему виною: она неволей отвела меня на шабаш, неволей
обрекла в ведьмы и вымучила из меня страшную клятву... Мне
было тогда еще четырнадцать лет. И тогда я нехотя летала на
шабаш, боясь матери: ведьмы и все их проклятые обряды и все
их проклятые повадки были мне как острый нож, а от одной
мысли про шабаш мутило у меня на душе. Суди же, каковы они
были для меня, когда ты стал моим мужем - ты, кого люблю я,
как душу, как свое спасенье на , том свете... Не раз хотела
я отшатнуться от шабаша, не бывать на нем; только под исход
месяца, чем больше я о том думала, тем больше меня мучила
тоска несказанная. Ты сам знаешь, каково мне тогда
бывало... Не приведи бог и татарину того вытерпеть!.. И
сколько я ни силилась одолеть тоску-злодейку, сколько ни
отмаливалась - ничто не помогало! Все мне и днем, и ночью
кто-то надувал в уши про шабаш, все мне так и мерещилось,
чтоб быть там. А наступал срочный день - какая-то невидимая
сила так и тянула меня туда назло моей воле. Когда же я
прилетала па Лысую гору, там меня словно дурь охватывала:
буйно бросалась я в толпу ведьм, колдунов и всей бесовщины,
сама себя не помнила, что делала, и не могла не делать
того, что другие... Как бога с небес, ждала я страстной
недели: тогда кинулась бы я в ноги чернецам божьим и
упросила бы их, чтобы заперли меня на все последние три дня
в Пещерах, до самой воскресной заутрени, и отмолили бы от
меня бесовское наваждение... Теперь это поздно! Ты, милый
муж мой, сокол мой ясный! ты сам погубил и меня, и себя и
навеки затворил от меня двери райские...
- Так живи же с своими родичами (Родич - родня,
родственник. (Примеч. О. М. Сомова.)), лешими да русалками,
коли запал тебе след туда, где веселятся души
христианские!.. Сгинь отсюда! оставь меня...
- Но властна я тебя оставить! - перервала его Катруся,
сжав его еще крепче в объятиях и, так сказать, приросши к
нему. - Я тебе сказала, что на мне лежит страшная клятва...
В силу этой клятвы кто бы ни был из близких нам: муж ли,
брат ли, отец ли... кто бы ни был тот, кто подсмотрит наши
обряды, - но мы должны... ох! тяжело сказать!.. должны
высосать до капли кровь его...
- Пей же мою кровь!.. Мне тошно жить на свете! Что мне в
жизни?.. Одна мне приглянулась, стала моей женою; любил я
ее пуще красного дня, пуще радости, и та обманула меня и
чуть не породнила с бесовщиной... Все мне постыло на этом
свете... Пей же, соси мою кровь!
- И мне не жить после тебя на свете! Увидит то душа
твоя. Грустно мне, тяжко мне, что злая доля развела нас и
здесь, и там...
Катруся зарыдала и упала в ноги мужу.
- Об одном только прошу тебя, - продолжала она, - по
гляди на меня умильно, дай на себя насмотреться, поцелуй
меня впоследние и прижми к своему сердцу, как прижимал
тогда, когда любил меня!
Добрый Федор был тронут слезными просьбами жены своей.
Он ласково взглянул на нее, обнял ее, и уста их слиплись в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг