О. М. Сомов
Приказ с того света
Повесть
Однажды, минувшим летом, провел я день на даче, в
нескольких верстах от города. Красивое местоположение,
прекрасный сад, с одной стороны взморье и пруды, с другой
рощи, холмики и долины - все обещало мне один из тех
приятных дней, о которых долго, долго и с удовольствием
вспоминаешь. Хозяин - пожилой весельчак, хозяйка - добрая
жена, добрая мать и умная, приятная женщина, сын их, молодой
человек, образованный и скромный, и две милые дочери,
расцветшие, как розы, живые, как сама жизнь, умные, как мать
их, и веселые, как отец, были притяжательною силой для
собиравшегося у них общества. Гостей было немного, всего
восемь человек; но этот небольшой круг был так разнообразен,
что удовлетворил бы вкусу самого безусталого наблюдателя
Утро неприметно у нас пролетело. Мы гуляли по садам и
окрестностям, катались по заливу и между тем шутили,
смеялись и не видели, как время прокралось до обеда. Погода
с утра была ясная; но мы еще не успели встать из-за стола,
как небо стемнело, тучи набежали и гром начал греметь по
сторонам. Спустя немного, наступила со всею свитой, как
водится, гроза, и гроза самая шумливая: молнии заблистали со
всех сторон, гром на раздолье прокатывался по воздушному
пространству; гонимый ветром дождь пролил, как из ведра.
Нечего было и думать о вечерней прогулке, потому что небо
кругом обложилось густыми слоями туч и обещало воздушную
потеху по крайней мере часов на пять. Если бы гостеприимные
хозяева и не унимали от души гостей своих, то в такую
погоду, когда, по пословице, и собаку жаль выгнать на двор,
- каждый из нас без зазрения совести конечно бы сам
вызвался остаться.
В доме, к удовольствию одних и к крайнему прискорбию
других, карт не бывало и в помине, кроме одной старой,
исклочившейся колоды, которою старушка няня раскладывала
гранд-пасьянс. Хозяева сами остались в гостиной, и те из
гостей, которые любили уснуть после обеда, на этот раз
посовестились зевать и дремать. Разговор шел, однако ж, в
такт по грозе или, лучше сказать, в промежутках громовых
ударов, как в мелодраме между музыкой. Все, особливо молодые
девицы, поминутно вставали и подходили к окнам полюбоваться,
как молнии разгуливают по тучам и как крупный дождь сечет в
стекла. Не было и надежды скоро разделаться с грозою: одна
туча сменяла другую, один гром отдалялся, другой заступал
его место; за мелким дождем шел другой, посильнее. Таким
образом время длилось до вечера.
- Как бы весело теперь стоять на вахте, - сказал один
моряк, - особливо когда паруса все убраны и когда
спрятаться можно только под ванты или под грот-бом-брам-
брасс.
- Хорошо и пехотному офицеру на походе, - подхватил
молодой гвардеец, сын хозяев, - особливо если идешь не по
петергофскому шоссе, а по какой-нибудь проселочной
деревенской дороге. Промочит тебя до костей, и ноги уходят в
грязь по колено.
- Да, не худо и кавалеристу, - примолвил один улан,
покручивая усы свои, - сверху то же, что и вам, господам
пехотинцам, а снизу того и жди, что лошадь или увязнет, или
поскользнется и отпечатает формы твои в вязкой глине.
- Я помню одну такую грозу, заставшую меня на дороге в
Германии, - сказал один неутомимый охотник путешествовать и
рассказывать, смотревший в окно и обернувшийся к нам с
скромною улыбкою самодовольствия. - Гроза и повесть о
духах, которую слышал я вслед за нею, слившись в мыслях моих
с развалинами старого замка, который я видел в тот вечер,
всю ночь меня тревожили самыми странными и непонятными
снами.
- Ах! расскажите нам повесть о духах, - подхватила
хозяйка, желая чем-нибудь занять гостей своих.
- Повесть о духах! повесть о духах! - вскричали девицы и
за ними все гости почти в один голос.
Путешественник подвинул кресла к круглому столику, за
которым сидели дамы, сел, обвел глазами все общество, как
будто бы желая измерять на лице каждого слушателя степень
внимания, какую он готовил для чудной повести, очистил голос
протяжными "гм! гм!" и начал свой рассказ:
- Лет несколько тому, возвращался я из Франции в Россию,
чрез Мес, Сарбрюк, Майнц... и так далее. У меня была
крепкая, легкая и укладистая коляска, со мною
веселый товарищ, француз, отставной капитан наполеоновской
службы, ехавший в Россию отведать счастья и употребить в
пользу сведения и дарования свои в том звании, которое он
называл л'утшитёль. Он... позвольте мне в коротких словах
рассказать о нем. - И не дожидаясь согласия или несогласия
слушателей, рассказчик мой продолжал:
- Он облетал почти всю Европу за Наполеоновыми орлами:
прошел даже Россию до Москвы, но оттуда насилу унес голову с
малыми остатками большой армии. Часто, в коляске, для
прогнания скуки спорил он со мною о минувшем своем идоле и
упорно доказывал, что разрежение рядов французской армии
было следствием особых соображений Наполеоновой стратегии.
Со всею французскою самонадежностью уверял он меня, что
знает совершенно и свободно изъясняется по-итальянски, по-
испански и по-немецки, и, вероятно, только знавши, что я
русский, не прибавил к тому языка российского. Впрочем, хотя
он и выговаривал ик мак и макенэй, но все-таки немного лучше
знал немецкий язык, нежели те из его земляков, которые в
прошлую войну на каждой квартире твердили добрым немцам:
"Камрад! манжир. бювир, кушир, никл репондир" - и сердились,
почему немцы их не понимали. Мой товарищ мог, по крайней
мере, выразуметь, что ему говорят, а при нужде и сам мог
сказать слов несколько... Да не о том дело: чувствую, что я
слишком заболтался о своем товарище...
- Ничего, продолжайте: я все слушаю, хотя, признаться, и
не очень понимаю немецкого-то! - сказал очень простодушно
один пожилой и добрый провинциал.
Все засмеялись, и путешественник, нимало не смутясь,
первый захохотал от всего сердца. Отдохнув после смеха, он
начал рассказывать далее:
- Кто переезжает французскую границу и вступает в
Германию, тот с первых шагов замечает крайнюю перемену в
способе переноситься с места на место и невероятную разницу
между почтальонами французскими и немецкими. Первые, в
огромных своих ботфортах, иногда в capot (плаще (франц.))
сверх куртки и вообще с не слишком опрятною наружностью,
перепрягают в три минуты, мигом вспрыгивают в стремена,
захлопают бичами и пошел хорошею рысью с горки на горку; а
если дашь им порядочный pour boire (Чаевые (франц.)) сверх
положенного по почтовой книжке, то понесут тебя на
крылышках, точно как русские ямщики. Немецкие почтальоны
одеваются чисто, играют на рожках; зато утомительная их
флегма и несносный лангсам мучат путешественника. С ними,
кажется, лопнет терпение и самого труженика. Так, сердясь и
бранясь, я и товарищ мой проехали с ними от Гомбурга до
Кайзерслаутерна: но ни брань, ни ласки, ни увещания, ни
гладкое шоссе, по которому можно бы катиться как по маслу,
ни прибавка тринкгельда - ничто не шевелило закоснелые
сердца наших мучителей. Погода стояла прелестная во всю нашу
дорогу от Парижа до красного городка Кайзерслаутерна, -
красного в самом буквальном смысле, ибо все домы его
построены из самородного красного камня; но когда мы оттуда
выехали, то заметили, что тучки начинали набегать, и
послышали в стороне гром. Как назло еще, лошади попались нам
ленивее, а почтальон упрямее обыкновенного. Сколько мы ни
толковали с ним - все понапрасну! Он поминутно вставал с
седла, заходил то пить пиво, то закуривать трубку, оставался
в шинках по четверти часа и более, а чтобы свободнее курить
табак, не садился на лошадь, шел пешком подле коляски и на
все наши увещания твердил: "Aber der Weg ist sehr schlecht,"
("Но дорога очень скверная" (нем.)) - хотя дорога была
истинно прекрасная. Лошади, как будто б условясь с ним, шли
с ноги на ногу, спустя головы и хлопая ушами, как ослы.
Между тем небо мрачилось час от часу более, гром трещал
сильнее и сильнее, молнии змейками завивались над нашими го
ловами; а с последней станции начал накрапывать дождь. Он
постепенно усиливался и, спустя полчаса, зашумел таким же
ливнем, как сегодняшний. Нечего было делать! мы, хоть и
великие любители сельской природы, то есть любители от
безделья зевать по сторонам, на горы и долы, принуждены были
закутаться в коляске, чтоб не промокнуть до последней нитки.
Признаюсь, что я радовался этому крупному, частому дождю,
потому что он, в лице нашего почтальона, мстил за нас всей
его братье; только жалел я, что это был не тот, который вез
нас от Кайзерслаутерна. Однако ж жажда мести проходит, как и
все другие страсти, а моя с избытком напоена была дождевыми
потоками, текшими со шляпы на спину бедного почтальона.
Скоро дождь наскучил мне и начал выводить из терпения моего
товарища. "Oh quel ctimat!" ("Что за климат!" (франц.)) -
ворчал он, сердясь ни за что ни про что на благословенный
климат средней Германии.
Однако ж гроза не унималась, несмотря на заклинания моего
француза. Гром как будто спорил с гневными его междометиями
и наотрез перерывал длинные периоды, в которых он честил и
климат и почтальонов немецких. Наконец, устав сердиться и
видя, что гром трудно перекричать, француз мой сперва
замолчал, потом начал насвистывать la pipe de tabac
(Табачная трубка (франц.)), потом зевать и потягиваться, а в
заключение всего дремать. При каждом ударе грома он
вздрагивал, выглядывал полусонными глазами в оконце, ворчал
по нескольку слов - и снова голова его упадала на сафьянную
подушку коляски, и снова качалась и свешивалась на грудь,
так что нос его чертил дуги и кривые линии на воротнике
фрака. Что до меня, я не мог вздремать: частию оттого, что
из самолюбия не хотел подражать французу, частию же оттого,
что не люблю спать при огне и стуке; а молния светила нам
почти без промежутков, и гром перерывался только громом;
притом же дождь стучал со всех сторон в коляску. Так, сидя и
мечтая, чрез несколько часов заметил я, что мы начинали
подниматься в гору; я выглянул в окно и увидел, что гора, на
которую мы ехали, покрыта густым столетним лесом, а на
вершине ее стоит древний, полуразвалившийся замок. Эта
вершина выдалась круглым холмом из средины леса, и только
узкая, почти заглохшая тропинка вела к замку. Он был
огромен: уцелевшие стены с круглыми пробоинами, башни, зубцы
и другие вычуры средних веков показывали, что он принадлежал
какому-нибудь знаменитому владельцу времен рыцарских. Я толк
нул моего товарища и указал ему на замок; француз протер
глаза, смотрел долго и со вниманием по направлению моего
пальца и кончил свои наблюдения протяжным "tiens!" ("Ну и
ну!" (франц.)) В это время въезжали мы в местечко
Гельнгаузен, лежащее на полугоре и на весьма живописном
местоположении. Почтальон наш, видя конец своих страдании,
приставил мокрый рожок к мокрым губам и, как лебедь на водах
Меандра, изо всей груди заиграл последнюю свою песню; лошади
вторили ему ржанием, радуясь близкому своему освобожден и1ю
от упряжи и отдохновению в уютной конюшне, за тормом. В
таком порядке, с музыкой и аккомпанементом, въехали мы в
трактир Золотого Солнца.
Ловкий молодой мужчина с черными усами и загорелым,
выразительным лицом, а каком-то полувоенном наряде, отпер
дверцы нашей коляски и, вслушавшись, что мы говорим по-
французски, сказал нам довольно хорошо на этом языке
приветствие и приглашение войти обогреться в трактире. Сходя
по измокшей ступеньке, я поскользнулся и чуть было не упал;
судите ж о моем удивлении, когда тот же молодой человек
чистым русским языком, немного сбивающимся на украинское
наречие, спросил у меня:
- Вы, сударь, из России?
- Земляк! - вскрикнул я" обрадовавшись.
- Нет, сударь; я поляк, из Остроленки, но часто бывал с
русскими, был даже в плену и выучился вашему языку.
- Как же сюда зашел?
- О, сударь! мало ли куда я заходил на своем веку: был и в
Италии, и в Испании, и в России; а немецкую землю так
измерил, как только может измерить лихой улан на коне своем.
Теперь служу гауз-кнехтом в здешнем трахтире.
Француз мой, подслушав название Испании и Италии и
радехонек случаю выказать свое языкознание, начал делать ему
вопросы по-итальянски и по-испански; но поляк, не запинаясь,
отвечал ему на обоих сих языках гораздо чище и правильнее;
так что француз принужден был ударить отбой на природном
своем языке похвальным словом храбрости и понятливости
поляков.
Нас ввели в общую комнату, довольно просторную и очень
теплую; двое приезжих сидели там за особым столиком и
разговаривали вполголоса, а человек шесть жителей местечка,
собравшись у большого стола, за огромными кружками пива и с
трубками в зубах, спорили между собою и чертили пивом по
столу план Люценского дела . В углу молодая, белокуренькая
пригоженькая немочка сидела за рукодельем и по временам
нежно взглядывала на статного немчика лет около двадцати
пяти, который, облокотясь на ее стул, что-то ей нашептывал.
Хозяин, человек лет за пятьдесят, с самым добрым
старонемецким лицом, чинно похаживал с трубкою вокруг стола
и как будто бы при каждом шаге хотел приподняться поближе к
потолку, ибо природа поскупилась дать ему рост, приличный
важной его осанке. На нем был наряд особого покроя, который
можно назвать средним пропорциональным между халатом и
камзолом: рукава преширокие, а полы спускались немного
пониже колен. Эта нового рода туника сшита была из ситцу с
большими разводами ярких цветов, каким у нас обиваются
мебели, и застегивалась сверху донизу огромными пуговицами.
Седоватые волосы нашего трактирщика прикрыты были черным
шелковым колпаком. Увидя нас, хозяин подошел и преважно
поклонился; мы заняли места и, расположившись провести здесь
ночь, потребовали ужин, лучшего вина и особую комнату с
двумя постелями.
Неоспоримая истина, что вино веселит человека. За бутылкою
доброго гохгеймского согрелось сердце и ожила веселость во
мне и в моем товарище. Хозяин, полагая, что мы не простые
путешественники, потому что требуем много и, конечно,
заплатим хорошо, увивался около нас и раз двадцать величал
нас наугад и баронами, и графами, и князьями, по мере того,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг