холодными губами. Он подолгу глядит на полудетское
прелестное лицо графини, на ее глубокие черные глаза, на
ее горячие, полные здоровой юной кровью губы, на тонкий
румянец ее нежных подернутых, будто персик, золотистым
пушком щек, на капризный локон, выбивающийся из-под
дорожного головного убора. Он глядит, а с какими мыслями и
чувствами - этого не разберешь в его бледных, будто
выцветших, будто оловянных глазах. Он шепчет: "Mein
Schatz, mein Herzchen!" И опять покрякивает, и опять
самодовольное "ja wohl", и опять потирание красных рук с
крючковатыми пальцами.
Ничего еще не соображает и ни о чем не думает графиня,
но уже эти красные руки, эти крючковатые пальцы,
бесцветные глаза и длинный тонкий нос с горбинкой, "mein
Schatz" и "mein Herzchen", а пуще всего ощущение его
сухих, холодных губ на ее ладони и почему-то, еще того
пуще, это самодовольное "ja wohl" ей противны и
становятся все противнее, раздражают ее все больше и
больше.
А между тем она инстинктивно не только от него, но от
самой себя скрывает свои ощущения и впечатления и играет
свою роль, то есть все терпеливо выносит, заставляет себя
время от времени ему улыбаться, изредка и очень осторожно,
по его требованию прикасаться своими губами к его
сухощавой, выбритой перед нею Адольфом щеке. Но ей
приходится делать большие над собою усилия, чтобы спокойно
выносить его ласки...
Графиня Елена ищет развлечения в том, что может видеть
из окна, в постоянно меняющихся картинах и сценах чужой,
незнакомой ей жизни. Но час, другой, третий - и эта
пестрота начинает утомлять ее, теряет весь свой интерес.
- J'ai sommeil! - шепчет Елена и откидывается на подушки
в глубине дормеза.
- Schlaf, schlaf, mein Herzchen! - говорит граф,
поправляя ей подушки.
Она закрывает глаза. Он глядит на нее несколько
мгновений, наклоняется над нею с очевидным желанием
поцеловать ее, но почему-то воздерживается, отодвигается к
своему окну и сидит весь вытянувшись, как-то выставив
вперед свой горбатый нос и едва слышно напевая какую-то
немецкую песню.
Вот графский поезд переехал границу. На немецкой земле
граф как бы несколько оживился, в первую минуту даже нечто
похожее на огонек мелькнуло в его молочных глазах. Он с
особым усердием стал потирать себе руки и, наконец, не
выдержал и, высунувшись в окошко, крикнул Адольфу:
- Nun, Adolph, das ist schon unser Land?
- Ja wohl, Excellenz, Gott sei gelobt!
радостным басом отвечал ему с козел Адольф.
Это естественное и хорошее проявление патриотического
чувства господина и слуги не только не было оценено бедной
Еленой, но даже тяжело на нее подействовало. У нее
защемило сердце, почти так же защемило, как в тот день,
когда она хоронила мать свою. Она вдруг после этих
радостных немецких фраз почувствовала, что ее родина оста
лась позади, что она на чужбине и одна, совсем одна, что
она пленница. Ей вдруг мучительно захотелось услышать
звуки русского языка, хотя она и прежде-то не особенно
часто на нем говорила и предпочитала ему французскую речь,
уже почти всюду слышавшуюся тогда в окружавшем ее высшем
русском обществе. Немецкий язык, язык ее матери и бабушки,
всегда ею любимый, бывший языком ее интимных бесед с
матерью, показался ей теперь совсем чужим, неприятным,
неблагозвучным, почти противным в устах графа и Адольфа. И
не с кем ей было перемолвиться русским словом; даже ее
камеристка, сидевшая в задней будке дормеза, была немка.
Граф не знал ни одного русского звука и почему-то, как уже
заметила Елена, даже относился к этим звукам презрительно.
В первые дни пути, слыша какое-нибудь русское слово, он
обращался к Елене, насмешливо поводил носом и, кривя рот в
усмешке, спрашивал:
- Nun, nun, was bedeutet das? - и при этом, безбожно
коверкая, повторял поразившие его слова.
- Aber, Gott, was fur eine barbarische Sprache! - всегда
заканчивал он.
Тогда Елена спокойно переводила ему слова, и ей и в
cnknbs не приходило обижаться на его насмешку над русским
языком. Теперь же она в первый раз в жизни почувствовала
себя русской.
Эта немецкая земля, земля ее мужа и Адольфа, земля ее
бабушки, показалась ей не только чужою, но и почти
ненавистной. Ей невыносимо всем существом захотелось
назад, в Петербург, в родной дом, прежней жизни. Она уже
не в силах была играть свою роль. Она неудержимо, громко,
почти истерически зарыдала.
Граф изумленно и как бы несколько тревожно взглянул на
нее. Но тревога его тотчас же и прошла, осталось одно
изумление. Он спросил ее, что с нею, отчего она плачет.
Она ничего не ответила и продолжала рыдать.
Он спросил еще раз спокойным голосом, но очень
настойчиво.
- Ах, да оставьте, оставьте меня, пожалуйста! - сквозь
рыдания прошептала она, отстраняясь от него с ужасом и
брезгливостью. Он медленно и аккуратно вынул из баула
флакончик с ароматическим уксусом, положил ей его на
колени, а затем отвернулся и сидел молча, вытянув длинные
ноги и глядя в окошко.
Наконец рыдания ее стихли. Тогда граф обернулся в ее
сторону и проговорил:
- Успокоилась, mein Herzchen? Ну и хорошо - так плакать
и рыдать неизвестно из-за чего не годится для такой умной
и образованной особы, как ты... Надеюсь, впредь таких
странностей не будет...
Она не взглянула на него, ничего ему не сказала. Она
всеми силами постаралась подавить в себе все свои ощущения
и продолжать играть прежнюю роль. В ней поднялось новое
чувство, еще не определенное, но сильное. Она сказала
себе: "Я никогда не стану перед ним плакать..."
До Берлина оставалось два дня пути, и граф нашел, что
настало время посвятить Елену во все, с чем она должна
познакомиться в качестве графини фон Зонненфельд-
Зонненталь. Он несколько часов, очевидно, приготавливался,
потому что был крайне молчалив, углублен в себя. Затем он,
наконец, приступил к объяснению. Он сделался еще
деревяннее, его голова с горбатым носом горделиво
поднялась, и он начал мерным голосом и таким тоном, будто
совершал какое-то священнодействие, будто вверял Елене
глубокую, важную тайну.
Предварительно он объяснил ей, что она теперь уже не
княжна Калатарова (Елена едва сдержала свое негодование,
когда он безбожно и, очевидно, главным образом из
презрения к "варварскому русскому языку" исковеркал ее
родовое и особенно милое ей теперь имя) и что она должна
навсегда отречься от прежних традиций, что она вступает в
знаменитый дом графов Зонненфельдов, баронов Зонненталей и
должна быть достойной носительницей этого славного
имени. Он поспешил добавить, что такою, конечно, она и
будет, ибо если бы он на это не надеялся, то не избрал бы
ee себе в супруги.
Елена вспыхнула и едва удержалась, чтобы с прежней своей
детской бойкостью не сказать ему, что для нее вовсе нет
особой чести быть графиней Зонненфельд, баронессой
Зонненталь, что она княжна Калатарова, и не он ей сделал
честь, избрав ее, а она ему - согласившись носить его имя.
Но она воздержалась и молча его слушала.
Между тем граф становился все торжественнее, я его нос
поднимался все горделивее. Он объяснял жене всю историю
своего древнего рода, перечислял в мельчайших подробностях
все славные деяния своих предков, войны, в которых они
участвовали, отличия, которые они получали. Описывал он с
точностью учебника географии все поместья и замки, когда-
то находившиеся во владении его рода. Он передавал ей
историю всех знатных немецких фамилий, с которыми в
течение пяти или шести столетий роднились Зонненфельды-
Зоннентали...
Дормез останавливался, дверцы отворялись, Адольф,
еще более покрасневший от родного воздуха, появлялся с
завтраком, с обедом, с ужином. К дверцам почтительно
подходил егерь, с громким лаем врывался Неро.
Показывалось здоровое, улыбающееся, немецкое
лицо камеристки, почтительно спрашивавшей Елену, не
угодно ли графине что-нибудь приказать ей...
Граф останавливался на некоторое время, переговаривался
ласково-повелительным тоном с Адольфом и егерем, ел и пил.
Но едва захлопывалась дверца и дормез трогался в путь,
снова начинался нескончаемый рассказ о Зонненфельдах-
Зонненталях.
Елене казалось, что она присутствует на уроке истории и
географии. Но так как этот урок продолжался более суток,
то, несмотря на всю понятливость и способность ученицы, он
стал невыносимым. У нее просто голова туманилась от всех
этих неинтересных подробностей чуждой для нее и непонятной
жизни. Все эти графы, бароны и фюреры появлялись перед нею
как надоедливые марионетки, прыгали, кривлялись, жили в
своих замках, мирились и ссорились между собою, вступали в
браки, рожали детей, умирали - и исчезали бесследно,
тотчас же забывались ею...
Между тем учитель был неумолим: замечая, что она
начинает его рассеянно слушать, он останавливался и
задавал ей вопросы, заставляя ее доказать ему, что она все
понимает и помнит. Если она отвечала невпопад, он
терпеливо начинал повторять и говорил ей, что ей
необходимо в точности знать всю историю своего рода, что
иначе он не может даже представить ее своей
многочисленной родне. А он желает, чтобы все ее полюбили и
убедились, что его выбор удачен...
Наконец, уже подъезжая к самому Берлину, граф окончил
урок и сидел несколько утомленный, но довольный, с
сознанием человека, благополучно исполнившего важную
обязанность.
Оживилась и Елена. Урок был окончен; все графы и
графини, бароны и баронессы сразу вылетели из ее головы.
Это долгое, томительное путешествие кончалось. Графиня
стала сама собою, то есть живым, беспечным ребенком. Она
вдруг позабыла все, что налегло на нее за эти дни как
давящая тяжесть, как туман, как мрак.
Она думала о том, что вот она приедет в Берлин и для нее
начнется новая жизнь. Она знала, что попадет прямо ко
двору, в ней заговорило тщеславие, жажда блеска и
поклонении. Она твердо верила, что очарует там всех,
начиная с короля и кончая многочисленной новой роднёю, что
она будет занимать первое место везде и всюду. Ведь она
знает, что она красавица, ведь все говорили ей, что она
поет, как ангел, и даже вот граф сравнил как-то игру ее на
клавикордах с игрою святой Цецилии. Она умна, она очень
образованна, много знает. Ведь это все правда, и все будут
восхищаться ею, ее ожидает веселье. Она, как дитя, уже
начинала предвкушать это веселье. Она поверила в него -
ведь ей так необходимо было в него поверить.
VII
Поздним дождливым вечером подъехали новобрачные к дому
графов Зонненфельдов, и с первых же шагов Елену ждало
разочарование. Она ожидала, судя по рассказам мужа,
встретить чуть ли не царственное великолепие и роскошь. А
между тем перед нею в ненастной мгле какое-то темное,
унылое и небольшое здание.
Отворяется тяжелая железная дверь, с фонарем и с большою
связкою ключей в руках на пороге маленькая бедно и смешно
одетая старушка-экономка.
Оказывается, что родители графа в своем родовом
поместии. Дом пуст. Старушка искоса и недоуменно глядит на
молодую хозяйку, делает самые уморительные книксены перед
нею и графом, что-то бормочет, целует у Елены руку.
Наконец она уже более явственно объявляет, что, судя по
полученному письму, она ждала молодых хозяев не ранее как
через неделю и что поэтому, пусть уж ее извинят, в доме не
совсем готово. А, впрочем, она сейчас же распорядится
ужином и приготовит "экцеленцам" их спальню.
Старушка хлопает в ладоши, пронзительно призывно кричит.
Наверху старой каменной лестницы показываются две
заспанные немецкие физиономии. Двери хлопают. Какой-то
беззубый, ветхий старик в истасканной ливрее приносит
восковую свечу в тяжелом шандале. При бледном мерцании
этой свечи да фонаря старушки Елена, опираясь на руку
мужа, взбирается по ступеням лестницы.
Они проходят несколько небольших комнат, затхлых и
холодных, и останавливаются в столовой.
- Ja wohl! - довольным тоном объявляет граф. - Wir sind
zu Hause!
Он дома! А она? Где она?
Она почти падает на жесткое, как камень, и, как камень,
холодное, старое кожаное кресло и тоскливо оглядывается.
Довольно обширная, но невеселая комната с узенькими
окнами, с каменным полом. Выкрашенные в унылый цвет стены,
старинная мебель, неуклюжая, запыленная, тяжелый огромный
резной буфет. В глубине комнаты - большой камин, у ко
торого теперь возится беззубый старикашка, раздувая огонь
старыми мехами. Граф шагает из угла в угол на своих
длинных ногах. Старушка, позвякивая ключами, семенит за
ним и что-то ему докладывает, чего Елена не слушает. Граф
все повторяет: "Ja wohl!" и в свою очередь что-то при
казывает старушке.
Вот она скрылась за дверью. Граф подходит к жене и берет
ее за руку.
- О, wie bin ich zufrieden, kuss mich, mein Schatz!.. Да
поцелуй меня, твоего мужа, в этом старом дедовском доме.
Законное желание, да и слова хорошие. Но Елена
вздрогнула всем телом, целуясь с графом. Ей просто
становилось жутко в этом холодном, неприветном доме. На
нее находил почти панический страх.
- Как холодно! - тоскливо прошептала она. Граф поспешно
вышел, вернулся с теплой шалью и закутал ею жену. Но она
все дрожала.
- Я велел развести большой огонь в спальне -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг