события, "творится история". Почести, титулы, знаки
отличия, богатство без счета и меры - все, чего только
может желать честолюбие и славолюбие человека, все это
пришло к нему, пришло само собою, без усилий, почти без
борьбы, достигнуто средствами, не смущающими его совесть.
Великая царица великой России приобрела в нем человека,
себе равного, Россия приобрела в нем великого и славного
работника. Он был прав, когда думал и знал в юные свои
годы, что ему стоит захотеть - и он будет все знать, стоит
захотеть - и он все сделает. Теперь он знал и делал все,
что надобно было его родине, ее славе, крепости и
могуществу.
Пройдут века, а значение славных подвигов и дел чародея
Потемкина не исчезнет, не забудется, ибо он делал именно
то, что нужно для России.
Если проследить шаг за шагом его знаменательную,
плодотворную и всестороннюю деятельность, то естественно
представится, что этот удивительный человек должен был
работать не покладая рук, с утра и до позднего вечера,
должен был всецело отдавать себя государственной работе. А
между тем этого не было - он действовал по вдохновению,
мгновенно, магически. На что другому потребовались бы
месяцы, то он свершал в минуты и часы. Его озаряла
счастливая мысль, и тотчас же, как по волшебному
мановению, перед ним развертывалась во всех мельчайших
подробностях самая сложная и яркая картина. Он видел перед
собою все обстоятельства, все комбинации, все неизбежные
последствия дела, бывшего еще за минуту перед тем чуждым
ему и незнакомым делом. Он видел, а потому и не мог
ошибаться.
А когда он видел и знал, что такая-то мысль, такое-то
дело полезны и нужны для России, он хотел их немедленного
осуществления. Он бессознательно владел тайною такого
хотения, перед которым падают и исчезают все препятствия.
Его воля была законом, но вовсе не потому, что он был
временщиком, любимцем царицы. Его фавор кончался,
сердечное отношение к нему Екатерины изменялось, она
бывала им недовольна, серьезно на него сердилась, даже
негодовала, хотела высвободиться из-под его влияния, не
желала больше его слушать. Но он являлся со своей мыслью и
волей - и могучая властительница Екатерина, твердо при
готовившаяся с ним бороться, невольно уступала его мысли и
воле.
При такой магической работе, при таких исключительных
средствах у чародея оставалось много свободного времени, и
пока не призывал его высший голос, требовавший его работы
для России, он предавался лени, праздности, погоне за
удовольствиями и томился.
Бывали дни, недели, когда он представлялся окружавшим
олицетворением всех человеческих странностей, причуд и
капризов, доходивших иногда до таких крайностей, что люди,
не понимавшие его сложной, исключительной природы, имели
все основания или опасаться за его рассудок, или считать
его мелочным гордецом, опьяневшим от власти и могущества.
Сын смоленского помещика, почти нищий студент купался
теперь в золоте, и никакая роскошь не могла удовлетворить
его. У него то и дело являлись самые необыкновенные
желания, и гонцы мчались за сотни и тысячи верст добывать
для него какую-нибудь редкую вещицу, какое-нибудь странное
кушанье и возвращались с требуемым им предметом тогда,
когда он уж забывал о своем капризе и желал чего-нибудь
иного.
Задавались дни, когда он вдруг исчезал для всех, никого
не впускал к себе и бродил немытый, полураздетый, с
мрачным лицом по своим сказочно роскошным чертогам. Все
становилось тихо вокруг него, будто вымирало, и среди этой
тишины раздавались только его тяжелые шаги и глубокие вздо
хи...
XIV
Среди художественного беспорядка обширной комнаты,
назначение которой определить было невозможно - такое в
ней царствовало смешение самых разнородных предметов, на
низеньком и широком восточном диване, окруженный мягкими,
причудливо расшитыми подушками, лежал Потемкин.
Время близилось к полудню, но "светлейший князь" не
думал о времени, забыл о нем. Неумытый, непричесанный, в
мягком шелковом халате, в туфлях на босу ногу, он
повертывался то на один бок, то на другой, ища удобнейшего
положения. Наконец он нашел самое удобное, самое ленивое
положение. Тогда он раскрыл книгу церковной печати,
лежавшую рядом с ним, и устроил ее на до-душках так, чтобы
без помощи рук она сама держалась на должном от глаз его
расстоянии, чтобы ее удобно было читать, не изменяя
найденного ленивого положения. Устроив все таким образом,
он внезапно и всецело углубился в книгу.
Потемкину исполнилось сорок лет, и года положили на него
свой отпечаток. На открытом, своеобразно красивом лице его
с длинным и тонким горбатым носом теперь установилось
совсем особое выражение. В этом выражении, сразу
поражавшем всякого и на всякого производившем сильное,
неизгладимое впечатление, соединялись, по-видимому,
самые разнородные, несоединимые свойства:
проницательность и рассеянность, гордость и
простодушие, надменность и доброта. Но надо всем этим
преобладал ум, глубокий, ясный, блестящий, соединенный с
могучей, всепокоряющей силой.
Когда Потемкин являлся среди толпы сановников и
царедворцев в шелку, бархате и золоте, усыпанный
бриллиантами и звездами, от него веяло почти царственным
величием; взглянув на него, нельзя было ни на минуту
усомниться в его исключительности и в его могуществе.
Никто, как он, не умел одним взглядом уничтожить и стереть
самого высокомнящего о себе человека. Никто, как он, не
умел одним взглядом оттолкнуть от себя или привлечь к
себе. Каждый день, каждое его появление среди людей и
соприкосновение его с ними доставляли ему новых врагов и
новых поклонников. Но враги его пока были бессильны, а в
поклонниках он не нуждался.
Тут, на этом диване, неумытый и раздетый, Потемкин,
конечно, был иным. Его большая и сильная, но слишком рано
отучневшая фигура, не скрашенная блестящей одеждой,
заспанное лицо с Резче выступавшими на лбу, около глаз и у
рта морщинами, не могли не лишать его значительной доли
обаяния и величия. Но все же художник и теперь остановился
бы с восторгом над его косматой, львиной головою и следил
бы за игрой чувств и мыслей на его чертах, в его
взгляде, углубленном в чтение.
Все, что он почерпал из книги, очевидно, глубоко его
интересовавшей, выражалось в лице его. Он читал сильное по
духу и мысли творение одного из отцов церкви. Он начал с
простого внимания к чужим мыслям, перешел в сомнение, в
недоверчивость, затем началась борьба духа с материей,
материя готова была осилить и возмутиться; но
внезапно дух восторжествовал: жажда правды, света,
любви... молитвенные слезы... скорбь о грехах и слабостях
плоти... и потом вдруг откуда-то опять сомнение...
Потемкин оставил книгу, запрокинул голову и закрыл
глаза.
Когда он открыл их, то заметил в глубине комнаты
человеческую фигуру. Тишина стояла полная, фигура не
двигалась, и он сразу узнал в ней своего секретаря. Он
долго глядел на него все еще под обаянием далекого от
действительности, наполнявшего его мира чувств и мыслей.
Наконец он произнес сердитым голосом:
- Это ты, Фомич? Чего тебе?.. Что лезешь? Секретарь,
человек неопределенных лет, с неглупым костлявым лицом,
вылощенный, олицетворявший собою скромность, умеренное
подобострастие. но в то же время, очевидно, не очень легко
терявшийся, тихо произнес:
- Ваша светлость приказать изволили доложит], о князе
Захарьеве-Овинове... Они тут-с...
- Кто такой? - раздраженно переспросил Потемкин.
- Князь Захарьев-Овинов... По приказу вашей светлости
вчерашний день я приглашение писал... за собственноручным
вашим подписом. Назначено явиться на сегодня и в сей
час... А мне от вашей светлости наказано доложить немедля.
Проговорив это, секретарь ждал, оставаясь
неподвижным.
Прошла минута, затем другая.
- Да! вспомнил!.. зови! - наконец совсем сердито крикнул
Потемкин.
- Куда прикажете?
- Сюда... Что ж мне, одеваться, что ли?
Секретарь исчез.
"Вот еще... очень нужно! - думал Потемкин. -Отдохнуть,
подумать не дадут... Царица просила не откладывая
разглядеть этого нового князя из чужих краев... Разглядеть
без пристрастия, расспросить и доложить... Интересен очень
показался... Эх, да мне-то это куда не интересно!.."
Мысль его о вчерашнем свидании с императрицей
оборвалась, и он вдруг жадно схватился за книгу. Слово,
другое, третье - фраза. Так и брызнуло от этой фразы
таинственным светом. "Не здесь, а там! Здесь - тление, там
- жизнь, правда, любовь..." Кругом все так же тихо; но
вот Потемкин чувствует, что кто-то вошел, что кто-то
остановился в нескольких шагах от него.
Он с неудовольствием закрыл книгу, полуобернулся на
диване и мельком взглянул на вошедшего.
- Князь Захарьев-Овинов? - произнес он зевая.
- Да, я Захарьев-Овинов... я получил письмо ваше, князь,
и в назначенный мне вами час, как видите, являюсь.
Слова эти были произнесены спокойным, ровным, как будто
металлическим голосом, в котором же звучало никакого
выражения, никакого чувства.
- Здравствуйте! - опять зевнул Потемкин.
- Здравствуйте, князь! - прозвучал тот же невыразимо
спокойный голос.
Потемкин совсем повернулся, несколько приподнялся с
подушек, спустил одну ногу с дивана, туфля с другой ноги
упала на ковер.
Теперь он с удивлением глядел на вошедшего. Он не
удивлялся в нем обыкновенной моложавости, о которой ему
говорила императрица, его поразило нечто другое, поразило
особенное спокойствие этого человека, и в этом спокойствии
он сразу почувствовал гордую, самоуверенную силу.
Он никогда не видал таких людей, а теперь вот уже немало
лет все склонялись перед ним и если не трепетали, то, во
всяком случае, обдумывали каждый шаг свой, каждое
движение, слово. Он привык, что каждая фраза, обращаемая к
нему, непременно начиналась с "вашей светлости".
Так никто не входил к нему, не здоровался с ним, так
никто не говорил ему. Он видел ясно и безошибочно, что
этот человек не только не смущен, но чувствует себя как
дома и что эта непринужденность его совсем естественна.
Потемкин заинтересовался не на шутку. И вдруг, сам того
не замечая, он грузно поднялся с дивана, сунул свою босую
ногу в валявшуюся на ковре туфлю, запахнул халат, подошел
к гостю и протянул ему руку. Его будто обожгло прикосно
вение нежной, почти женской, но сильной руки гостя.
- Прошу вас, садитесь! - сказал он, указывая на кресло.
Князь сел с легкой, едва заметной улыбкой, настолько
легкой и едва заметной, что Потемкин не мог решить, была
ли она в действительности или ему только показалось.
Затем они несколько мгновений молчали и пристально
глядели друг на друга. Это была какая-то немая, страшная
борьба без всякой враждебности. Наконец светлый, могучий
взгляд гостя победил хозяина. Потемкин опустил веки. На
его щеках вспыхнула краска.
Но он сам себе не отдавал никакого отчета в своих
ощущениях.
XV
Захарьев-Овинов первый прервал молчание.
- Князь, - сказал он, - я приехал в Петербург, вызванный
письмом моего отца. Отец мой болен, и хотя болезнь его не
угрожает жизни, но параличом он прикован к постели. Он
потерял почти одновременно жену и дочь три года тому
назад, и это несчастье было причиной его болезни. У него
оставался сын, единственный после него представитель
старого имени князей Захарьевых-Овиновых. Теперь ровно
полгода как жестокая горячка в несколько дней унесла этого
тридцатилетнего человека, полного сил и здоровья. Вы его
знали, князь, он служил под вашим начальством и
пользовался, как мне кажется, вашим вниманием.
- Да, я знал довольно близко вашего брата, он был
способный и хороший человек, и я думал, что ему предстоит
хорошая дорога, - произнес Потемкин, поднимая на
собеседника свой уже успокоенный, полный всегдашней силы
взгляд.
- Но суждено было другое, - продолжал Захарьев-Овинов, -
отец едва перенес это новое горе, но все же перенес
его. Он остался совсем одиноким. Тогда он вспомнил обо
мне, своем старшем, но непризнанном, незаконном сыне...
впрочем, он никогда не забывал обо мне, только мы не
видались около пятнадцати лет... Он обратился к государыне
с прошением о передаче мне всех прав и родового имени и
титула. Государыня исполнила это желание. Я ничего не знал
и был очень далеко. Письмо отца, извещавшее меня обо всем
происшедшем, совсем изменило и значительно расстроило мои
планы. Но я не мог отказать отцу в его настоятельной
просьбе приехать... Я здесь и поэтому - ибо в природе нет
ничего, что не вытекало бы одно из другого как следствие и
причина - я нахожусь теперь в сфере неизбежных причин и
следствий, образующихся уже помимо моей воли...
- Что вам угодно этим сказать? - довольно небрежно
проговорил Потемкин.
- Только то, что я уже сказал: единственным моим
свободным действием - из нежелания оскорбить отца,
из желания хоть несколько примирить его с судьбою и
успокоить был мой приезд в Петербург. Все последующее,
пока не произойдет чего-либо нового и серьезного, пока я
нахожусь в сфере влияния моего свободного действия, то
есть приезда сюда, уже не мое дело, а дело
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг