о привидении, которое и поныне беспокоит жителей одного дома.
Они часто слышат, как оно ходит по чердаку, вздыхая и кряхтя, как будто
на плечах у него тяжелая ноша, которую оно сбрасывает иногда с таким
шумом, что полы в доме трещат и окна дрожат.
Два раза некоторым из жителей удавалось подсмотреть это привидение, и
тогда оно показывалось в виде старого капуцина с большою бородою и в
довольно замаранном колпаке.
Однажды в доме этом скончался набожный и добродетельный ткач, и
заметили, что в это время привидение шумело более обыкновенного. Штиллииг
увеличившийся этот шум объясняет так:
дух был монах. Известно, что католические монахи уверены, что, кроме их
веры, нет спасения; и потому духу чрезвычайно было досадно, что несмотря
на то лютеранин в глазах его переселился в вечное блаженство, между тем
как он, будучи католиком, все еще не избавился от страданий!
Но всего страннее показалось мне следующее рассуждение: один из жителей
того же дома, честный и добрый подмастерье, очень желал видеть капуцина.
Однажды услышав, что дух идет по лестнице на чердак, он ти хонько пошел за
ним и вдруг отворил дверь, обратясь лицом к тому месту, где происходил
шум. К сожалению, он не успел его увидеть, а только показалось ему, что
какая-то серая тень скрылась в хворосте, лежавшем в углу.
Подмастерье бросился туда, долго рылся в хворосте, однако ничего не
нашел.
Автор, выхваляя отважность подмастерья, говорит, что он, будучи
набожным человеком, конечно не имел причины опасаться капуцина; но что
между тем поступил весьма неосторожно, роясь в хворосте голыми руками,
потому что испарения духа могли бы произвесть очень опасные нарывы и
болячки на руках...
- Полно! - вскричал я, - полно, господин Двойник! мне кажется, вы
шутите! Возможно ли, чтоб это было на печатано в "Феерии духов"?
- Прочитайте самую книгу, - возразил Двойник, - и вы между многими
весьма назидательными истинами найдете и рассказанное мною о задолжалом
профессоре, о Белой женщине и об отважном подмастерье. Но как бы то ни
было, обратимся к какому-нибудь иному предмету. Если бы кто подслушал
сегодняшний разговор наш, то, верно бы, подумал, что мы ни о чем ином
говорить не умеем.
- И у меня, - сказал я, - от всех привидений, явлений и мертвецов,
которых сегодня ввечеру мы выводили на сцену, голова закружилась. Я
полагаю, почтенный Двойник, причиною этому то, что вы, с позволения
вашего, сами принадлежите к числу привидений; и потому разговор с вами
неприметным образом, по какому-то магнетическому влиянию, клонится к
предметам отвле ченным. Я неоднократно замечал в течение жизни своей силу
этого магнетического влияния, которое иногда берет над нами верх против
нашей воли.
Так например, я знаю одного человека, в общем мнении слывущего не
совсем глупым, но который между тем ничем не заменяемою пустотою своею
приобрел такую неограниченную власть над всеми знакомыми, что никто не в
состоянии говорить с ним об ином чем, кроме как о пустяках. Сколько раз
покушался я начать с ним разговор о предметах, хотя немного серьезных! Он
молчит, пучит глаза, смотрит на вас пристально и наконец до того доведет
вас глупым и ничего не говорящим взглядом своим, что вы против воли от
серьезного предмета перейдете к такому, который ему под силу, то есть к
самому пустому.
- Весьма справедливо, - отвечал Двойник, - сделанное вами замечание
относительно магнетического влияния посторонних лиц; однако еще чаще
встречаем мы людей, которых не постороннее влияние, но какая-то внутренняя
сила принуждает говорить, кстати и не кстати, об одном и том же предмете.
Возьмите в пример Клита, нам обоим довольно коротко знакомого.
Начните с ним разговор о чем хотите...
Будьте уверены, что он непременно сведет его на любимый свой предмет,
то есть на самого себя. Ему говорят о Наполеоне.
- И я умру подобною смертию, - отвечает он, - кто так, как мы оба,
привык работать головою, тот должен ожидать этого...
Вы спрашиваете у него, слышал ли он новую певицу?
- Слышал, - отвечает он, - но что касается до меня, то я никогда не
имел приятного голоса, хотя, смею сказать, не совсем невежда в музыке, и
проч.
Однажды как-то при нем заговорили о превращении Навуходоносора в быка...
"Вит уж тут, - подумал я, - не к чему придраться Клиту". Поверите ли,
что я ошибся, любезный Антонин? Мой Клит и тут нашелся...
- Что касается до меня, - сказал он с громким .хохотом (ибо он всегда,
и весьма часто один, смеется остроте своей),-что касается до меня, то я
никак бы не горевал, если б меня превратили и быка. Я не люблю мясного, да
и по слабому здоровью употреблять его не могу: итак, я кушал бы травку и
не имел бы никаких забот!
Он, верно, ожидал, что все закричат в один голос:
- Помилуйте, господин Клит! Какое бы это было для земного шара
несчастие, если бы вы сделались быком!
Никто, однако, не сказал ни слова.
Еще я знаю другого...
- Будем говорить о чем-нибудь ином, - прервал я Двойника. - Всех
подобных чудаков не пересчитаешь; да и какое нам до них дело? Вы
обещались, любезней Двойник, сообщить мне чтонибудь из ваших сочинений; я
жду этого с нетерпением. А между тем, чтобы не сбиться нам опять на
прежнюю дорогу, сделаем между собою условие, что как скоро кто-нибудь из
пас, по магнетиче скому влиянию вашему, заговорит о привидениях, то другой
тотчас его остановит.
- Весьма охотно! Итак, позвольте рассказать вам повесть, которую слышал
я от одного полковника, по имени Ф **.
Я буду говорить собственными его словами. Однако... не лучше ли
оставить повесть эту до завтра?
- Как прикажете, любезный Двойник; и мне кажется, что сегодня слишком
уже поздно.
Вечер третий
ПАГУБНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ НЕОБУЗДАННОГО
ВООБРАЖЕНИЯ
В мае 17** года предпринял я путешествие в Германию с молодым графом
N..., которого отправил туда отец для окончательного учения в славном
Лейпцигском университете. Наши родители служили долгое время вместе на поле
чести и сохранили тесную связь дружбы в преклонных летах; а потому я не мог
отказать в неотступной просьбе старому графу, который единственного
наследника своего имени и богатства желал вверить сыну испытанного и
неизменного друга.
Сопутнику моему (я назову его Алцестом) было тогда не более двадцати
лет. Природный ум, развитый и украшенный добрым воспитанием, благородные
качества души; и пленительная наружность оправдывали чрезмерную к нему
горячность отца и любовь всех, кто только знал его. Я пятнадцатью годами
был старее его и чувствовал к нему привязанность старшего брата к
младшему. В нем не были заметны недостатки и слабости, столь обыкновенные
в молодых людях, которые с младенческих лет видят себя отличенными от
других знатною породою и богатством. Одна только черта в его характере
меня тревожила: Алцест, одаренный пылким воображением, имел непреодолимую
страсть ко всему ро маническому, и, по несчастию, ему никогда не
препятствовали удовлетворять оной. Он заливался слезами при чтении
трогательного повествования; я даже неоднократно видел его страстно
влюбленным в героиню какого-нибудь романа.
Романические сочинения хотя еще не имели тогда таких страстных
приверженцев и защитников, как ныне, - но Гетевы Вертер и Шарлотта и
ЖанЖакова "Новая Элоиза" были уже известны. Я знал, что несколько молодых
людей в Германии до того потеряли рассудок от чтения сего рода
произведений, что, желая подражать Вертеру, лишили себя жизни! К тому же в
то время отвлеченная и запутанная философия Канта и Фихте была в большой
моде в немецких университетах, и студенты, с свойственным неопытному
юношеству жаром, предавались занятию наукою, которую и сами изобретатели
едва ли понимали.
Итак, я не без основания опасался, что неодолимая склонность Алцеста
предаваться собственному слишком пылкому воображению может - иметь
пагубные для него последствия.
Впрочем, меня некоторым образом успокаивало то. что он с терпением
принимал дружеские мои советы.
Несмотря на разность лет, отношения наши Друг к другу основаны были на
взаимном уважении. Алцест весьма обрадовался, узнав, что я согласен быть
ему товарищем. Ему назначено было прожить два года в Лейпциге. Старый граф
полагал, что сын его соделается чрез то более достойным высокого
назначения, на которое знаменитое происхождение, заслуги отца н несметное
богатство давали ему право.
Итак, сколь ни трудно ему было расставаться с обожаемым сыном, но
мысль, что разлука эта послужит к его пользе, превозмогла жестокую горесть
родительского сердца, - и мы пустились в путь, снабженные достаточным
числом векселей и сопровождаемые слезами и благословениями почтенных наших
стариков.
Дорогою я не пропускал случая остерегать любезного спутника моего от
влияния неукротимого его воображения, и мне казалось, что старания мои не
совсем были безуспешны. Прибыв в Лейпциг, мы остановились в Гриммской
улице, в доме, приготовленном для нас банкиром Фр.**, который
предуведомлен был о нашем прибытии.
Первые две недели протекли в осматривании города н прелестных его
окрестностей. Банкир познакомил нас в нескольких домах, коих хозяева,
вопреки германской бережливости, любили принимать иностранцев. Чита тель,
которому случалось быть в Германии, конечно не оставил без замечания
хорошего расположения немцев к русским. Итак, никому не покажется
удивительным, что молодой, пригожий и богатый русский граф, изъясняющийся
на немецком языке как природный саксонец, вскоре обратил на себя внимание
всего небольшого, но многолюдного города.
Алцест, имея в свежей памяти мои советы, был вежлив и ласков со всеми;
но, казалось, не примечал ни своекорыстной похвалы матушек, ни приветливой
улыбки дочек...
Отвлеченные рассуждения важных и чинных профессоров и глубокие расчеты
предприимчивых купцов занимали его более, нежели пленительные взгляды и
шутливые разговоры лейпцигских красавиц.
Подарив несколько времени бесшумным удовольствиям, новыми нашими
знакомыми нам доставленным, мы вскоре принялись за настоящее дело, за
которым приехали в Германию. Алцест с жаром предался ученым занятиям, и я
должен был отвлекать его от трудов излишних и для здоровья вредных.
Таким образом прожили мы около трех месяцев, как вдруг заметил я в
товарище своем незапную перемену. Он сделался задумчив, убегал моего
сообщества и охотно оставался один в своей комнате. Сначала приписывал я
это какой-нибудь болезни или огорчению; но Алцест на вопросы мои отвечал,
что он здоров и счастлив, и просил о нем не беспокоиться. Между тем
задумчивость его час от часу увеличивалась. Когда казалось ему, что никто
за ним не примечает, вздохи вырывались из груди его- и я поневоле должен
был заключить, что им овладела сильная страсть к неизвестному мне
предмету. Я внимательнее стал за ним примечать; но долго не мог ничего
открыть. С некоторого времени он совершенно отстал от всех наших знакомых.
Целые дин просиживал, запершись, в своей комнате, в которую menunrmn
впускал даже камердинера своего, находившегося при нем с самого
младенчества. Не зная, каким образом объяснить странное поведение Алцеста,
я решился поговорить о том с верным Иваном; но и от него ничего не узнал
удовлетворительного. Старый слуга, покачав головою, сказал мне с печальным
видом:
- Ведь то-то и беда, что вы, господа, ничему не верите; я боюсь, чтоб
графа нашего не заколдовали!
Лучше было бы оставаться нам дома; здесь хорошему ничему не бывать.
Что мне оставалось делать при таких обстоятельствах? Я любил Алцеста,
как родного брата; трогательные просьбы почтенного отца его отзывались в
душе моей; обязанность, принятая мною на себя, решительно требовала, чтобы
я не допускал молодого графа предаваться задумчивости, тем более меня
беспокоившей, что я не понимал ее причины. Я принял твердое намерение
принудить его объясниться, хотя и не мог скрыть сам от себя, сколь таковая
мера была затруднительна при пылком и непреклонном нраве юного моего друга.
Однажды Алцест, отобедав вместе со мною, по обыкновению намерен был
удалиться в свою комнату.
- Не хотите ли вы прогуляться? - сказал я ему. - Погода прекрасная, и я
поведу вас в такое место, которого вы еще не видали и которое вам, верно,
поправится- Извините меня, любезный Ф...,- отвечал он, - я не могу идти с
вами. У меня болит голова; мне надобно от дохнуть! - Сказав это, он
поклонился и ушел к себе.
Я почти предвидел этот ответ; но, решившись во чтоб то ни стало
принудить его к объяснению, я последо вал за ним немного погодя и
остановился у дверей. Граф ходил взад и вперед по комнате; потом подошел к
окну, тяжело вздохнул и опять начал ходить. Я слышал, как он разговаривал
сам с собою; казалось, будто он с не терпением кого-то ожидал. Наконец он
опять приблизился к окну.
- Вот она! - воскликнул он довольно громко, подвинул стул и сел.
В эту минуту я вдруг отворил дверь.
Алцест вскочил поспешно, задернул у окошка занавесь и спросил у меня,
закрасневшись и дрожащим голосом:
- Что вам угодно?
- Любезный граф! - отвечал я ему. - Я давно заметил, что вы от меня
таитесь, и потому пришел спросить вас о причине этой скрытности, этой
холодности, к которым не могу привыкнуть.
Он смешался и по некотором молчании сказал, потупив глаза в землю:
- Я люблю и уважаю вас по-прежнему, но, - прибавил он почти с сердцем,
- мне нужно быть одному, и вы крайне меня обяжете, если оставите меня в
покое.
- Алцест! - возразил я, - я поехал с вами из угождения к почтенному
родителю вашему н по собственному вашему желанию. Если мое присутствие вам
в тягость, если я потерял вашу доверенность, то мне делать здесь нечего, и
я немедленно отправлюсь назад. Прощайте! от всей души желаю вам счастия!
Алцест взглянул на меня; он заметил, что глаза мои наполнены были
слезами, и доброе сердце его не могло противостоять горести друга. Он
зарыдал и бросился ко мне на шею.
- Будь великодушен! - вскричал он, - прости меня! Я чувствую, что
виноват пред тобою... Но с некоторые пор я сам не знаю, что делаю, что
говорю...
Сильная страсть, как бездонная пропасть, поглотила все чувства мои, все
понятия!
Я обнял его н просил успокоиться.
- Вы меня удивляете, - сказал я. - Мне неизвестен предмет любви вашей;
не понимаю даже, когда и где вы могли с ним познакомиться, но надеюсь, что
он достоин Алцеста, и прошу мне открыть сердце ваше.
- Ах! - воскликнул он, - это не девушка, - это ангел. Я не знаю еще ни
имени ее, ни звания, но уверен, что н то и другое соответствует такой
небесной красоте! Вы увидите ее, любезный Ф** и не будете удивляться моей
страсти.
Он подвел меня к окну, отдернул занавесь и, указав на дом, находившийся
против нашего, продолжал с восторгом:
- Взгляните и признайтесь, что вы никогда не видели подобного ангела!
Глаза мои быстро последовали направлению его перста; я увидел сидящую у
окна девушку и в самом деле изумился! Никогда даже соображению моему не
представлялась такая красавица. Гриммская улица не широка, к я мог
рассмотреть все черты прелестного лица се. Черные волосы небрежными
кудрями упадали на плечи, белые, как карарский мрамор.
Ангельская невинность блистала в ее взорах. Нет? ни гений Рафаэля, ни
пла менная кисть Корреджия-живописца граций, ни вдохновенный резец
неизвестного ваятеля Меднцейской Ве неры никогда не производили такого
лица, такого стана, такого собрания прелестей неизъяснимых! Она взглянула
на нас н улыбнулась. Какой взгляд, какая улыбка!
- Алцест, - сказал я, - не удивляюсь вашей страсти; она для меня теперь
понятна... Но скажите, как могли вы победить любопытство ваше? Неужели не
старались вы узнать имя этого ангела?
- Ах! - отвечал он, - я и сам недавно только узнал, что она здесь
живет, хотя прелестный образ ее давно уже ношу в сердце. Месяца два тому
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг