будет уменьшаться, а позади - удлиняться мертвая растоптанная
дорога. И он обманулся: жизнь росла и накоплялась, а будущее
впереди тоже росло и простиралось - глубже и таинственней, чем
в юности, словно Захар Павлович отступал от конца своей жизни
либо увеличивал свои надежды и веру в нее.
Видя свое лицо в стекле паровозных фонарей, Захар Павлович
говорил себе: "Удивительно, я скоро умру, а все тот же".
Под осень участились праздники в календаре: раз случилось
три праздника подряд. Захар Павлович скучал в такие дни и
уходил далеко по железной дороге, чтобы видеть поезда на полном
ходу. По дороге ему пришло желание побывать в поселке на
шахтах, где схоронена его мать. Он помнил точно место похорон и
чужой железный крест рядом с безыменной безответной могилой
матери. На том кресте сохранилась ржавая, почти исчахшая
вековая надпись - о смерти Ксении Федоровны Ирошниковой в 1813
году от болезни холеры, восемнадцати лет и трех месяцев от
роду. Там было еще запечатлено: "Спи с миром, любимая дочь, до
встречи младенцев с родителями".
Захару Павловичу сильно захотелось раскопать могилу и
посмотреть на мать - на ее кости, волосы и на все последние
пропадающие остатки своей детской родины. Он и сейчас не прочь
был иметь живую мать, потому что не чувствовал в себе особой
разницы с детством. И тогда, в том голубом тумане раннего
возраста, он любил гвозди на заборе, дым придорожных кузниц и
колеса на телегах
- за то, что они вертелись.
Куда бы ни уходил из дома маленький Захар Павлович, он знал,
что есть мать, которая его вечно ждет, и он ничего не боялся.
Линию железной дороги защищал с обеих сторон кустарник.
Иногда в тени кустарника сидели нищие, они либо ели, либо
переобувались. Они видели, как с большими скоростями вели
поезда торжествующие паровозы. Но ни один нищий не знал, отчего
едет сам паровоз. Даже более простое соображение - для какого
счастья они живут - тоже не приходило в голову нищим. Какая
вера - надежда - любовь давала силу их ногам на песчаных
дорогах - ни одному подающему милостыню не было известно.
Захар Павлович опускал иногда в протянутую руку две копейки,
без рассуждения оплачивая то, чего нищие были лишены и чем он
был вознагражден, - понимание машин.
На откосе сидел лохматый мальчик и сортировал подаяние:
плесень откладывал отдельно, а более свежее - в сумку. Мальчик
был худ, но лицом бодр и озабочен.
Захар Павлович остановился, покуривая на свежем воздухе
ранней осени.
- Отбраковываешь?
Мальчик не понял технического слова.
- Дядь, дай копейку, - сказал он, - или докурить оставь!
Захар Павлович вынул пятак.
- Ты небось жулик и охальник, - без зла сказал он,
уничтожая добро своего подаяния грубым словом, чтобы самому не
было стыдно.
- Не, я не жулик, я побирушка, - ответил мальчик,
утрамбовывая корки в мешке. - У меня мать-отец есть, только
они от голода скрылись.
- А куда же ты пуд харчей запаковал?
- Домой собираюсь наведаться. Вдруг мать с ребятишками
пришла - чего тогда им есть?
- а ты сам-то чей?
- Я отцовский, я не круглая сирота. Вон те - все жулики,
а меня отец порол.
- А отец твой чей?
- Отец тоже от моей матери родился - из пуза. Пузо
намнут, а нахлебники как из пропасти рожаются. а ты ходи и
побирайся на них!
Мальчик загорюнился от недовольства на отца. Пятак он давно
спрятал в кисет, висящий на шее; в кисете было еще порядочно
медных денег.
- Уморился небось? - спросил Захар Павлович.
- Ну да, уморился, - согласился мальчик. - Разве у вас,
чертей, сразу напобираешься? Брешешь-брешешь, аж есть захочешь!
Пятак подал, а самому, должно, жалко! Я б ни за что не дал.
Мальчик взял заплесневелый ломоть из кучки порченого хлеба;
очевидно, лучший хлеб он сносил в деревню родителям, а плохой
ел сам. Это мгновенно понравилось Захару Павловичу.
- Небось отец тебя любит?
- Ничего он не любит - он лежень. Я матерь больше люблю,
у нее кровь из нутра льется. Я рубашку ей раз стирал, когда она
хворала.
- А отец твой кто?
- Дядя Прошка. Я ведь не здешний...
В памяти Захара Павловича нечаянно встал подсолнух, растущий
из дымохода покинутой хаты, и рощи бурьяна на деревенской
улице.
- Так ты Прошка Дванов, сукин сын!
Мальчик вывалил изо рта непрожеванную хлебную зелень, но не
бросил ее, а положил на мешок: потом дожует.
- А ты нито дядя Захарка?
- Он!
Захар Павлович сел. Он теперь почувствовал время, как
путешествие Прошки от матери в чужие города. Он увидел, что
время - это движение горя и такой же ощутительный предмет, как
любое вещество, хотя бы и негодное в отделку.
Какой-то малый, похожий на лишенного звания монастырского
послушника, не прошел мимо своей дорогой, а сел и уставился
глазами на двоих собеседников. Губы у него были красные,
сохранившие с младенчества одутловатую красоту, а глаза
смирные, но без резкого ума, - таких лиц не бывает у простых
людей, привыкших перехитрять свою непрерывную беду.
Прошку взволновал прохожий - особенно своими губами.
- Чего губы оттопырил? Руку мою поцеловать хочешь?
Послушник поднялся и пошел в свою сторону, про которую и сам
точно не знал - где она находится.
Проша это сразу почуял и сказал вслед послушнику:
- Пошел. А куда пошел - сам не знает. Поверни его, он
назад пойдет: вот черти-нахлебники!
Захар Павлович немного смущался раннего разума Прошки - сам
он поздно освоился с людьми и долго считал их умнее себя.
- Прош! - спросил Захар Павлович. - А куда девался
маленький мальчик - рыбацкая сирота? Его твоя мать подобрала.
- Сашка, что ль? - догадался Прошка. - Он вперед всех из
деревни убег! Это такой сатаноид - житья от него не было!
Украл последнюю коврижку хлеба и скрылся на ночь. Я
гнался-гнался за ним, а потом сказал: пускай, и ко двору
воротился...
Захар Павлович поверил и задумался.
- А где отец твой?
- Отец в отход ушел. А мне все семейство кормить наказал.
Набрал я по людям хлеба, пришел на свою деревню, а там ни
матери, ни ребят. А заместо народа крапива в хатах растет...
Захар Павлович отдал Прошке полтинник и попросил наведаться
еще, когда будет в городе.
- Ты бы мне картуз отдал! - сказал Прошка. - Тебе все
равно ничего не жалко. А то мне голову дожди моют, я могу
остудиться.
Захар Павлович отдал фуражку, сняв с нее железнодорожный
значок, который ему был дороже головного убора.
Прошел поезд дальнего следования, и Прошка поднялся поскорей
уходить, чтобы Захар Павлович не отнял обратно денег и фуражки.
Картуз Прошке пришелся на лохматую голову как раз, но Прошка
его только померил, а затем снял и завязал в сумку с хлебом.
- Ну, прощай, иди с богом, - сказал Захар Павлович.
- Тебе хорошо говорить - ты всегда с хлебом, - упрекнул
Прошка. - А у нас и того нет.
Захар Павлович не знал, что дальше сказать, - денег у него
больше не было.
- Намедни я Сашку в городе встретил, - проговорил Прошка.
- Тот, идол, совсем скоро издохнет: никто ему ничего не
подает, он побираться не смел. Я ему дал порцию, а сам не ел.
Ты небось мамке его подкинул - теперь давай денег за Сашку! -
кончил Прошка серьезным голосом.
- Ты Сашку как-нибудь ко мне приведи, - ответил Захар
Павлович.
- А что дашь? - заранее спросил Прошка.
- Получка будет - рублевку дам.
- Ладно, - сказал Прошка. - Это я тебе его приведу.
Только ты его не приучай, а то он тебя охомутает.
Прошка пошел не туда, где была дорога на его деревню.
Наверно, у него имелись свои расчеты и свои дальновидные планы
на хлебные доходы.
Захар Павлович последил за ним глазами и с чего-то усомнился
в драгоценности машин и изделий выше любого человека.
Прошка уходил все дальше, и все жалостней становилось его
мелкое тело в окружении улегшейся огромной природы. Прошка шел
пешим по железной дороге - по ней ездили другие; она его не
касалась и не помогала ему. Он смотрел на мосты, рельсы и
паровозы одинаково безучастно, как на придорожные деревья,
ветры и пески. Всякое искусственное сооружение для Прошки было
лишь видом природы на чужих земельных наделах. Посредством
своего живого рассуждающего ума Прошка кое-как напряженно
существовал. Едва ли он полностью чувствовал свой ум - это
видно из того, что он говорит неожиданно, почти бессознательно
и сам удивляется своим словам, разум которых выше его детства.
Прошка пропал на закруглении линии - один, маленький и без
всякой защиты. Захар Павлович хотел вернуть его к себе
навсегда, но далеко было догонять.
Утром Захару Павловичу не так хотелось идти на работу, как
обыкновенно. Вечером он затосковал и лег сразу спать. Болты,
краны и старые манометры, что всегда хранились на столе, не
могли рассеять его скуки - он глядел на них и не чувствовал
себя в их обществе. Что-то сверлило внутри его, словно
скрежетало сердце на обратном, непривычном ходу. Захар Павлович
никак не мог забыть маленького худого тела Прошки, бредущего по
линии в даль, загроможденную крупной, будто обвалившейся
природой. Захар Павлович думал без ясной мысли, без сложности
слов, - одним нагревом своих впечатлительных чувств, и этого
было достаточно для мучений. Он видел жалобность Прошки,
который сам не знал, что ему худо, видел железную дорогу,
работающую отдельно от Прошки и от его хитрой жизни, и никак не
мог понять - что здесь отчего, только скорбел без имени своему
горю.
На следующий день - третий после встречи Прошки - Захар
Павлович не дошел до депо. Он снял номер в проходной будке и
затем повесил его обратно. День он провел в овраге, под солнцем
и паутиной бабьего лета. Он слышал гудки паровозов и шум их
скорости, но не вылезал глядеть, не чувствуя больше уважения к
паровозам.
Рыбак утонул в озере Мутево, бобыль умер в лесу, пустое село
заросло кущами трав, но зато шли часы церковного сторожа,
ходили поезда по расписанию - и было теперь Захару Павловичу
скучно и стыдно от правильности действий часов и поездов.
"Что бы наделал Прошка в моих летах в разуме? - обсуждал
свое положение Захар Павлович. - Он бы нарушил что-нибудь,
сукин сын!.. Хотя Сашка и при его царстве побирался бы".
Тот теплый туман, в котором покойно и надежно жил Захар
Павлович, сейчас был разнесен чистым ветром, и перед Захаром
Павловичем открылась беззащитная, одинокая жизнь людей, живших
голыми, без всякого обмана себя верой в помощь машин.
Машинист-наставник понемногу перестал ценить Захара
Павловича: "Я, - говорит, - серьезно допустил, что ты отродье
старинных мастеров, а ты так себе - чернорабочая сила, шлак
из-под бабы!"
Захар Павлович от душевного смущенья действительно терял
свое усердное мастерство. Из-за одной денежной платы оказалось
трудным правильно ударить даже по шляпке гвоздя.
Машинист-наставник знал это лучше всех - он верил, что, когда
исчезнет в рабочем влекущее чувство к машине, когда труд из
безотчетной бесплатной естественности станет одной денежной
нуждой, - тогда наступит конец света, даже хуже конца: после
смерти последнего мастера оживут последние сволочи, чтобы
пожирать растения солнца и портить изделия мастеров.
Сын любопытного рыбака был настолько кроток, что думал, что
все в жизни происходит взаправду. Когда ему отказывали в
подаянии, он верил, что все люди не богаче его. Спасся от
смерти он тем, что у одного молодого слесаря заболела жена, и
слесарю не с кем было оставлять жену, когда он уходил на
работу. А жена его боялась одна оставаться в комнате и слишком
скучала. Слесарю понравилась какая-то прелесть в почерневшем от
усталости мальчугане, нищенствовавшем без всякого внимания к
подаянию. Он его посадил дежурить около больной женщины,
которая ему не перестала быть милее всех.
Саша целыми днями сидел на табуретке, в ногах больной, и
женщина ему казалась такой же красивой, как его мать в
воспоминаниях отца. Поэтому он жил и помогал больной с
беззаветностью позднего детства, никем раньше не принятого.
Женщина полюбила его и называла Александром, не привыкнув быть
госпожой. Но скоро она выздоровела, и ее муж сказал Саше: "На
тебе, мальчик, двадцать копеек, ступай куда-нибудь".
Саша взял непривычные деньги, вышел на двор и заплакал. Близ
уборной, верхом на мусоре, сидел Прошка и копался руками под
собой. Он теперь собирал кости, тряпки и жесть, курил и
постарел лицом от праховой пыли мусорных куч.
- Ты опять плачешь, гундосый черт? - не прерывая работы,
спросил Прошка. - Пойди поройся, а я чаю попить сбегаю: нынче
соленое ел.
Но Прошка пошел не в трактир, а к Захару Павловичу. Тот
читал книгу вслух от своей малограмотности: "Граф Виктор
положил руку на преданное храброе сердце и сказал: я люблю
тебя, дорогая..."
Прошка сначала послушал - думал, что это сказка, а потом
разочаровался и сразу сказал:
- Захар Павлович, давай рубль, я тебе сейчас Сашку-сироту
приведу!
- А?! - испугался Захар Павлович. Он обернулся своим
печальным старым лицом, которое бы и теперь любила жена, если
бы она жива была.
Прошка снова назначил цену за Сашку, и Захар Павлович отдал
ему рубль, потому что он теперь был и Сашке рад. Столяр съехал
с квартиры на шпалопропиточный завод, и Захару Павловичу
досталась пустота двух комнат. В последнее время хотя и
беспокойно, но забавно было жить с сыновьями столяра; они
возмужали настолько, что не знали места своей силе и несколько
раз нарочно поджигали дом, но всегда живьем тушили огонь, не
дав ему полностью разгореться. Отец на них серчал, а они
говорили ему: "Чего ты, дед, огня боишься - что сгорит, то не
сгниет; тебя бы, старого, сжечь надо - в могиле гнить не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг