мне город, когда у меня нету семейства и все тело цело? А когда
город заберу, то я его эвакуирую и тебя вызову депешей из
другого пункта населения!.. Собирайся пока, я пойду город
опишу...
Прокофий взял бланк ревкома из сундука и пошел списывать
свое будущее имущество.
Солнце, по своему усердию, работало на небе ради земной
теплоты, но труд в Чевенгуре уменьшился. Кирей лежал в сенях на
куче травы с женой Грушей и придерживал ее при себе в дремлющем
отдыхе.
- Ты чего, товарищ, подарков не даешь в коммунизм? -
спросил Кирея Прокофий, когда пришел туда для описи инвентаря.
Кирей пробудился, а Груша, наоборот, закрыла глаза от срама
брака.
- А чего мне коммунизм? У меня Груша теперь товарищ, я ей
не поспеваю работать, у меня теперь такой расход жизни, что
пишу не поспеваешь добывать...
После Прокофия Кирей приник к Груше пониже горла и понюхал
оттуда хранящуюся жизнь и слабый запах глубокого тепла. В любое
время желания счастья Кирей мог и Грушино тепло, и ее
скопившееся тело получить внутрь своего туловища и
почувствовать затем покой смысла жизни. Кто иной подарил бы ему
то, чего не жалела Груша, и что мог пожалеть для нее Кирей?
Наоборот, его всегда теперь мучила совестливая забота о том,
что он недодает Груше пищи и задерживает ее экипировку платьем.
Себя Кирей уже не считал дорогим человеком, потому что самые
лучшие, самые скрытые и нежные части его тела перешли внутрь
Груши. Выходя за пищей в степь, Кирей замечал, что небо над ним
стало бледней, чем прежде, и редкие птицы глуше кричат, а в
груди у него была и не проходила слабость духа. После сбора
плодов и злаков Кирей возвращался к Груше в утомлении и отныне
решался лишь думать о ней, считать ее своей идеей коммунизма и
тем одним быть спокойно-счастливым. Но проходило время
равнодушного отдыха, и Кирей чувствовал несчастие,
бессмысленность жизни без вещества любви: мир снова расцветал
вокруг него - небо превращалось в синюю тишину, воздух
становился слышным, птицы пели над степью о своем исчезновении,
и все это Кирею казалось созданным выше его жизни, а после
нового родства с Грушей весь свет опять представлялся туманным
и жалобным, и ему Кирей уже не завидовал.
Другие прочие, что были годами моложе, те признали в
женщинах матерей и лишь грелись с ними, потому что воздух в
Чевенгуре остыл от осени. И этого существования с матерями им
было достаточно, уж никто из них не уделял окружающим товарищам
своего тела посредством труда на изделие подарков. По вечерам
прочие водили женщин на далекие места реки и там мыли их, ибо
женщины были так худы, что стыдились ходить в баню, которая,
однако, была в Чевенгуре и ее можно бы истопить.
Прокофий обошел все присутствующее население и списал все
мертвые вещи города в свою преждевременную собственность. Под
конец он дошел до крайней кузницы и занес ее в бумагу под
взглядами работавших там Гопнера и Дванова. Копенкин подходил
издали с бревном поперек плеча, а сзади бревно поддерживал
Сербинов, неумело и на восьмую веса, как интеллигент.
- Уйди прочь! - сказал Копенкин Прокофию, стоявшему на
проходе в кузницу. - У людей тяжесть, а ты бумагу держишь.
Прокофий дал дорогу, но записал бревно в наличие и ушел с
удовлетворением.
Копенкин свалил бревно и сел вздохнуть.
- Саш, когда ж у Прошки горе будет, чтоб он остановился
среди места и заплакал?
Дванов посмотрел на Копенкина своими глазами, посветлевшими
от усталости и любопытства.
- А разве ты не уберег бы его тогда от горя? Ведь его
никто не привлекал к себе, и он позабыл нуждаться в людях и
стал собирать имущество вместо товарищей.
Копенкин одумался; он однажды видел в боевой степи, как
плачет ненужный человек. Человек сидел на камне, в лицо ему дул
ветер осенней погоды, и его не брали даже обозы Красной Армии,
потому что тот человек потерял все свои документы, а сам
человек имел рану в паху и плакал неизвестно отчего, не то
оттого, что его оставляют, не то потому, что в паху стало
пусто, а жизнь и голова сохранились полностью.
- Уберег бы, Саш, не могу собою владеть перед горьким
человеком... Я б его на коня взял с собой и увез в даль
жизни...
- Значит, не надо ему горя желать, а то пожалеешь потом
своего противника.
- И то, Саш, не буду, - сказал Копенкин. - Пускай
находится среди коммунизма, он сам на людской состав перейдет.
Вечером в степи начался дождь и прошел краем мимо Чевенгура,
оставив город сухим. Чепурный этому явлению не удивился, он
знал, что природе давно известно о коммунизме в городе и она не
мочит его в ненужное время. Однако целая группа прочих вместе с
Чепурным и Пиюсей пошла в степь осмотреть мокрое место, дабы
убедиться. Копенкин же поверил дождю и никуда не пошел, а
отдыхал с Двановым близ кузницы на плетне. Копенкин плохо знал
пользу разговора и сейчас высказывал Дванову, что воздух и вода
дешевые вещи, но необходимые; то же можно сказать о камнях -
они так же на что-нибудь нужны. Своими словами Копенкин говорил
не смысл, а расположение к Дванову, во время же молчания
томился.
- Товарищ Копенкин, - спросил Дванов, - кто тебе дороже
- Чевенгур или Роза Люксембург?
- Роза, товарищ Дванов, - с испугом ответил Копенкин. -
В ней коммунизма было побольше, чем в Чевенгуре, оттого ее и
убила буржуазия, а город цел, хотя кругом его стихия...
У Дванова не было в запасе никакой неподвижной любви, он жил
одним Чевенгуром и боялся его истратить. Он существовал одними
ежедневными людьми - тем же Копенкиным, Гопнером, Пашинцевым,
прочими, но постоянно тревожась, что в одно утро они скроются
куда-нибудь или умрут постепенно. Дванов наклонился, сорвал
былинку и оглядел ее робкое тело: можно и ее беречь, когда
никого не останется.
Копенкин встал на ноги навстречу бегущему из степи человеку.
Чепурный молча и без остановки промчался в глубь города.
Копенкин схватил его за шинель и окоротил:
- Ты что спешишь без тревоги?
- Казаки! Кадеты на лошадях! Товарищ Копенкин, езжай бей,
пожалуйста, а я - за винтовкой!
- Саш, посиди в кузне, - сказал Копенкин. - Я их один
кончу, только ты не вылазь оттуда, а я сейчас.
Четверо прочих, ходивших с Чепурным в степь, пробежали
обратно, Пиюся же где-то залег одиноким образом в цепь - и его
выстрел раздался огнем в померкшей тишине. Дванов побежал на
выстрел с револьвером наружи, через краткий срок его обогнал
Копенкин на Пролетарской Силе, которая спешила на тяжелом шагу,
и вслед первым бойцам уже выступала с чевенгурской околицы
сплошная вооруженная сила прочих и большевиков - кому не
хватило оружия, тот шел с плетневым колом или печной кочергой,
и женщины вышли совместно со всеми. Сербинов бежал сзади Якова
Титыча с дамским браунингом и искал, кого стрелять. Чепурный
выехал на лошади, что возила Прокофия, а сам Прокофий бежал
следом и советовал Чепурному сначала организовать штаб и
назначить командующего, иначе начнется гибель.
Чепурный на скаку разрядил вдаль всю обойму и старался
нагнать Копенкина, но не мог. Копенкин перепрыгнул на коне
через лежачего Пиюсю и не собирался стрелять в противника, а
вынул саблю, чтобы ближе касаться врага.
Враги ехали по бывшей дороге. Они держали винтовки поперек,
приподняв их руками, не готовясь стрелять, и торопили лошадей
вперед. У них были команда и строй, поэтому они держались ровно
и бесстрашно против первых выстрелов Чевенгура. Дванов понял их
преимущество и, установив ноги в ложбинке, сшиб четвертой пулей
командира отряда из своего нагана. Но противник опять не
расстроился, он на ходу убрал командира куда-то внутрь
построения и перевел коней на полную рысь. В этом спокойном
наступлении была машинальная сила победы, но и в чевенгурцах
была стихия защищающейся жизни. Кроме того, на стороне
Чевенгура существовал коммунизм. Это отлично знал Чепурный, и,
остановив лошадь, он поднял винтовку и опустил наземь с коней
троих из отряда противника. А Пиюся сумел из травы искалечить
пулями ноги двоим лошадям, и они пали позади отряда, пытаясь
ползти на животах и копая мордами пыль земли. Мимо Дванова
пронесся в панцире и лобовом забрале Пашинцев, он вытянул в
правой руке скорлупу ручной бомбы и стремился взять врага одним
умственным страхом взрыва, так как в бомбе не имелось начинки,
а другого оружия Пашинцев с собой не нес.
Отряд противника сразу, сам по себе, остановился на месте,
как будто ехали всего двое всадников. И неизвестные Чевенгуру
солдаты подняли по неслышной команде винтовки в упор
приближающихся прочих и большевиков и без выстрела продолжали
стремиться на город.
Вечер стоял неподвижно над людьми, и ночь не темнела над
ними. Машинальный враг гремел копытами по целине, он
загораживал от прочих открытую степь, дорогу в будущие страны
света, в исход из Чевенгура. Пашинцев закричал, чтобы буржуазия
сдавалась, и сделал в пустой бомбе перевод на зажигание. Еще
раз была произнесена в наступающем отряде неслышная команда -
винтовки засветились и потухли, семеро прочих и Пашинцев были
снесены с ног, и еще четверо чевенгурцев старались вытерпеть
закипевшие раны и бежали убивать врага вручную.
Копенкин уже достиг отряда и вскинул Пролетарскую Силу
передом, чтобы губить банду саблей и тяжестью коня.
Пролетарская Сила опустила копыта на туловище встреченной
лошади, и та присела с раздробленными ребрами, а Копенкин дал
сабле воздушный разбег и помог ей всею живой силой своего тела,
чтоб рассечь кавалериста прежде, чем запомнить его лицо. Сабля
с дребезгом опустилась в седло чужого воина и с отжогом
отозвалась в руке Копенкина. Тогда он ухватил левой рукой
молодую рыжую голову кавалериста, освободил ее на мгновение для
своего размаха и тою же левой рукой сокрушил врага в темя, а
человека сбросил с коня на землю. Чужая сабля ослепила
Копенкину глаза; не зная, что делать, он схватил ее одной
рукой, а другой отрубил руку нападавшего вместе с саблей и
бросил ее в сторону вместе с грузом чужой, отбитой по локоть
конечности. Тут Копенкин увидел Гопнера, тот бился в гуще
лошадей наганом, держа его за дуло. От напряжения и худобы лица
или от сеченых ран кожа на его скульях и близ ушей полопалась,
оттуда выходила волнами кровь. Гопнер старался ее стереть,
чтобы она не щекотала ему за шеей и не мешала драться. Копенкин
дал ногой в живот всаднику справа, от которого нельзя проехать
к Гопнеру, и только управился дать коню толчок для прыжка,
иначе бы он задавил уже зарубленного Гопнера.
Копенкин вырвался из окружения чужих, а с другого бока на
разъезд противника напоролся Чепурный и несся на плохой лошади
сквозь мечущийся строй кавалеристов, пытаясь убивать их весом
винтовки, где уже не было патронов. От ярости одного высокого
взмаха пустой винтовкой Чепурный полетел долой с лошади, потому
что не попал в намеченного врага, и скрылся в чаще конских
топчущихся ног. Копенкин, пользуясь кратким покоем, пососал
левую кровавую руку, которой он схватил лезвие сабли, а затем
бросился убивать всех. Он пронизался без вреда через весь отряд
противника, ничего не запомнив, и вновь повернул рычащую
Пролетарскую Силу обратно, чтобы теперь все задержать на счету
у памяти, иначе бой не даст утешения и в победе не будет
чувства усталого труда над смертью врага. Пятеро кавалеристов
оторвались от состава разъезда и рубили вдалеке сражающихся
прочих, но прочие умели терпеливо и цепко защищаться, уже не
первый враг загораживал им жизнь. Они били войско кирпичами и
разожгли на околице соломенные костры, из которых брали мелкий
жар руками и бросали его в морды резвых кавалерийских лошадей.
Яков Титыч ударил одного коня горящей головешкой по заду так,
что головешка зашипела от пота кожи под хвостом - и
завизжавшая нервная кобыла унесла воина версты за две от
Чевенгура.
- Ты чего огнем дерешься? - спросил другой подоспевший
солдат на коне. - Я тебя сейчас убью!
- Убивай, - сказал Яков Титыч. - Телом вас не одолеешь,
а железа у нас нету...
- Дай я разгонюсь, чтоб ты смерти не заметил.
- Разгоняйся. Уж сколько людей померло, а смерть никто не
считает.
Солдат отдалился, взял разбег на коне и срубил стоячего
Якова Титыча. Сербинов метался с последней пулей, которую он
оставил для себя, и, останавливаясь, с испугом проверял в
механизме револьвера - цела ли она.
- Я ему говорил, что убью, и зарубил, - обратился к
Сербинову кавалерист, вытирая саблю о шерсть коня. - Пускай
лучше огнем не дерется!
Кавалерист не спешил воевать, он искал глазами, кого бы еще
убить и кто был виноват. Сербинов поднял на него револьвер.
- Ты чего? - не поверил солдат. - Я ж тебя не трогаю!
Сербинов подумал, что солдат говорит верно, и спрятал
револьвер. А кавалерист вывернул лошадь и бросил ее на
Сербинова. Симон упал от удара копытом в живот и почувствовал,
как сердце отошло вдаль и оттуда стремилось снова пробиться в
жизнь. Сербинов следил за сердцем и не особо желал ему успеха,
ведь Софья Александровна останется жить, пусть она хранит в
себе след его тела и продолжает существование. Солдат,
нагнувшись, без взмаха разрезал ему саблей живот, и оттуда
ничего не вышло - ни крови, ни внутренностей.
- Сам лез стрелять, - сказал кавалерист. - Если б ты
первый не спешил, то и сейчас остался бы.
Дванов бежал с двумя наганами, другой он взял у убитого
командира отряда. За ним гнались трое всадников, но их
перехватили Кирей с Жеевым и отвлекли за собой.
- Ты куда? - остановил Дванова солдат, убивший Сербинова.
Дванов без ответа сшиб его с коня из обоих наганов, а сам
бросился на помощь гибнущему где-то Копенкину. Вблизи уже было
тихо, сражение перешло в середину Чевенгура, и там топали
лошадиные ноги.
- Груша! - позвал в наступившей тишине поля Кирей. Он
лежал с рассеченной грудью и слабой жизнью.
- Ты что? - подбежал к нему Дванов.
Кирей не мог сказать своего слова.
- Ну прощай, - нагнулся к нему Александр. - Давай
поцелуемся, чтоб легче было.
Кирей открыл рот в ожидании, а Дванов обнял его губы своими.
- Груша-то жива иль нет? - сумел произнести Кирей.
- Умерла, - сказал ему Дванов для облегчения.
- И я сейчас помру, мне скучно начинается, - еще раз
превозмог сказать Кирей и здесь умер, оставив обледенелые глаза
открытыми наружу.
- Больше тебе смотреть нечего, - прошептал Александр. Он
затянул его взор веками и погладил горячую голову. - Прощай.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг