товарищам и любимым людям он сказал однажды и легкомысленно "до
свидания" и больше никогда их не видел на свете и уже не сможет
увидеть. Сербинов не знал, что нужно сделать для удовлетворения
своего чувства уважения к этой женщине, тогда бы ему легче было
попрощаться с ней.
- Между друзьями нет средств утолиться до равнодушия, хотя
бы временного, - сказал Сербинов. - Дружба ведь не брак.
- Для товарищей можно работать, - ответила спутница
Сербинова. - Когда уморишься, бывает легче, - даже одной
можно жить; а для товарищей остается польза труда. Не себя же
им отдавать, я хочу остаться целой...
Сербинов почувствовал в своей кратковременной подруге некую
твердую структуру - такую самостоятельную, словно эта женщина
была неуязвима для людей или явилась конечным результатом
неизвестного, умершего социального класса, силы которого уже не
действовали в мире. Сербинов представил ее себе остатком
аристократического племени; если бы все аристократы были
такими, как она, то после них история ничего бы не произвела,
- напротив, они бы сами сделали из истории нужную им судьбу.
Вся Россия населена гибнущими и спасающимися людьми - это
давно заметил Сербинов. Многие русские люди с усердной охотой
занимались тем, что уничтожали в себе способности и дарования
жизни: одни пили водку, другие сидели с полумертвым умом среди
дюжины своих детей, третьи уходили в поле и там что-то тщетно
воображали своей фантазией. Но вот эта женщина не погубила
себя, а сделала. И быть может, она потому и растрогала чувство
Сербинова, что он себя сделать не мог и погибает, видя того
прекрасного человека, о котором обещала музыка. Или это только
тоска Сербинова, ощущение своей собственной уже недостижимой
необходимости, а спутница станет его любовницей и он от нее
устанет через неделю? Но тогда откуда же это трогательное лицо
перед ним, защищенное своею гордостью, и эта замкнутость
завершенной души, способной понять и безошибочно помочь другому
человеку, но не требующая помощи себе?
Дальнейшая прогулка не имела смысла, она только докажет
слабость Сербинова перед женщиной, и он сказал ей: до свидания,
желая сохранить в своей спутнице достойную память о себе. Она
тоже сказала: до свидания - и прибавила: "Если вам будет очень
скучно, то приходите - мы увидимся".
- А вам бывает скучно? - спросил Сербинов, жалея, что
попрощался с ней.
- Конечно, бывает. Но я сознаю, отчего мне скучно, и не
мучаюсь.
Она сказала Сербинову, где проживает, и Сербинов отошел от
нее. Он начал возвращаться назад. Он шел среди густого уличного
народа и успокаивался, будто чужие люди защищали его своей
теснотой. Затем Сербинов был в кино и снова слушал музыку на
концерте. Он сознавал, отчего ему грустно, и мучился. Ум ему
нисколько не помогал, очевидно, он разлагался. Ночью Сербинов
лежал в тишине прохладного гостиничного номера и молча следил
за действием своего ума. Сербинов удивлялся, что ум при своем
разложении выделяет истину, - и Сербинов не беспокоил его
тоской памяти о встреченной женщине. Пред ним сплошным потоком
путешествия проходила Советская Россия - его неимущая,
безжалостная к себе родина, слегка похожая на сегодняшнюю
женщину-аристократку. Грустный, иронический ум Сербинова
медленно вспоминал ему бедных, неприспособленных людей, дуром
приспособляющих социализм к порожним местам равнин и оврагов.
И что-то уже занимается на скучных полях забываемой России:
люди, не любившие пахать землю под ржаной хлеб для своего
хозяйства, с терпеливым страданием сажают сад истории для
вечности и для своей неразлучности в будущем. Но садовники, как
живописцы и певцы, не имеют прочного полезного ума, у них
внезапно волнуется слабое сердце: еле зацветшие растения они от
сомнения вырвали прочь и засеяли почву мелкими злаками
бюрократизма; сад требует заботы и долгого ожидания плодов, а
злак поспевает враз, и на его ращение не нужно ни труда, ни
затраты души на терпение. И после снесенного сада революции его
поляны были отдалены под сплошной саморастущий злак, чтобы
кормиться всем без мучения труда. Действительно, Сербинов
видел, как мало люди работали, поскольку злак кормил всех
даром. И так будет идти долго, пока злак не съест всю почву и
люди не останутся на глине и на камне или пока отдохнувшие
садовники не разведут снова прохладного сада на оскудевшей,
иссушенной безлюдным ветром земле.
Сербинов уснул в обычной печали, со стесненным, заглушенным
сердцем. Утром он сходил в комитет партии и получил
командировку в далекую губернию, чтобы исследовать там факт
сокращения посевной площади на 20 процентов; выезжать нужно
было завтра. Остальной день Сербинов просидел на бульваре в
ожидании вечера, и ожидание его оказалось утомляющим трудом,
хотя сердце Сербинова билось покойно, без всякой надежды на
счастье собственной женщины.
Вечером он пойдет ко вчерашней молодой знакомой. И он пошел
к ней пешком, чтобы истратить ненужное время на дорогу и
отдохнуть от ожидания.
Адрес ее был, вероятно, неточен. Сербинов попал на усадьбу,
застроенную старыми домами пополам с новыми, и начал искать
свою знакомую. Он ходил по многим лестницам, попадал на
четвертые этажи и оттуда видел окраинную Москву-реку, где вода
пахла мылом, а берега, насиженные голыми бедняками, походили на
подступы к отхожему месту.
Сербинов звонил в неизвестные квартиры, ему отворяли пожилые
люди, чувствовавшие себя жильцами, которым больше всего
необходим покой, и удивлялись желанию Сербинова видеться с не
проживающим, не прописанным здесь человеком. Тогда Сербинов
вышел на улицу и начал плановый детальный обход всех жилых
помещений, не в силах остаться на нынешний вечер одиноким;
завтра ему будет легче - он поедет вплоть до пропавшей
площади, на которой теоретически должен расти бурьян. Свою
знакомую Сербинов нашел нечаянно, она сама спускалась навстречу
ему по лестнице, иначе бы Сербинову пришлось до нее обойти до
двадцати ответственных съемщиков. Женщина провела Сербинова в
свою комнату, а сама снова вышла из нее на время. Комната была
порожняя, словно в ней человек не жил, а лишь размышлял.
Назначение кровати обслуживали три ящика из-под кооперативных
товаров, вместо стола находился подоконник, а одежда висела на
стенных гвоздях под покрытием бедной занавески. В окно
виднелась все та же оплошавшая Москва-река, и по берегам ее
продолжали задумчиво сидеть те же самые голые туловища, которые
запомнил Сербинов еще в бытность свою на скучных лестницах
этого дома.
Закрытая дверь отделяла соседнюю комнату, там посредством
равномерного чтения вслух какой-то рабфаковец вбирал в свою
память политическую науку. Раньше бы там жил, наверно,
семинарист и изучал бы догматы вселенских соборов, чтобы
впоследствии, по законам диалектического развития души, прийти
к богохульству.
Женщина принесла угощенье для своего знакомого: пирожное,
конфеты, кусок торта и полбутылки сладкого церковного вина -
висанта. Неужели она такая наивная?
Сербинов начал понемногу есть эти яства женского сладкого
стола, касаясь ртом тех мест, где руки женщины держали пищу.
Постепенно Сербинов поел все - и удовлетворился, а знакомая
женщина говорила и смеялась, словно радуясь, что принесла в
жертву пищу вместо себя. Она ошиблась - Сербинов лишь
любовался ею и чувствовал свою грусть скучного человека на
свете; он уже не мог бы теперь спокойно жить, оставаться
одиноким и самостоятельно довольствоваться жизнью. Эта женщина
вызывала в нем тоску и стыд; если бы он вышел от нее наружу, на
возбужденный воздух Москвы, ему бы стало легче. В первый раз в
жизни Сербинов не имел собственной оценки противоположного
человека, и он не мог улыбнуться над ним, чтобы стать свободным
и выйти прежним одиноким человеком.
Над домами, над Москвой-рекой и всею окраинной ветхостью
города сейчас светила луна. Под луной, как под потухшим
солнцем, шуршали женщины и девушки - бесприютная любовь людей.
Все было заранее благоустроено: любовь идет в виде факта, в
виде определенного, ограниченного вещества, чтобы ей возможно
было свершиться и закончиться. Сербинов отказывал любви не
только в идее, но даже в чувстве, он считал любовь одним
округленным телом, об ней даже думать нельзя, потому что тело
любимого человека создано для забвения дум и чувств, для
безмолвного труда любви и смертельного утомления; утомление и
есть единственное утешение в любви. Сербинов сидел с тем
кратким счастьем жизни, которым нельзя пользоваться - оно все
время уменьшается. И Симон ничем не пытался наслаждаться, он
считал всемирную историю бесполезным бюрократическим
учреждением, где от человека с точным усердием отнимается смысл
и вес существования. Сербинов знал свое общее поражение в жизни
и опустил взор на ноги хозяйки. Женщина ходила без чулок, и ее
голые розовые ноги были наполнены теплотой крови, а легкая юбка
покрывала остальную полноту тела, уже разгоревшегося
напряжением зрелой сдержанной жизни. "Кто тебя, горячую,
потушит? - обдумывал Сербинов. - Не я, конечно, я тебя не
достоин, у меня в душе, как в уезде, глушь и страх". Он еще раз
посмотрел на ее восходящие ноги и не мог ничего ясно понять;
есть какая-то дорога от этих свежих женских ног до
необходимости быть преданным и доверчивым к своему обычному,
революционному делу, но та дорога слишком дальняя, и Сербинов
заранее зевнул от усталости ума.
- Как вы живете? - спросил Симон. - И как вас зовут?
- Зовут меня Соней, а целиком - Софьей Александровной.
Живу я очень хорошо - или работаю, или кого-нибудь ожидаю...
- При встречах бывают краткие радости, - сообщил для
самого себя Сербинов. - Когда на улице застегиваешь последнюю
пуговицу пальто - вздыхаешь и сожалеешь, что все напрасно
миновало и надо опять увлекаться одним собой.
- Но ожидание людей - тоже радость, - сказала Софья
Александровна, - и вместе с встречами радость бывает долгой...
Я больше всего люблю ожидать людей, я ожидаю почти всегда...
Она положила руки на стол и затем перенесла их на свои
возмужавшие колени, не сознавая лишних движений. Ее жизнь
раздавалась кругом как шум. Сербинов даже прикрыл глаза, чтобы
не потеряться в этой чужой комнате, наполненной посторонним ему
шумом и запахом. Руки Софьи Александровны были худые и старые
против ее телосложения, а пальцы сморщены, как у прачки. И эти
изувеченные руки несколько утешили Сербинова, он стал меньше
ревновать ее, что она достанется другому человеку.
Угощенье на столе уже кончилось; Сербинов пожалел, что
поспешил его поесть, теперь надо было уходить. Но уйти он не
мог, он боялся, что есть люди лучше его, из-за этого он и
пришел к Софье Александровне. Еще в трамвае Сербинов заметил в
ней то излишнее дарование жизни, которое взволновало и
раздражило его.
- Софья Александровна, - обратился Сербинов. - Я хотел
вам сказать, что завтра уезжаю...
- Ну и что ж такое! - удивилась Софья Александровна. Ей
явно не жалко было людей, она могла питаться своей собственной
жизнью, чего никогда не умел делать Симон.
Другие люди ей скорее требовались для расхода своих лишних
сил, чем для получения от них того, чего ей не хватало.
Сербинов еще не знал, кто она, наверное, несчастная дочка
богатых родителей. Это оказалось ошибкой: Софья Александровна
была чистильщицей машин на Трехгорной мануфактуре и родилась,
брошенная матерью на месте рождения. Но все же она, быть может,
любила кого-нибудь и сама рожала детей, - Сербинов наполовину
спрашивал, наполовину догадывался.
- Любила, но не рожала, - отвечала Софья Александровна.
- Людей хватает без моих детей... Если бы из меня мог вырасти
цветок, его б я родила.
- Неужели вы любите цветы?! Это же не любовь, это обида,
что вы сами перестали рожаться и расти...
- Пусть. Когда у меня есть цветы, я никуда не ухожу и
никого не ожидаю. Я с ними так себя чувствую, что хотела бы их
рожать. Без этого как-то вся любовь не выходит...
- Без этого она не выйдет, - сказал Симон. Он начал иметь
надежду на утоление своей ревности, он ожидал, что в конце
концов Софья Александровна окажется таким же несчастным,
замершим среди жизни человеком, каким был сам Сербинов. Он не
любил успешных или счастливых людей, потому что они всегда
уходят на свежие, далекие места жизни и оставляют своих близких
одинокими. Уже многими друзьями Сербинов осиротел и некогда
прицепил себя к большевикам - из страха остаться позади всех,
но и это не помогло: друзья Сербинова продолжали полностью
расходоваться помимо него, и Сербинов ничего не успевал скопить
от их чувств для себя, как они уже оставляли его и проходили в
свое будущее. Сербинов смеялся над ними, порочил скудость их
намерений, говорил, что история давно кончилась, идет лишь
межчеловеческая утрамбовка, а д/о'ма, уничтожаемый горем
разлуки, не знающий, где его любят и ожидают, он закрывал дверь
на ключ и садился поперек кровати, спиной к стене. Сербинов
сидел молча и слушал прекрасный звон трамваев, которые везут
людей друг к другу в гости, мимо теплых летних бульваров; и к
Сербинову постепенно приходили слезы жалости к себе, он следил,
как слезы разъедали грязь на его щеках, и не зажигал
электричества.
Позднее, когда стихали улицы и спали друзья и любовники,
Сербинов успокаивался: в этот час уже многие были одинокими -
кто спал, кто утомился от беседы или любви и лежал один, - и
Сербинов тоже соглашался быть одним. Иногда он доставал дневник
и заносил туда под порядковыми номерами мысли и проклятья:
"Человек - это не смысл, а тело, полное страстных сухожилий,
ущелий с кровью, холмов, отверстий, наслаждений и забвения";
"Странен бых, но смирихся зело: означает - странен бык, но
смирился козой"; "История начата неудачником, который был подл
и выдумал будущее, чтобы воспользоваться настоящим, - стронул
всех с места, а сам остался сзади, на обжитой, нагретой
оседлости"; "Я побочный продукт своей матери, наравне с ее
менструацией, - не имею поэтому возможности что-либо уважать.
Боюсь хороших, - бросят они меня, плохого, боюсь озябнуть
позади всех. Проклинаю текучее население, хочу общества и
членства в нем!"; "И в обществе я буду не член, а стынущая
конечность".
Сербинов с подозрительной ревностью следил за любым
человеком: не лучше ли он его? Если лучше, то такого надо
приостановить, иначе он опередит тебя и не станет равным
другом. Софья Александровна тоже показалась ему лучшей, чем он
сам, следовательно, потерянной для него, а Сербинов хотел бы
копить людей, как деньги и средства жизни, он даже завел
усердный учет знакомых людей и постоянно вел по главной
домашней книге особую роспись прибылям и убыткам.
Софью Александровну придется записать в убыток. Но Симон
захотел уменьшить свой ущерб - одним способом, который он
раньше не принимал в расчет в своем человеческом хозяйстве, и
поэтому у него всегда получался в остатке дефицит. Что, если
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг