Всю остальную ночь Чепурный просидел в бессонном ожидании -
он потушил лампу, чтобы не волновать спавших на кургане
расходом ихнего керосина, и вынул знамя Чевревкома из чулана.
Кроме того, Чепурный вычистил звезду на своем головном уборе и
пустил в ход давно остановившиеся бесхозяйственные стенные
часы. Вполне приготовившись, Чепурный положил голову на руки и
стал не думать, чтобы скорее прошло ночное время. И время
прошло скоро, потому что время - это ум, а не чувство, и
потому что Чепурный ничего не думал в уме. Солома, на которой
спали чевенгурцы, слегка увлажнилась от прохладной росы -
это распускалось утро. Тогда Чепурный взял в руку знамя и
пошел на тот край Чевенгура, против которого был курган, где
спал пеший пролетариат.
Часа два стоял Чепурный со знаменем у плетня, ожидая
рассвета и пробуждения пролетариата; он видел, как свет солнца
разъедал туманную мглу над землей, как осветился голый курган,
обдутый ветрами, обмытый водами, с обнаженной скучной почвой,
- и вспоминал забытое зрелище, похожее на этот бедный курган,
изглоданный природой за то, что он выдавался на равнине. На
склоне кургана лежал народ и грел кости на первом солнце, и
люди были подобны черным ветхим костям из рассыпавшегося
скелета чьей-то огромной и погибшей жизни. Иные пролетарии
сидели, иные лежали и прижимали к себе своих родственников или
соседей, чтобы скорее согреться. Худой старик стоял в одних
штанах и царапал себе ребра, а подросток сидел под его ногами и
неподвижно наблюдал Чевенгур, не веря, что там приготовлен ему
дом для ночлега навсегда. Два коричневых человека, лежа, искали
друг у друга в голове, подобно женщинам, но они не смотрели в
волоса, а ловили вшей на ощупь. Ни один пролетарий почему-то не
спешил в Чевенгур, наверное, не зная, что здесь им приготовлен
коммунизм, покой и общее имущество. Половина людей была одета
лишь до середины тела, а другая половина имела одно верхнее
сплошное платье в виде шинели либо рядна, а под шинелью и
рядном было одно сухое обжитое тело, притерпевшееся к погоде,
странствию и к любой нужде.
Равнодушно обитал пролетариат на том чевенгурском кургане и
не обращал своих глаз на человека, который одиноко стоял на
краю города со знаменем братства в руках. Над пустынной
бесприютностью степи всходило вчерашнее утомленное солнце, и
свет его был пуст, словно над чужой забвенной страной, где нет
никого, кроме брошенных людей на кургане, жмущихся друг к другу
не от любви и родственности, а из-за недостатка одежды. Не
ожидая ни помощи, ни дружбы, заранее чувствуя мученье в
неизвестном городе, пролетариат на кургане не вставал на ноги,
а еле шевелился ослабевшими силами. Редкие дети, облокотившись
на спящих, сидели среди пролетариата, как зрелые люди, - они
одни думали, когда взрослые спали и болели. Старик перестал
чесать ребра и снова лег на поясницу, прижав к своему боку
мальчика, чтобы остуженный ветер не дул ему в кожу и кости.
Чепурный заметил, что только один человек ел - он ссып/а'л
что-то из горсти в рот, а потом жевал и бил кулаком по своей
голове, леча себя от боли в ней. "Где я видел все это таким
же?" - вспоминал Чепурный. Тогда тоже, когда видел Чепурный в
первый раз, поднималось солнце во сне тумана, дул ветер сквозь
степь и на черном, уничтожаемом стихиями кургане лежали
равнодушные несуществующие люди, которым надо было помочь,
потому что те люди - пролетариат, и которым нельзя помочь,
потому что они довольствовались единственным и малым утешением
- бесцельным чувством привязанности один к другому; благодаря
этой привязанности пролетарии ходили по земле и спали в степях
целыми отрядами. Чепурный в прошлое время тоже ходил с людьми
на заработки, жил в сараях, окруженный товарищами и
застрахованный их сочувствием от неминуемых бедствий, но
никогда не сознавал своей пользы в такой взаимно-неразлучной
жизни. Теперь он видел своими глазами степь и солнце, между
которыми находились люди на кургане, но они не владели ни
солнцем, ни землею, - и Чепурный почувствовал, что взамен
степи, домов, пищи и одежды, которые приобрели для себя буржуи,
пролетарии на кургане имели друг друга, потому что каждому
человеку надо что-нибудь иметь; когда между людьми находится
имущество, то они спокойно тратят силы на заботу о том
имуществе, а когда между людьми ничего нет, то они начинают не
расставаться и хранить один другого от холода во сне.
В гораздо более раннее время своей жизни - нельзя вспомнить
когда: год назад или в детстве - Чепурный видел этот курган,
этих забредших сюда классовых бедняков и это самое прохладное
солнце, не работающее для степного малолюдства. Так уже было
однажды, но когда - нельзя было узнать в своем слабом уме;
лишь Прокофий смог бы отгадать воспоминание Чепурного, и то -
едва ли: потому что все это, видимое нынче, Чепурный знал
давно, но давно этого не могло быть, раз сама революция
началась недавно. И Чепурный, вместо Прокофия, попробовал себе
сформулировать воспоминание; он чувствовал сейчас тревогу и
волнение за тот приникший к кургану пролетариат и постепенно
думал, что нынешний день пройдет - он уже был когда-то и
миновал; значит, напрасно сейчас горевать - все равно этот
день кончится, как прожит и забыт тот, прежний день. "Но такой
курган, тем более с пешим пролетариатом, без революции не
заметишь, - соображал Чепурный, - хотя я и мать хоронил
дважды: шел за гробом, плакала и вспоминал - раз я уже ходил
за этим гробом, целовал эти заглохшие губы мертвой, - и выжил,
выживу и теперь; и тогда мне стало легче горевать во второй раз
по одному горю. Что это такое, скажи пожалуйста?"
"Это кажется, что вспоминаешь, а того и не было никогда, -
здраво формулировал Чепурный благодаря отсутствию Прокофия. -
Трудно мне, вот и помогает внутри благочестивая стихия: ничего,
дескать, это уж было, и теперь не умрешь - шагай по своему же
следу. А следа нет и быть не может - живешь всегда вперед и в
темноту... Чего это из нашей организации нет никого? Может,
пролетариат оттого и не поднимается с кургана, что ждет почета
к себе?"
Из кирпичного дома вышел Кирей. Чепурный крикнул ему, чтоб
он звал сюда всю организацию, так как явились массы и уже пора.
Организация, по требованию Кирея, проснулась и пришла к
Чепурному.
- Кого ты нам привел? - спросил Чепурный у Прокофия. -
Раз на том кургане пролетариат, то почему он не занимает своего
города, скажи пожалуйста?
- Там пролетариат и прочие, - сказал Прокофий.
Чепурный озаботился.
- Какие прочие? Опять слой остаточной сволочи?
- Что я - гад или член? - уже обиделся тут Прокофий. -
Прочие и есть прочие - никто. Это еще хуже пролетариата.
- Кто ж они? Был же у них классовый отец, скажи
пожалуйста! Не в бурьяне же ты их собрал, а в социальном месте.
- Они - безотцовщина, - объяснил Прокофий. - Они нигде
не жили, они бредут.
- Куда бредут? - с уважением спросил Чепурный: ко всему
неизвестному и опасному он питал достойное чувство. - Куда
бредут? Может, их окоротить надо?
Прокофий удивился такому бессознательному вопросу:
- Как куда бредут? Ясно - в коммунизм, у нас им полный
окорот.
- Тогда иди и кличь их скорее сюда! Город, мол, ваш и
прибран по-хозяйски, а у плетня стоит авангард и желает
пролетариату счастья и - этого... скажи: всего мира, все равно
он ихний.
- А если они от мира откажутся? - заранее спросил
Прокофий. - Может, им одного Чевенгура пока вполне
достаточно...
- А мир тогда кому? - запутался в теории Чепурный.
- А мир нам, как базу.
- Сволочь ты: так мы же авангард - мы ихние, а они - не
наши... Авангард ведь не человек, он мертвая защита на живом
теле: пролетариат - вот кто тебе человек! Иди скорее, полугад!
Прокофий сумел быстро организовать на кургане имевшихся там
пролетариев и прочих. Людей на кургане оказалось много, больше,
чем видел Чепурный, - человек сто или двести, и все разные на
вид, хотя по необходимости одинаковые - сплошной пролетариат.
Люди начали сходить с голого кургана на Чевенгур. Чепурный
всегда с трогательностью чувствовал пролетариат и знал, что он
есть на свете и виде неутомимой дружной силы, помогающей солнцу
кормить кадры буржуазии, потому что солнца хватает только для
сытости, но не для жадности; он догадывался, что тот шум в
пустом месте, который раздавался в ушах Чепурного на степных
ночлегах, есть гул угнетенного труда мирового рабочего класса,
день и ночь движущегося вперед на добычу пищи, имущества и
покоя для своих личных врагов, размножающихся от трудовых
пролетарских веществ; Чепурный благодаря Прокофию имел в себе
убедительную теорию о трудящихся, которые есть звери в
отношении неорганизованной природы и герои будущего; но сам для
себя Чепурный открыл одну успокоительную тайну, что пролетариат
не любуется видом природы, а уничтожает ее посредством труда,
- это буржуазия живет для природы: и размножается, - а
рабочий человек живет для товарищей: и делает революцию.
Неизвестно одно - нужен ли труд при социализме, или для
пропитания достаточно одного природного самотека? Здесь
Чепурный больше соглашался с Прокофием, с тем, что солнечная
система самостоятельно будет давать силу жизни коммунизму, лишь
бы отсутствовал капитализм, всякая же работа и усердие
изобретены эксплуататорами, чтобы сверх солнечных продуктов им
оставалась ненормальная прибавка.
Чепурный ожидал в Чевенгур сплоченных героев будущего, а
увидел людей, идущих не поступью, а своим шагом, увидел нигде
не встречавшихся ему товарищей - людей без выдающейся
классовой наружности и без революционного достоинства, - это
были какие-то безымянные прочие, живущие без всякого значения,
без гордости и отдельно от приближающегося всемирного
торжества; даже возраст прочих был неуловим - одно было видно,
что они - бедные, имеющие лишь непроизвольно выросшее тело и
чужие всем; оттого прочие шли тесным отрядом и глядели больше
друг на друга, чем на Чевенгур и на его партийный авангард.
Один прочий поймал муху на голой спине переднего старика, а
затем погладил спину старика, чтобы не осталось царапины или
следа прикосновения, и с жестокостью убил ее оземь, - и
Чепурный смутно изменился в своем удивленном чувстве к прочим.
Быть может, они, эти пролетарии и прочие, служили друг для
друга единственным имуществом и достоянием жизни, вот почему
они так бережно глядели один на другого, плохо замечая Чевенгур
и тщательно охраняя товарищей от мух, как буржуазия хранила
собственные дома и скотину.
Спустившиеся с кургана уже подошли к Чевенгуру. Чепурный, не
умея выразительно формулировать свои мысли, попросил о том
Прокофия, и Прокофий охотно сказал подошедшим пролетариям:
- Товарищи неимущие граждане! Город Чевенгур вам хотя и
дается, но не для хищничества обнищалых, а для пользы всего
завоеванного имущества и организации широкого братского
семейства ради целости города. Теперь мы неизбежно братья и
семейство, поскольку наше хозяйство социально объединено в один
двор. Поэтому живите здесь честно - во главе ревкома!
Чепурный спросил у Жеева, отчего он выдумал ту надпись на
холстине, что повешена как символ на том краю города.
- Я про нее не думал, - сообщил Жеев, - я ее по памяти
сообразил, а не сам... Слышал где-нибудь, голова ведь разное
держит...
- Обожди! - сказал Чепурный Прокофию и лично обратился к
пешим беднякам, стоявшим массой вокруг чевенгурцев:
- Товарищи!.. Прокофий назвал вас братьями и семейством,
но это прямая ложь: у всяких братьев есть отец, а многие мы -
с начала жизни определенная безотцовщина. Мы - не братья, мы
товарищи, ведь мы товар и цена друг другу, поскольку нет у нас
другого недвижимого и движимого запаса имущества... А затем -
вы зря не пришли с того края города, там висит наш символ и там
сказано неизвестно кем, но все равно написано, и мы так желаем:
лучше будет разрушить весь благоустроенный мир, но зато
приобрести в голом порядке друг друга, а посему, пролетарии
всех стран, соединяйтесь скорее всего! Я кончил и передаю вам
привет от Чевенгурского ревкома...
Пролетариат с кургана и прочие тронулись и пошли в глубь
города, ничего не выразив и не воспользовавшись речью Чепурного
для развития своей сознательности; их сил хватало для жизни
только в текущий момент, они жили без всякого излишка, потому
что в природе и во времени не было причин ни для их рождения,
ни для их счастья - наоборот, мать каждого из них первая
заплакала, нечаянно оплодотворенная прохожим и потерянным
отцом; после рождения они оказались в мире прочими и ошибочными
- для них ничего не было приготовлено, меньше чем для былинки,
имеющей свой корешок, свое место и свое даровое питание в общей
почве.
Прочие же заранее были рождены без дара: ума и щедрости
чувств в них не могло быть, потому что родители зачали их не
избытком тела, а своею ночною тоской и слабостью грустных сил,
- это было взаимное забвение двоих спрятавшихся, тайно живущих
на свете людей, - если бы они жили слишком явно и счастливо,
их бы уничтожили действительные люди, которые числятся в
государственном населении и ночуют на своих дворах. Ума в
прочих не должно существовать - ум и оживленное чувство могли
быть только в тех людях, у которых имелся свободный запас тела
и теплота покоя над головой, но у родителей прочих были лишь
остатки тела, истертого трудом и протравленного едким горем, а
ум и сердечно-чувствительная заунывность исчезли как высшие
признаки за недостатком отдыха и нежно-питательных веществ. И
прочие появились из глубины своих матерей среди круглой беды,
потому что матери их ушли от них так скоро, как только могли их
поднять ноги после слабости родов, чтобы не успеть увидеть
своего ребенка и нечаянно не полюбить его навсегда. Оставшийся
маленький прочий должен был самостоятельно делать из себя
будущего человека, не надеясь ни на кого, не ощущая ничего,
кроме своих теплющихся внутренностей; кругом был внешний мир, а
прочий ребенок лежал посреди него и плакал, сопротивляясь этим
первому горю, которое останется незабвенным на всю жизнь -
навеки утраченной теплоте матери.
Оседлые, надежно-государственные люди, проживающие в уюте
классовой солидарности, телесных привычек и в накоплении
спокойствия, - те создали вокруг себя подобие материнской
утробы и посредством этого росли и улучшались, словно в
покинутом детстве; прочие же сразу ощущали мир в холоде, в
траве, смоченной следами матери, и в одиночестве, за
отсутствием охраняющих продолжающихся материнских сил.
Ранняя жизнь, равно и пройденное пространство земли,
соответственное прожитой, осиленной жизни, вспоминались прочими
как нечто чуждое исчезнувшей матери и некогда мучавшее ее. Но
чем же была их жизнь и те редконаселенные дороги, в образе
которых мир длился в сознании прочих?
Никто из прочих не видел своего отца, а мать помнил лишь
смутной тоской тела по утраченному покою - тоской, которая в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг