втемную не поеду... а этот изо ржи да прямо в паровоз хочет!"
- Иди домой - рожу сначала умой, потом к паровозу
подходи, - сказал наставник Захару Павловичу.
Умывшись, на вторые сутки Захар Павлович явился снова.
Наставник лежал под паровозом и осторожно трогал рессоры,
легонько постукивая по ним молоточком и прикладываясь ухом к
позванивавшему железу.
- Мотя! - позвал наставник слесаря. - Подтяни здесь
гаечку на полниточки!
Мотя тронул гайку разводным ключом на полповорота. Наставник
вдруг так обиделся, что Захару Павловичу его жалко стало.
- М/о'тюшка! - с тихой угнетенной грустью сказал
наставник, но поскрипывая зубами. - Что ты наделал, сволочь
проклятая? Ведь я тебе что сказал: гайку!! Какую гайку?
Основную! а ты контргайку мне свернул и с толку меня сбил! а ты
контргайку мне осаживаешь! а ты опять-таки контргайку мне
трогаешь! Ну, что мне с вами делать, звери вы проклятые? Иди
прочь, скотина!
- Давайте я, господин механик, контргайку обратно на
полповорота отдам, а основную на полнитки прижму! - попросил
Захар Павлович.
Наставник отозвался растроганным мирным голосом, оценив
сочувствие к своей правоте постороннего человека.
- А? Ты заметил, да? Он же, он же... лесоруб, а не
слесарь! Он же гайку, гайку по имени не знает! а? Ну что ты
будешь делать? Он тут с паровозом как с бабой обращается, как
со шлюхой с какой! Господи боже мой!.. Ну, пойди, пойди сюда -
поставь мне гаечку по-моему...
Захар Павлович подлез под паровоз и сделал все точно и как
надо. Затем наставник до вечера занимался паровозами и ссорами
с машинистами. Когда зажгли свет, Захар Павлович напомнил
наставнику о себе. Тот снова остановился перед ним и думал свои
мысли.
- Отец машины - рычаг, а мать - наклонная плоскость, -
ласково проговорил наставник, вспоминая что-то задушевное, что
давало ему покой по ночам. - Попробуй завтра топки чистить -
приди вовремя. Но не знаю, не обещаю - попробуем, посмотрим...
Это слишком сурьезное дело! Понимаешь: топка! Не что-нибудь, а
- топка!.. Ну, иди, иди прочь!
Еще одну ночь проспал Захар Павлович в чулане у столяра, а
на заре, за три часа до начала работы, пришел в депо. Лежали
обкатанные рельсы, стояли товарные вагоны с надписями дальних
стран: Закаспийские, Закавказские, Уссурийские железные дороги.
Особые странные люди ходили по путям: умные и сосредоточенные
- стрелочники, машинисты, осмотрщики и прочие. Кругом были
здания, машины, изделия и устройства.
Захару Павловичу представился новый искусный мир - такой
давно любимый, будто всегда знакомый, - и он решил навеки
удержаться в нем.
За год до недорода Мавра Фетисовна забеременела семнадцатый
раз. Ее мужик, Прохор Абрамович Дванов, обрадовался меньше, чем
полагается. Созерцая ежедневно поля, звезды, огромный текущий
воздух, он говорил себе: на всех хватит! И жил спокойно в своей
хате, кишащей мелкими людьми - его потомством. Хотя жена
родила шестнадцать человек, но уцелело семеро, а восьмым был
приемыш - сын утонувшего по своему желанию рыбака. Когда жена
за руку привела сироту, Прохор Абрамович ничего против не
сказал:
- Ну, что ж: чем ребят гуще, тем старикам помирать
надежней... Покорми его, Мавруша!
Сирота поел хлеба с молоком, потом отодвинулся и зажмурился
от чужих людей.
Мавра Фетисовна поглядела на него и вздохнула:
- Новое сокрушение господь послал... Помрет недоростком,
должно быть: глазами не живуч, только хлеб будет есть
напрасно...
Но мальчик не умирал два года и даже ни разу не болел. Ел он
мало, и Мавра Фетисовна смирилась с сиротой.
- Ешь, ешь, родимый, - говорила она, - у нас не возьмешь
- у других не схватишь...
Прохор Абрамович давно оробел от нужды и детей и ни на что
не обращал глубокого внимания - болеют ли дети или рождаются
новые, плохой ли урожай или терпимый, - и поэтому он всем
казался добрым человеком. Лишь почти ежегодная беременность
жены его немного радовала: дети были его единственным чувством
прочности своей жизни - они мягкими маленькими руками
заставляли его пахать, заниматься домоводством и всячески
заботиться. Он ходил, жил и трудился как сонный, не имея
избыточной энергии для внутреннего счастья и ничего не зная
вполне определенно. Богу Прохор Абрамович молился, но
сердечного расположения к нему не чувствовал; страсти
молодости, вроде любви к женщинам, желания хорошей пищи и
прочее, - в нем не продолжались, потому что жена была
некрасива, а пища однообразна и непитательна из года в год.
Умножение детей уменьшало в Прохоре Абрамовиче интерес к себе;
ему от этого становилось как-то прохладней и легче. Чем дальше
жил Проход Абрамович, тем все терпеливей и безотчетней
относился ко всем деревенским событиям. Если б все дети Прохора
Абрамовича умерли в одни сутки, он на другие сутки набрал бы
себе столько же приемышей, а если бы и приемыши погибли, Прохор
Абрамович моментально бросил бы свою земледельческую судьбу,
отпустил бы жену на волю, а сам вышел босым неизвестно куда -
туда, куда всех людей тянет, где сердцу, может быть, так же
грустно, но хоть ногам отрадно.
Семнадцатая беременность жены огорчила Прохора Абрамовича по
хозяйственным соображениям: в эту осень меньше родилось детей в
деревне, чем в прошлую, а главное - не родила тетка Марья,
рожавшая двадцать лет ежегодно, за вычетом тех лет, которые
наступали перед засухой. Это приметила вся деревня, и, если
тетка Марья ходила порожняя, мужики говорили: "Ну, Марья нынче
девкой ходит - летом голод будет".
В этот год Марья тоже ходила худой и свободной.
- Паруешь, Марь Матвевна? - с уважением спрашивали ее
прохожие мужики.
- А что ж! - говорила Марья и с непривычки стыдилась
своего холостого положения.
- Ну ничего, - успокаивали ее. - Глядишь, опять скоро
сына почнешь: ты на это ухватлива...
- а чего ж зря-то жить! - смелела Марья. - Лишь бы хлеб
был.
- Это-то хоть верно, - соглашались мужики. - Бабе родить
не трудно, да хлеб за ней не поспевает... Да ты-то ведьма: ты
свою пору знаешь...
Прохор Абрамович сказал жене, что она отяжелела безо
времени.
- И-их, Проша, - ответила Мавра Фетисовна, - я рожу, я и
с сумой для них пойду - не ты ведь!
Прохор Абрамович умолк на долгое время.
Настал декабрь, а снегу не было - озимые вымерзали. Мавра
Фетисовна родила двоешек.
- Снеслась, - сказал у ее кровати Прохор Абрамович. - Ну
и слава богу: что ж теперь делать-то! Должно, эти будут живучие
- морщинки на лбу и ручки кулаками.
Приемыш стоял тут же и глядел на непонятное с искаженным
постаревшим лицом. В нем поднялась едкая теплота позора за
взрослых, он сразу потерял любовь к ним и почувствовал свое
одиночество - ему захотелось убежать и спрятаться в овраг. Так
же ему было одиноко, скучно и страшно, когда он увидел
склещенных собак - он тогда два дня не ел, а всех собак
разлюбил навсегда. У кровати роженицы пахло говядиной и сырым
молочным телком, а сама Мавра Фетисовна ничего не чуяла от
слабости, ей было душно под разноцветным лоскутным одеялом -
она обнажила полную ногу в морщинах старости и материнского
жира; на ноге были видны желтые пятна каких-то омертвелых
страданий и синие толстые жилы с окоченевшей кровью, туго
разросшиеся под кожей и готовые ее разорвать, чтобы выйти
наружу; по одной жиле, похожей на дерево, можно чувствовать,
как бьется где-то сердце, с усилием прогоняя кровь сквозь узкие
обвалившиеся ущелья тела.
- Что, Саш, загляделся? - спросил Прохор Абрамович у
ослабевшего приемыша. - Два братца тебе родилось. Отрежь себе
хлеба ломоть и ступай бегать - нынче потеплело...
Саша ушел, не взяв хлеба. Мавра Фетисовна открыла белые
жидкие глаза и позвала мужа:
- Проша! С сиротой - десять у нас, а ты двенадцатый...
Прохор Абрамович и сам знал счет:
- Пускай живут - на лишний рот лишний хлеб растет.
- Люди говорят, голод будет - не дай бог страсти такой:
куда нам деваться с грудными да малолетними?
- Не будет голода, - для спокойствия решил Прохор
Абрамович. - Озимые не удадутся, на яровых возьмем.
Озимые и взаправду не удались: они подмерзли еще с осени, а
весной окончательно задохнулись под полевою наледью. Яровые то
пугали, то радовали, но кое-как дозрели, подарив по десяти
пудов с десятины. Старшему сыну Прохора Абрамовича было лет
одиннадцать и почти столько же приемышу: кто-то один должен
идти побираться, чтобы носить семье помощь хлебными сухарями.
Прохор Абрамович молчал: своего послать жалко, а сироту -
стыдно.
- Что ж ты молчишь-то сидишь? - озлобилась Мавра
Фетисовна. - Агапка семилетнего отправила, Мишка Дувакин
девчонку снарядил, а ты все сидишь, идол беззаботный! Пшена-то
до рождества не хватит, а хлеба со Спаса не видим!..
Весь вечер Прохор Абрамович шил удобный и уемистый мешок из
старого рядна. Раза два он подзывал Сашу и примеривал к его
плечам:
- Ничего? Тут не тянет?
- Ничего, - отвечал Саша.
Семилетний Прошка сидел рядом с отцом и вдевал суровую нитку
в иглу, когда она выскакивала, так как сам отец видел неясно.
- Папаньк, завтра Сашку побираться прогонишь? - спросил
Прошка.
- Чего ты болтаешь сидишь? - сердился отец. - Вот ты
подрастешь - сам попобираешься.
- Я не пойду, - отказался Прошка, - я воровать буду.
Помнишь, ты говорил, кобылу у дяди Гришки свели? Они свели, им
хорошо, а дядя Гришка мерина опять купил. А я вырасту - украду
мерина.
На ночь Мавра Фетисовна накормила Сашу лучше своих кровных
детей - дала ему отдельно, после всех, каши с маслом и молока,
сколько попьет. Прохор Абрамович принес из риги жердь, и, когда
все спали, он выделал из нее дорожный посошок. Саша не спал и
слушал, как Прохор Абрамович строгает палку хлебным ножом.
Прошка сопел и ежился от таракана, бродившего у него по шее.
Саша снял таракана, но побоялся его убить и бросил с печки на
пол.
- Ты, Саш, не спишь? - спросил Прохор Абрамович. - Спи
себе, чего ж ты!
Дети просыпались рано, они начинали драться друг с другом в
темноте, когда петухи еще дремали, а старики просыпались только
по второму разу и чесали пролежни. Ни один запор еще не скрипел
на деревне, и ничто не верещало в полях. В такой час Прохор
Абрамович вывел приемыша за околицу. Мальчик шел сонный,
доверчиво ухватив руку Прохора Абрамовича. Было сыро и
прохладно; сторож в церкви звонил часы, и от грустного гула
колокола мальчик заволновался. Прохор Абрамович наклонился к
сироте.
- Саша, ты погляди туда. Вон, видишь, дорога из деревни на
гору пошла - ты все так иди и иди по ней. Увидишь потом
громадную деревню и каланчу на бугре - ты не пугайся, а ступай
прямо, это тебе повстречается город - а там много хлеба на
ссыпках. Как наберешь полную сумку - приходи домой отдыхать...
Ну, прощай, сынок ты мой!
Саша держал руку Прохора Абрамовича и глядел в серую
утреннюю скудость полевой осени.
- Там дожди были? - спросил Саша о далеком городе.
- Сильные! - подтвердил Прохор Абрамович.
Тогда мальчик оставил руку и, не взглянув на Прохора
Абрамовича, тихо тронулся один - с сумкой и палкой,
разглядывая дорогу на гору, чтобы не потерять своего
направления. Мальчик скрылся за церковью и кладбищем, и его
долго не было видно. Прохор Абрамович стоял на одном месте и
ждал, когда мальчик покажется на той стороне лощины. Одинокие
воробьи спозаранку копались на дороге и, видимо, зябли. "Тоже
сироты, - думал про них Прохор Абрамович, - кто им кинет
чего!"
Саша вошел на кладбище не сознавая, чего ему хочется. В
первый раз он подумал сейчас про себя и тронул свою грудь: вот
тут я, - а всюду было чужое и непохожее на него. Дом, в
котором он жил, где любил Прохора Абрамовича, Мавру Фетисовну и
Прошку, оказался не его домом - его вывели оттуда утром на
прохладную дорогу. В полудетской грустной душе, не разбавленной
успокаивающей водой сознания, сжалась полная давящая обида -
он чувствовал ее до горла.
Кладбище было укрыто умершими листьями, по их покою всякие
ноги сразу затихали и ступали мирно. Всюду стояли крестьянские
кресты, многие без имени и без памяти о покойном. Сашу
заинтересовали те кресты, которые были самые ветхие и тоже
собирались упасть и умереть в земле. Могилы без крестов были
еще лучше - в их глубине лежали люди, ставшие навеки сиротами:
у них тоже умерли матери, а отцы у некоторых утонули в реках и
озерах. Могильный бугор отца Саши почти растоптался - через
него лежала тропинка, по которой носили новые гробы в глушь
кладбища.
Близко и терпеливо лежал отец, не жалуясь, что ему так худо
и жутко на зиму оставаться одному. Что там есть? Там плохо, там
тихо и тесно, оттуда не видно мальчика с палкой и нищей сумой.
- Папа, меня прогнали побираться, я теперь скоро умру к
тебе - тебе там ведь скучно одному, и мне скучно.
Мальчик положил свой посошок на могилу и заложил его
листьями, чтобы он хранился и ждал его.
Саша решил скоро прийти из города, как только наберет полную
сумку хлебных корок; тогда он выроет себе землянку рядом с
могилой отца и будет там жить, раз у него нету дома.
Прохор Абрамович уже заждался приемыша и хотел уходить. Но
Саша перешел через протоки балочных ручьев и стал подниматься
по глинистому взгорью. Он шел медленно и уже устало, зато
радовался, что у него скоро будет свой дом и свой отец; пусть
отец лежит мертвый и ничего не говорит, но он всегда будет
лежать близко, на нем рубашка в теплом поту, у него руки,
обнимавшие Сашу в их сне вдвоем на берегу озера; пусть отец
мертвый, но он целый, одинаковый и такой же.
"Куда ж у него палка делать?" - гадал Прохор Абрамович.
Утро отсырело, мальчик одолевал скользкий подъем, припадая к
нему руками. Сумка болталась широко и просторно, как чужая
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг