Эта власть все равно жить задаром не даст.
"Ишь ты - где у него сосет! - догадался Чепурный. -
Объявить бы их мелкими помещиками, напустить босоту и
ликвидировать в течение суток всю эту подворную буржуазную
заразу!"
- Дай закурить! - попросил тот же пожилой крестьянин.
Чепурный исподволь посмотрел на него чужими глазами.
- Сам домовладелец, а у неимущего побираешься...
Мужик понял, но скрыл обиду.
- Да ведь по разверстке, товарищ, все отобрали: кабы не
она, я б тебе сам в мешочек насыпал.
- Ты насыпешь! - усомнился Чепурный. - Ты высыпешь -
это да!
Крестьянин увидел вяляющуюся чеку, слез с телеги и положил
ее за голенище.
- Когда как, - ровным голосом сообщил он. - Товарищ
Ленин, пишут в газетах, учет полюбил: стало быть, из недобрых
рук можно и в мешок набрать, если из них наземь сыплется.
- А ты тоже с мешком живешь? - напрямик спрашивал
Чепурный.
- Не ин/а'че. Поел - и рот завязал. А из тебя сыплется,
да никто не подбирает. Мы сами, земляк, знатные, - зачем ты
человека понапрасну обижаешь?
Чепурный, обученный в Чевенгуре большому уму, замолчал.
Несмотря на звание председателя ревкома, Чепурный этим званием
не пользовался. Иногда, когда он, бывало, сидел в канцелярии,
ему приходила в голову жалостная мысль, что в деревнях живут
люди, сплошь похожие друг на друга, которые сами не знают, как
им продолжать жизнь, и если не трогать их, то они вымрут;
поэтому весь уезд будто бы нуждался в его умных заботах.
Объезжая же площадь уезда, он убедился в личном уме каждого
гражданина и давно упразднил административную помощь населению.
Пожилой собеседник снова утвердил Чепурного в том простом
чувстве, что живой человек обучен своей судьбе еще в животе
матери и не требует надзора.
При выезде с постоялого двора Чепурного окоротил сподручный
хозяина и попросил денег за постой. У того денег не было и быть
не могло - в Чевенгуре не имелось бюджета, на радость
губернии, полагавшей, что там жизнь идет на здоровых основах
самоокупаемости; жители же давно предпочли счастливую жизнь
всякому труду, сооружениям и взаимным расчетам, которым
жертвуется живущее лишь однажды товарищеское тело человека.
Отдать за постой было нечем.
- Бери что хочешь, - сказал сподручному чевенгурец. - Я
голый коммунист.
Тот самый мужик, что имел мысли против чевенгурца, подошел
на слух этого разговора.
- А сколько по таксе с него полагается? - спросил он.
- Миллион, если в горнице не спал, - определил
сподручный.
Крестьянин отвернулся и снял у себя с горла, из-под рубашки,
кожаную мошонку.
- Вот н/а' тебе, малый, и отпусти человека, - подал
деньги бывший собеседник чевенгурца.
- Мое дело - служба, - извинился сподручный. - Я душу
вышибу, а даром со двора никого не пущу.
- Резон, - спокойно согласился с ним крестьянин. - Здесь
не степь, а заведение: людям и скоту одинаковый покой.
За городом Чепурный почувствовал себя свободней и умней.
Снова перед ним открылось успокоительное пространство. Лесов,
бугров и зданий чевенгурец не любил, ему нравился ровный,
покатый против неба живот земли, вдыхающий в себя ветер и
жмущийся под тяжестью пешехода.
Слушая, как секретарь ревкома читал ему вслух циркуляры,
таблицы, вопросы для составления планов и прочий
государственный материал из губернии, Чепурный всегда говорил
одно - политика! - и задумчиво улыбался, втайне не понимая
ничего. Вскоре секретарь перестал читать, управляясь со всем
объемом дел без руководства Чепурного.
Сейчас чевенгурца везла черная лошадь с белым животом - чья
она была, неизвестно. Увидел ее Чепурный в первый раз на
городской площади, где эта лошадь объедала посадки будущего
парка, привел на двор, запряг и поехал. Что лошадь была ничья,
тем она дороже и милей для чевенгурца: о ней некому
позаботиться, кроме любого гражданина. Поэтому-то весь скот в
Чевенгурском уезде имел сытый, отменный вид и круглые обхваты
тела.
Дорога заволокла Чепурного надолго. Он пропел все песни,
какие помнил наизусть, хотел о чем-нибудь подумать, но думать
было не о чем - все ясно, оставалось действовать: как-нибудь
вращаться и томить свою счастливую жизнь, чтобы она не стала
слишком хорошей, но на телеге трудно утомить себя. Чевенгурец
спрыгнул с телеги и побежал рядом с пышущей усталым дыханием
лошадью. Уморившись бежать, он прыгнул на лошадь верхом, а
телега по-прежнему гремела сзади пустой. Чепурный оглянулся на
телегу - ему она показалась плохой и неправильно устроенной:
слишком тяжела на ходу.
Тпру, - сказал он коню и враз отпряг телегу. - Стану я
живую жизнь коня на мертвую тяготу тратить: скажи пожалуйста!
- И, оставив сбрую, он поехал верхом на освобожденном коне;
телега опустила оглобли и легла ждать произвола первого
проезжего крестьянина.
"Во мне и в лошади сейчас кровь течет! - бесцельно думал
Чепурный на скаку, лишенный собственных усилий. - Придется
копенкинского рысака в поводу держать - на пристяжку некуда".
Под вечер он достиг какой-то маленькой степной деревушки -
настолько безлюдной, словно здесь люди давно сложили свои
кости. Вечернее небо виднелось продолжением степи - и конь под
чевенгурцем глядел на бесконечный горизонт как на страшную
участь своих усталых ног.
Чевенгурец постучал в чью-то мирную хату. С заднего двора
вышел старик и выглянул из-за плетня.
- Отопри ворота, - сказал Чепурный. - Хлеб и сено
водятся у тебя?
Старик безбоязненно молчал, изучая всадника чуткими,
привычными глазами. Чепурный сам перелез через плетень и открыл
ворота. Оголодавший конь сейчас же начал объедать под сараем
присмиревшую на ночь травку. Старик, видимо, оплошал от
самовольства гостя и сел на поваленный дубок, как чужой
человек. В избе чевенгурца никто не встретил; там пахло
чистотою сухой старости, которая уже не потеет и не пачкает
вещей следами взволнованного тела; он нашел на полке кусок
хлеба, испеченного из просяной шелухи и крошеной травы, оставил
половину старику, а остальное с усилием съел.
В начале ночи старик пришел в избу. Чепурный собирал крошки
нюхательного табака в кармане, чтобы понюхать и не скучать до
сна.
- Там конь твой мечется, - сказал старик. - Так я дал
ему малость отавы... С прошлого года осталась охапка - пускай
поест...
Старик говорил недумающим, рассеянным голосом, будто у него
была своя тягость на душе. Чепурный насторожился.
- Далеко, отец, от вас до Калитвы?
- Дале%ко не дале%ко, - отвечал старик, - а тебе туда
ехать ближе, чем тут оставаться...
Чевенгурец быстро оглядел хату и заметил рогач у загнетки -
револьвера он с собой не взял, считая революцию уже тишиной.
- Кто ж у вас здесь? Нито бандиты?
- Два зайца от своей смерти волка сгрызут, милый человек!
Народ дюже печальный пошел, а наша деревня при дороге - ее
всякому грабить сподручно... Вот мужики и сидят с семействами
по логам да по дальним закорякам, а кто проявится сюда, в том и
жизнь запрещают...
Ночь низко опустила заволоченное тучами безвыходное небо.
Чепурный выехал из деревни в безопасную степную тьму, и конь
пошел вдаль, сам себе нюхая дорогу. Из земли густыми облаками
испарялась тучная теплота, и чевенгурец, надышавшись, уснул,
обняв за шею бредущую лошадь.
Тот, к кому он ехал, сидел в эту ночь за столом Черновского
сельсовета. На столе горела лампа, освещая за окнами огромную
тьму. Копенкин говорил с тремя мужиками о том, что социализм -
это вода на высокой степи, где пропадают отличные земли.
- То нам с малолетства известно, Степан Ефимыч, -
соглашались крестьяне: они рады были побалакать, потому что им
не хотелось спать. - Сам ты не здешний, а нужду нашу сразу
заметил, и кто тебя надоумил? Только что нам будет за то, раз
мы этот социализм даром для Советской власти заготовим? Ведь
туда трудов немало надобно положить - как ты скажешь?
Копенкин горевал, что нет с ним Дванова - тот бы им
социализм мысленно доказал.
- Как что будет? - самостоятельно объяснял Копенкин. - У
тебя же у первого навсегда в душе покойно станет. А сейчас у
тебя там что?
- Там-то? - собеседник останавливался на своем слове и
смотрел себе на грудь, стараясь разглядеть, что у него есть
внутри. - Там у меня, Степан Ефимыч, одна печаль и черное
место...
- Ну вот - сам видишь, - указывал Копенкин.
- Прошлый год я бабу от холеры схоронил, - кончал
печальный гражданин, - а в нынешнюю весну корову продотряд
съел... Две недели в моей хате солдаты жили - всю воду из
колодца выпили. Мужики-то помнят...
- Еще бы! - подтверждали двое свидетелей.
Лошадь Копенкина - Пролетарская Сила - отъелась и вздулась
телом за эти недели, что она стояла без походов. По ночам она
рычала от стоячей силы и степной тоски. Мужики днем приходили
на двор сельсовета и обхаживали Пролетарскую Силу по нескольку
раз. Пролетарская Сила угрюмо смотрела на своих зрителей,
поднимала голову и мрачно зевала. Крестьяне почтительно
отступали перед горюющим зверем, а потом говорили Копенкину:
- Ну, и конь у тебя, Степан Ефимыч! Цены ему нет - это
Драбан Иваныч!
Копенкин давно знал цену своему коню:
- Классовая скотина: по сознанию он революционней вас!
Иногда Пролетарская Сила принималась разрушать сарай, в
котором она стояла без дела. Тогда выходил на крыльцо Копенкин
и кратко приказывал:
- Брось, бродяга!
Конь затихал.
Рысак Дванова от близости Пролетарской Силы весь запаршивел,
оброс длинной шерстью и начал вздрагивать даже от внезапной
ласточки.
- Этот конь свойских рук просит, - рассуждали посетители
сельсовета. - Иначе он весь сам собой опорочится.
У Копенкина по должности предсельсовета прямых обязанностей
не встретилось. Приходили в сельсовет ежедневно разговаривать
мужики; Копенкин слушал эти разговоры, но почти не отвечал на
них и лишь стоял на страже революционной деревни от набегов
бандитов, но бандиты как будто умолкли.
На сходе он раз навсегда объявил:
- Дала вам Советская власть благо - пользуйтесь им без
остатка врагам. Вы сами - люди и товарищи, я вам не умник, и в
Совет с дворовой злобой не появляйтесь. Мое дело краткое -
пресекать в корне любые поползновения...
Крестьяне уважали Копенкина день ото дня больше, потому что
он не поминал ни про разверстку, ни про трудгужповинность, а
бумажки из волревкома складывал в пачку до приезда Дванова.
Грамотные мужики почитывали эти бумажки и советовали Копенкину
истребить их без исполнения: теперь власть на любом месте может
организоваться, и никто ей не упрек, говорили они, читал новый
закон, Степан Ефимыч?
- Нет, а что? - отвечал Копенкин.
- Самим Лениным объявлен, как же! Власть теперь местная
сила, а не верхняя!
- Тогда волость нам недействительна, - делал вывод
Копенкин. - Эти бумажки по закону надо бросить.
- Вполне законно! - поддакивали присутствующие. -
Давай-ка мы их по порциям разделим на раскурку.
Копенкину нравился новый закон, и он интересовался, можно ли
Советскую власть учредить в открытом месте - без построек.
- Можно, - отвечали думающие собеседники. - Лишь бы
бедность поблизости была, а где-нибудь подальше - белая
гвардия...
Копенкин успокаивался. В нынешнюю ночь разговоры кончились в
полночь: в лампе догорел керосин.
- Мало из волости керосину дают, - сожалели уходящие,
ненаговорившиеся мужики. - Плохо служит нам государство.
Чернил, вон, цельный пузырь прислали, а они и не понадобились.
Лучше б керосин слали либо постное масло.
Копенкин вышел на двор поглядеть на ночь - он любил эту
стихию и всегда наблюдал ее перед сном. Пролетарская Сила,
почуяв друга, тихо засопела. Копенкин услышал лошадь - и
маленькая женщина снова представилась ему как безвозвратное
сожаление.
Где-то одиноко лежала она сейчас - под темным волнением
весенней ночи, а в чулане валялись ее пустые башмаки, в которых
она ходила, когда была теплой и живой.
- Роза! - сказал Копенкин своим вторым маленьким голосом.
Конь заржал в сарае, словно увидел путь, и хрястнул ногой по
перекладине запора: он собирался вырваться на весеннее
бездорожье и броситься наискосок к германскому кладбищу -
лучшей земле Копенкина; та спертая тревога, которая томилась в
Копенкине под заботами предсельсоветской бдительности и
товарищеской преданностью Дванову, сейчас тихо обнажилась
наружу. Конь, зная, что Копенкин близок, начал бушевать в
сарае, сваливая на стены и запоры тяжесть громадных чувств,
будто именно он любил Розу Люксембург, а не Копенкин.
Копенкина взяла ревность.
- Брось ты, бродяга, - сказал он коню, ощущая в себе
теплую волну позора.
Конь проворчал и утих, переведя свои страсти во внутренний
клекот груди.
По небу страшно неслись рваные черные облака - остатки
далекого проливного дождя. Вверху был, наверное, мрачный ночной
вихрь, а внизу было смирно и бесшумно, даже слышалось, как
ворочались куры у соседей и скрипели плетни от движения мелких
безвредных гадов.
Копенкин уперся рукой в глинобитную стену, и в нем
опустилось сердце, потеряв свою твердую волю.
- Роза! Роза моя, Роза! - прошептал он себе, чтобы не
слышала лошадь.
Но конь глядел одним глазом сквозь щель и дышал на доски так
сухо и горячо, что дерево рассыхалось. Заметив наклоненного
обессилевшего Копенкина, конь давнул мордой и грудью в
столбовой упор и завалил всю постройку на свой зад. От
неожиданного нервного ужаса Пролетарская Сила заревела
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг