Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
она снова рожалась в неисчислимом и бессмертном количестве.
    - Вот так же и беднота! -  сравнивал  Пашинцев,  сожалея,
что  выпил  всю "Смерть буржуям!". - В нас м/о'чи больше, и мы
сердечней прочих элементов...
   Пашинцев не мог укротить себя в эту ночь. Надев кольчугу  на
рубашку,  он  вышел куда-то на усадьбу. Там его охватила ночная
прохлада, но он не остыл. Наоборот, звездное  небо  и  сознание
своего  низкого  роста  под  тем  небом  увлекли его на большое
чувство и немедленный подвиг. Пашинцев  застыдился  себя  перед
силой  громадного  ночного  мира и, не обдумывая, захотел сразу
поднять свое достоинство.
   В главном доме  жило  немного  окончательно  бесприютного  и
нигде  не  зарегистрированного  народа  -  четыре окна мерцали
светом открытой топившейся печки, там  варили  пищу  в  камине.
Пашинцев постучал в окно кулаком, не жалея покоя обитателей.
   Вышла лохматая девушка в высоких валенках.
    -  Чего  тебе,  Максим  Степаныч?  Что  ты  ночную тревогу
подымаешь?
   Пашинцев  подошел  к  ней   и   восполнил   своим   чувством
вдохновенной симпатии все ее ясные недостатки.
    -  Груня,  -  сказал  он,  - дай я тебя поцелую, голубка
незамужняя! Бомбы мои ссохлись и  не  рвутся  -  хотел  сейчас
колонны   ими   подсечь,   да   нечем.   Дай   я   тебя  обниму
по-товарищески.
   Груня далась:
    - Что-то с тобой сталось -  ты  будто  человек  сурьезный
был... Да сними железо с себя, всю мякоть мне натревожишь...
   Но  Пашинцев  кратко поцеловал ее в темные сухие корки губ и
пошел обратно. Ему стало легче и не так  досадно  под  нависшим
могущественным  небом.  Все  большое  по  объему  и отличное по
качеству в Пашинцеве возбуждало не созерцательное  наслаждение,
а воинское чувство - стремление превзойти большое и отличное в
силе и важности.
    -  Вы  что?  -  спросил  без всякого основания Пашинцев у
приезжих - для разряжения своих удовлетворенных чувств.
    - Спать пора, - зевнул Копенкин. - Ты наше правило  взял
на заметку
 -  сажаешь мужиков на емкую землю: что ж с тобой нам напрасно
гоститься?
    - Мужиков  завтра  потащу  -  без  всякого  саботажа!  -
определил Пашинцев. - А вы погостите - для укрепления связей!
Завтра  Грунька  обед  вам  сварит...  Того, что у меня тут, -
нигде не найдете. Обдумываю, как бы Ленина вызвать сюда -  все
ж таки вождь!
   Копенкин  осмотрел  Пашинцева  - Ленина хочет человек! - и
напомнил ему:
    - Смотрел я без тебя твои бомбы - они все  порченые:  как
же ты господствуешь?
   Пашинцев не стал возражать:
    - Конечно - порченые: я их сам разрядил. Но народ не чует
- я  его  одной  политикой  и  беру - хожу в железе, ночую на
бомбах... Понял маневр малыми силами в обход противника? Ну,  и
не сказывай, когда вспомнишь меня.
   Коптильник погас. Пашинцев объяснил положение:
    -  Ну,  ребята,  ложись  как  попало - ничего не видно, и
постели у меня нету... Я для людей - грустный член...
    - Блажн/о'й ты, а не грустный, - точнее сказал  Копенкин,
укладываясь кое-как.
   Пашинцев без обиды ответил:
    -  Здесь,  брат,  коммуна новой жизни - не бабий городок:
перин нету.
   Под утро мир оскудел в своем звездном величии и серым светом
заменил мерцающее сияние. Ночь ушла, как  блестящая  кавалерия,
на землю вступила пехота трудного походного дня.
   Пашинцев принес, на удивление Копенкина, жареной баранины. А
потом  два всадника выехали с ревзаповедника по южной дороге -
в долину Черной Калитвы. Под белой колоннадой стоял Пашинцев  в
рыцарском    жестком    снаряжении   и   глядел   вслед   своим
единомышленникам.

   И опять ехали двое людей на конях,  и  солнце  всходило  над
скудостью страны.
   Дванов   опустил   голову,   его   сознание  уменьшалось  от
однообразного движения по  ровному  месту.  И  то,  что  Дванов
ощущал  сейчас  как  свое  сердце, было постоянно содрогающейся
плотиной от напора вздымающегося озера чувств.  Чувства  высоко
поднимались  сердцем  и  падали  по  другую  сторону  его,  уже
превращенные в поток облегчающей мысли. Но над плотиной  всегда
горел дежурный огонь того сторожа, который не принимает участия
в человеке, а лишь подремывает в нем за дешевое жалованье. Этот
огонь позволял иногда Дванову видеть оба пространства
 -  вспухающее теплое озеро чувств и длинную быстроту мысли за
плотиной,  охлаждающейся  от  своей  скорости.   Тогда   Дванов
опережал   работу  сердца,  питающего,  но  и  тормозящего  его
сознание, и мог быть счастливым.
    - Тронем на рысь,  товарищ  Копенкин!  -  сказал  Дванов,
переполнившись  силой  нетерпения к своему будущему, ожидающему
его за этой дорогой.  В  нем  встала  детская  радость  вбивать
гвозди   в   стены,  делать  из  стульев  корабли  и  разбирать
будильники, чтобы посмотреть, что там  есть.  Над  его  сердцем
трепетал  тот  мгновенный  пугающий  свет, какой бывает летними
спертыми ночами в полях. Может быть, это жила в нем отвлеченная
любовь   молодости,   превратившаяся   в   часть   тела,   либо
продолжающаяся   сила  рождения.  Но  за  счет  ее  Дванов  мог
добавочно  и  внезапно  видеть   неясные   явления,   бесследно
плавающие  в  озере  чувств.  Он оглядел Копенкина, ехавшего со
спокойным духом  и  ровной  верой  в  летнюю  недалекую  страну
социализма,  где  от дружеских сил человечества оживет и станет
живою гражданкой Роза Люксембург.
   Дорога  пошла  в   многоверстный   уклон.   Казалось,   если
разогнаться  по нем, можно оторваться и полететь. Вдали замерли
преждевременные сумерки над темной и грустной долиной.
    - Калитва! - показал Копенкин - и обрадовался, как будто
уже доехал до нее вплотную. Всадники уже хотели пить и  плевали
вниз одними белыми полусухими слюнями.
   Дванов  загляделся в бедный ландшафт впереди. И земля и небо
были до утомления несчастны: здесь  люди  жили  отдельно  и  не
действовали, как гаснут дрова, не сложенные в костер.
    -  Вот  оно  -  сырье  для  социализма!  - изучал Дванов
страну. - Ни одного сооружения - только тоска природы-сироты!
   В виду слободы Черной Калитвы всадникам встретился человек с
мешком. Он снял шапку и поклонился конным людям  -  по  старой
памяти, что все люди - братья. Дванов и Копенкин тоже ответили
поклоном, и всем троим стало хорошо.
   "Товарищи грабить поехали, пропасти на них нет!" - про себя
решил человек с мешком, отошедши достаточно далеко.
   На  околице  слободы  стояли  два  сторожевых мужика: один с
обрезом, другой с колом из плетня.
    - Вы какие? - служебно спросили они подъехавших Дванова и
Копенкина.
   Копенкин задержал коня, туго  соображая  о  значении  такого
военного поста.
    -  Мы  международные!  -  припомнил  Копенкин звание Розы
Люксембург: международный революционер.
   Постовые задумались.
    - Евреи, што ль?
   Копенкин хладнокровно обнажил саблю: с  такой  медленностью,
что сторожевые мужики не поверили угрозе.
    -  Я  тебя  кончу  на  месте  за  такое слово, - произнес
Копенкин. - Ты знаешь, кто я? Н/а' документы...
   Копенкин полез в карман, но документов и  никакой  бумаги  у
него  не  было никогда: он нащупал одни хлебные крошки и прочий
сор.
    - Адъютант  полка!  -  отнесся  Копенкин  к  Дванову.  -
Покажьте дозору наши грамотки...
   Дванов  вынул  конверт,  в  котором  он  сам  не  знал,  что
находилось, но возил его всюду третий  год,  и  бросил  охране.
Постовые  с  жадностью  схватили конверт, обрадовавшись редкому
исполнению долга службы.
   Копенкин  пригнулся  и  свободным  движением  мастера  вышиб
саблей  обрез  из  рук постового, ничуть не ранив его; Копенкин
имел в себе дарование революции.
   Постовой выправил дернутую руку:
    - Чего ты, идол, мы тоже не красные...
   Копенкин переменился:
    - Много войска у вас? Кто такие?
   Мужики думали и так и иначе, а отвечали честно:
    - Голов сто, а ружей всего штук двадцать... У нас  Тимофей
Плотников  гостит  с Исподних Хуторов. Вчерашний день продотряд
от нас с жертвами отступил...
   Копенкин показал им на дорогу, по которой приехал:
    - Ступайте маршем туда - встретите полк,  ведите  его  ко
мне. Где штаб Плотникова?
    -  У  церкви, на старостином дворе, - сказали крестьяне и
печально посмотрели на родное село, желая отойти от событий.
    - Ну, идите бодро! -  приказал  Копенкин  и  ударил  коня
ножнами.
   За плетнем низко сидела баба, уже готовая умереть. То, зачем
она вышла, остановилось в ней на полпути.
    - К/а'паешь, старуха? - заметил ее Копенкин.
   Баба была не старуха, а миловидная пожилая женщина.
    -  А  ты уж пок/а'пал, идол неумытый! - до корня осерчала
баба и встала с растопыренной юбкой и злостным лицом.
   Конь Копенкина, теряя свою грузность, сразу  понес  свирепым
карьером, высоко забрасывая передние ноги.
    -  Товарищ  Дванов,  гляди  на  меня  - и не отставай! -
крикнул Копенкин, сверкая в воздухе готовой саблей.
   Пролетарская  Сила  тяжело  молотила  землю;  Дванов  слышал
дребезг  стекол  в  хатах.  Но  на  улицах не было никого, даже
собаки не бросились на всадников.
   Минуя улицы и перекрестки огромного  села,  Копенкин  держал
направление  на  церковь. Но Калитва селилась семейными кустами
четыреста  лет:  иные  улицы  были   перепружены   неожиданными
поперечными  хатами, а иные замкнулись наглухо новыми дворами и
сворачивали в поле узкими летними проездами.
   Копенкин и Дванов попали в переплет закоулков и  завертелись
на  месте. Тогда Копенкин отворил одни ворота и понесся в обход
улиц гумнами. Деревенские собаки сначала  осторожно  и  одиноко
залаяли,   а   потом   перекинулись  голосами  и,  возбужденные
собственным множеством,  взвыли  все  враз  -  от  околицы  до
околицы.
   Копенкин крикнул:
    - Ну, товарищ Дванов, теперь крой напролет...
   Дванов  понял,  что  нужно  проскакать  село и выброситься в
степь по ту сторону. И не угадал: выбравшись на широкую  улицу,
Копенкин поскакал прямо по ней в глубь села.
   Кузницы  стояли  запертыми,  а  избы молчали, как брошенные.
Попался лишь один старик, ладивший что-то у плетня,  но  он  не
обернулся на них, вероятно, привыкнув ко всякой смуте.
   Дванов услышал слабый гул - он подумал, что это раскачивают
язык колокола на церкви и чуть касаются им по металлу.
   Улица   повернула  и  показала  толпу  народа  у  кирпичного
грязного дома, в каких помещались раньше казенные винные лавки.
   Народ шумел одним  грузным  усадистым  голосом;  до  Дванова
доходил лишь безмолвный гул.
   Копенкин обернул сжатое похудевшее лицо:
    - Стреляй, Дванов! Теперь - все будет наше!
   Дванов  выстрелил два раза куда-то в церковь и почувствовал,
что он кричит  вслед  за  Копенкиным,  уже  вдохновлявшим  себя
взмахами  сабли.  Толпа  крестьян  колыхнулась  ровной  волной,
осветилась обращенными назад чужими лицами и начала пускать  из
себя  потоки бегущих людей. Другие затоптались на месте, хватая
на помощь соседей. Эти топтавшиеся были  опасней  бегущих:  они
замкнули страх на узком месте и не давали развернуться храбрым.
   Дванов  вдохнул  мирный  запах  деревни - соломенной гари и
гретого молока, - от этого запаха  у  Дванова  заболел  живот:
сейчас  он  не  смог  бы съесть даже щепотки соли. Он испугался
погибнуть  в  больших  теплых  руках  деревни,  задохнуться   в
овчинном воздухе смирных людей, побеждающих врага не яростью, а
навалом.
   Но  Копенкин  почему-то  обрадовался толпе и уже надеялся на
свою победу.
   Вдруг из  окон  хаты,  у  которой  метались  люди,  вспыхнул
спешащий  залп  из разнокалиберных ружей - все звуки отдельных
выстрелов были разные.
   Копенкин пришел в  самозабвение,  которое  запирает  чувство
жизни в темное место и не дает ему вмешиваться в смертные дела.
Левой  рукой  Копенкин  ударил  из нагана в хату, громя оконное
стекло.
   Дванов очутился у  порога.  Ему  осталось  сойти  с  коня  и
вбежать в дом. Он выстрелил в дверь - дверь медленно открылась
от  толчка  пули,  и  Дванов  побежал  внутрь.  В  сенях  пахло
лекарством и  печалью  неизвестного  беззащитного  человека.  В
чулане  лежал  раненный  в  прежних  боях крестьянин. Дванов не
сознал его и ворвался через кухню в горницу. В комнате стоял  в
рост  рыжеватый мужик, подняв правую здоровую руку над головой,
а левая с наганом была опущена - из нее  редко  капала  кровь,
как  влага  с  листьев  после  дождя,  ведя  скучный счет этому
человеку.
   Окно горницы было выбито, а Копенкина не было.
    - Бросай оружие! - сказал Дванов.
   Бандит прошептал что-то с испугу.
    - Ну! - озлился Дванов. - Пулей с рукой вышибу!
   Крестьянин бросил револьвер в свою кровь и поглядел вниз: он
пожалел, что пришлось вымочить оружие, а не отдать его сухим -
тогда бы его скорей простили.
   Дванов не знал, что делать дальше с раненым пленником и  где
Копенкин.  Он отдышался и сел в плюшевое кулацкое кресло. Мужик
стоял перед ним, не владея обвисшими руками.  Дванов  удивился,
что  он  не похож на бандита, а был обыкновенным мужиком и едва
ли богатым.
    - Сядь! - сказал ему Дванов. Крестьянин  не  сел.  -  Ты
кулак?
    -  Нет,  мы  тут  последние люди, - вразумительно ответил
мужик правду. -
 Кулак не воюя: у него хлеба много - весь не отберут...
   Дванов поверил и испугался: он вспомнил в своем  воображении
деревни, которые проехал, населенные грустным бледным народом.
    -  Ты  бы  стрелял  в  меня  правой рукой: ведь одну левую
ранили.
   Бандит глядел на Дванова и медленно думал - не  для  своего
спасения, а вспоминая всю истину.
    -   Я  левша.  Выскочить  не  успел,  а  говорят  -  полк
наступает, мне таково обидно стало одному помирать...
   Дванов заволновался: он мог думать при всех положениях. Этот
крестьянин подсказывал ему какую-то тщету и  скорбь  революции,

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг