Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
восторг,  который  имеют  дети  в ночном лесу: их страх делится
пополам со сбывающимся любопытством.
   Дванов крикнул:
    - Товарищ Пашинцев!.. Кто тут есть?
   Никого, и трава без ветра молчит, а день уже меркнет.
    - Товарищ Пашинцев!
    - Э! - отдаленно и огромно  раздалось  из  сырых  звучных
недр земли.
    - Выйди сюда, односельчанин! - громко приказал Копенкин.
    -  Э! - мрачно и гулко отозвалось из утробы подвала. Но в
этом  звуке  не  слышалось  ни  страха,   ни   желания   выйти.
Отвечавший, вероятно, откликался лежа.
   Копенкин и Дванов подождали, а потом рассердились.
    - Да выходи, тебе говорят! - зашумел Копенкин.
    -  Не  хочу,  -  медленно отвечал неизвестный человек. -
Ступай в центральный дом - там хлеб и самогон на кухне.
   Копенкин слез с коня и погремел саблей о дверь.
    - Выходи - гранату метну!
   Тот человек помолчал  -  может  быть,  с  интересом  ожидая
гранаты и того, что потом получится. Но затем ответил:
    -  Бросай,  шкода.  У  меня  тут  их  целый  склад: сам от
детонации обратно в мать полезешь!
   И опять замолк. У Копенкина не было гранаты.
    - Да бросай же,  гада!  -  с  покоем  в  голосе  попросил
неведомый   из  своей  глубины.  -  Дай  мне  свою  артиллерию
проверить: должно, мои бомбы заржавели и отмокли - ни  за  что
не взорвутся, дьяволы!
    -  Во-о! - странно промолвил Копенкин. - Ну, тогда выйди
и прими пакет от товарища Троцкого.
   Человек помолчал и подумал.
    - Да какой он мне товарищ, раз надо всеми  командует!  Мне
коменданты  революции  не товарищи. Ты лучше брось бомбу - дай
поинтересоваться!
   Копенкин выбил ногою вросший в почву кирпич и с маху  бросил
его в дверь. Дверь взвыла железом и снова осталась в покое.
    -  Не  разорвалась,  идол,  в  ней  вещество окоченело! -
определил Копенкин порок.
    - И мои молчат! - серьезно ответил  неизвестный  человек.
- Да ты шайбу-то спустил? Дай я марку выйду погляжу.
   Зазвучало   мерное   колыхание   металла   -   кто-то  шел,
действительно,  железной  поступью.  Копенкин  ожидал   его   с
вложенной  саблей  -  любопытство  в нем одолело осторожность.
Дванов не слез со своего рысака.
   Неведомый гремел уже  близко,  но  не  ускорял  постепенного
шага, очевидно, одолевая тяжесть своих сил.
   Дверь открылась сразу - она не была замкнута.
   Копенкин  затих  от  зрелища  и  отступил  на два шага - он
ожидал ужаса или мгновенной разгадки, но человек уже объявился,
а свою загадочность сохранил.
   Из  разверзшейся  двери  выступил  небольшой  человек,  весь
запакованный в латы и панцирь, в шлеме и с тяжким мечом, обутый
в  мощные  металлические  сапоги  - с голенищами, сочлененными
каждое из трех бронзовых труб, давившими траву до смерти.
   Лицо человека - особенно лоб и подбородок - было  защищено
отворотами  каски, а сверх всего имелась опущенная решетка. Все
вместе защищало воина от любых ударов противника.
   Но сам человек был мал ростом и не особо страшен.
    - Где твоя граната? - хрипло и тонко спросил представший,
- голос  его  гулко  гремел  только   издали,   отражаясь   на
металлических  вещах  и пустоте его жилища, а в натуре оказался
жалким звуком.
    -  Ах  ты,  гадина!  -  без  злобы,  но  и  без  уважения
воскликнул Копенкин, пристально интересуясь рыцарем.
   Дванов   открыто   засмеялся  -  он  сразу  сообразил,  чью
непомерную  одежду  присвоил  этот  человек.  Но  засмеялся  он
оттого,  что заметил на старинной каске красноармейскую звезду,
посаженную на болт и прижатую гайкой.
    - Чему радуетесь, сволочи? - хладнокровно спросил рыцарь,
не находя дефективной гранаты. Нагнуться рыцарь никак не мог  и
только  слабо шевелил травы мечом, непрерывно борясь с тяжестью
доспехов.
    - Не ищи, чумовой, несчастного дела!  -  серьезно  сказал
Копенкин,  возвращаясь  к своим нормальным чувствам. - Веди на
ночлег. Есть у тебя сено?
   Жилище рыцаря помещалось в  полуподвальном  этаже  усадебной
службы.  Там  имелась  одна  зала, освещенная получерным светом
коптильника. В дальнем углу лежали горой  рыцарские  доспехи  и
холодное оружие, а в другом - среднем месте
 - пирамида ручных гранат. Еще в зале стоял стол, у стола одна
табуретка,  а  на столе бутылка с неизвестным напитком, а может
быть,  отравой.  К  бутылке  хлебом  была  приклеена  бумага  с
надписью чернильным карандашом лозунга:
    СМЕРТЪ БУРЖУЯМ!
    - Ослобони меня на ночь! - попросил рыцарь.
   Копенкин   долго  разнуздывал  его  от  бессмертной  одежды,
вдумываясь в ее умные части.  Наконец  рыцарь  распался,  и  из
бронзовой кожуры явился обыкновенный товарищ Пашинцев - бурого
цвета  человек,  лет  тридцати  семи и без одного непримиримого
глаза, а другой остался еще более внимательным.
    - Давайте выпьем по стаканчику, - сказал Пашинцев.
   Но Копенкина и в старое время не брала водка; он ее  не  пил
сознательно, как бесцельный для чувства напиток.
   Дванов тоже не понимал вина, и Пашинцев выпил в одиночестве.
Он взял бутылку - с надписью "Смерть буржуям!" - и перелил ее
непосредственно в горло.
    -   Язва!   -  сказал  он,  опорожнив  посуду,  и  сел  с
подобревшим лицом.
    - Чт/о', приятно? - спросил Копенкин.
    Свекольная  настойка,  -  объяснил   Пашинцев.   -   Одна
незамужняя  девка  чистоплотными  руками  варит  - беспорочный
напиток - очень духовит, батюшка...
    - Да кто ж ты такой? - с досадой интересовался Копенкин.
    - Я - личный человек, - осведомлял  Пашинцев  Копенкина.
-  Я  вынес себе резолюцию, что в девятнадцатом году у нас все
кончилось - пошли армия, власти и порядки, а народу  -  опять
становись в строй, начинай с понедельника... Да будь ты...
   Пашинцев кратко сформулировал рукой весь текущий момент.
   Дванов перестал думать и медленно слушал рассуждающего.
    -  Ты  помнишь  восемнадцатый  и  девятнадцатый год? - со
слезами радости говорил  Пашинцев.  Навсегда  потерянное  время
вызывало в нем яростные воспоминания: среди рассказа он молотил
по  столу  кулаком и угрожал всему окружению своего подвала. -
Теперь уж ничего не будет, -  с  ненавистью  убеждал  Пашинцев
моргавшего  Копенкина.  -  Всему  конец:  закон пошел, разница
между людьми явилась - как будто какой  черт  на  весах  вешал
человека...  Возьми  меня  -  разве  ты сроду узнаешь, что тут
дышит? - Пашинцев ударил себя  по  низкому  черепу,  где  мозг
должен  быть  сжатым,  чтобы  поместиться уму. - Да тут, брат,
всем пространствам место найдется. Так же и у каждого.  А  надо
мной  властвовать  хотят!  Как  ты  все  это в целости поймешь?
Говори - обман или нет?
    - Обман, - с простой душою согласился Копенкин.
    - Вот! - удовлетворенно закончил Пашинцев. - И я  теперь
горю отдельно от всего костра!
   Пашинцев  почуял  в Копенкине такого же сироту земного шара,
каков он сам, и задушевными словами просил его остаться  с  ним
навсегда.
    -   Чего   тебе  надо?  -  говорил  Пашинцев,  доходя  до
самозабвения от радости чувствовать дружелюбного  человека.  -
Живи  тут.  Ешь,  пей,  я яблок пять кадушек намочил, два мешка
махорки насушил. Будем меж деревами  друзьями  жить,  на  траве
песни петь.
                Так брось пахать и сеять, жать,
                Пускай вся почва родит самосевом.
                А ты ж живи и веселись -
                Не дважды кряду происходит жизнь,
                Со всей коммуною святой
                За руки честные возьмись
                И громко грянь на ухи всем:
                Довольно грустно бедовать,
                Пора нам всем великолепно жировать.
                Долой земные бедные труды,
                Земля задаром даст нам пропитанье.
   В дверь постучал кто-то ровным хозяйским стуком.
    - Э! - отозвался Пашинцев, уже испаривший из себя самогон
и поэтому замолкший.
    -  Максим  Степаныч,  -  раздалось снаружи, - дозволь на
оглоблю жердину в опушке сыскать:  хряпнула  на  полпути,  хоть
зимуй у тебя.
    -  Нельзя,  -  отказал  Пашинцев.  - До каких пор я буду
приучать  вас?  Я  же  вывесил  приказ  на  амбаре:  земля   -
самодельная  и,  стало  быть, ничья. Если б ты без спросу брал,
тогда б я тебе позволил...
   Человек снаружи похрипел от радости.
    - Ну, тогда спасибо. Жердь я не трону - раз она прошеная,
я что-нибудь иное себе подарю.
   Пашинцев свободно сказал:
    - Никогда не спрашивай, рабская психология,  а  дари  себе
все  сам. Родился-то ты не от своей силы, а даром - и живи без
счета.
    - Это - точно, Максим Степаныч,  -  совершенно  серьезно
подтвердил проситель за дверью. - Что самовольно схватишь, тем
и жив. Если б не именье
 -  полсела  бы  у  нас померло. Пятый год добро отсюда возим:
большевики люди справедливые! Спасибо тебе, Максим Степанович.
   Пашинцев сразу рассердился:
    - Опять ты - спасибо! Ничего не бери, серый черт!
    - Эт к чему же, Максим Степаныч? За что ж я тогда три года
на позиции кровь проливал? Мы с кумом на паре за чугунным чаном
приехали, а ты говоришь - не смей...
    - Вот отечество! - сказал Пашинцев себе  и  Копенкину,  а
потом  обратился  к  двери: - Так ведь ты за оглоблей приехал?
Теперь говоришь - чан!
   Проситель не удивился.
    - Да хуть что-нибудь... Иной раз  курицу  одну  везешь,  а
глядь  -  на дороге вал железный лежит, а один не осилишь, так
он по-хамски и валяется. Оттого  и  в  хозяйстве  у  нас  везде
разруха...
    - Раз ты на паре, - кончил разговор Пашинцев, - то увези
бабью ногу из белых столбов... В хозяйстве ей место найдется.
    -  Можно,  -  удовлетворился проситель. - Мы ее буксиром
спрохвала потащим - кафель из нее колоть будем.
   Проситель ушел предварительно  осматривать  колонну  -  для
более сподручного похищения ее.
   В  начале  ночи Дванов предложил Пашинцеву устроить лучше -
не имение перетаскивать  в  деревню,  а  деревню  переселить  в
имение.
    -  Труда меньше, - говорил Дванов. - К тому же имение на
высоком месте стоит - здесь земля урожайней.
   Пашинцев на это никак не согласился.
    - Сюда с весны вся губернская  босота  сходится  -  самый
чистый  пролетариат.  Куда  ж  им  тогда деваться? Нет, я здесь
кулацкого засилья не допущу! Народу ко  мне  ходит  тысячи  вся
нищета  в  моей  коммуне  радуется: народу же кроме нет легкого
пристанища.   В   деревне   -   за   ним   Советы   наблюдают,
комиссары-стражники  людей  сторожат,  упродком  хлеб  в животе
ищет, а ко мне никто из казенных не покажется...
    - Боятся тебя, - заключил  Копенкин,  -  ты  же  весь  в
железе ходишь, спишь на бомбе...
    -  Определенно  боятся,  - согласился Пашинцев. - Ко мне
было хотели присоседиться и имение на учет взять, а я  вышел  к
комиссару  во  всей  сбруе,  взметнул бомбу: даешь коммуну! А в
другой раз приехали разверстку брать.  Я  комиссару  и  говорю:
пей,  ешь,  сукин  сын,  но если что лишнее возьмешь - вонь от
тебя останется. Выпил комиссар чашку самогону и уехал: спасибо,
говорит, товарищ Пашинцев. Дал я ему горсть подсолнухов,  ткнул
вон  той  чугунной  головешкой  в  спину  и отправил в казенные
районы...
    - А теперь как же? - спросил Копенкин.
    -  Да  никак:  живу  безо  всякого  руководства,   отлично
выходит.  Объявил тут ревзаповедник, чтоб власть не косилась, и
храню революцию в нетронутой геройской категории...
   Дванов разобрал на стене надписи углем, выведенные дрожащей,
не писчей рукой. Дванов взял коптильник в руку и прочел стенные
скрижали ревзаповедника.
    - Почитай, почитай, - охотно советовал ему  Пашинцев.  -
Другой  раз  молчишь, молчишь - намолчишься и начнешь на стене
разговаривать: если долго без людей, мне мутно бывает...
   Дванов читал стихи на стене:
            Буржуя нету, так будет труд -
            Опять у мужика гужа на шее.
            Поверь, крестьянин трудовой,
            Цветочкам полевым сдобней живется!
   Диванов подумал, что, действительно, мужики  с  босяками  не
сживутся.  С  другой  стороны,  жирная  земля  пропадает зря -
население ревзаповедника  ничего  не  сеет,  а  живет  за  счет
остатков  фруктового  сада  и природного самосева: вероятно, из
лебеды и крапивы щи варит.
    - Вот что, - неожиданно для себя догадался Дванов. -  Ты
обменяй  деревню  на  имение: имение мужикам отдай, а в деревне
ревзаповедник сделай. Тебе же все равно -  важны  люди,  а  не
место. Народ в овраге томится, а ты один на бугре!..
   Пашинцев со счастливым удивлением посмотрел на Дванова.
    -  Вот это отлично! Так и сделаю. Завтра же еду на деревню
мужиков поднимать.
    - Поедут? - спросил Копенкин.
    - В одни сутки все тут будут!  -  с  яростным  убеждением
воскликнул  Пашинцев и даже двинулся телом от нетерпения. - Да
я прямо сейчас  поеду!  -  передумал  Пашинцев.  Он  теперь  и
Дванова полюбил. Сначала Дванов ему не вполне понравился: сидит
и  молчит,  наверное,  все  программы, уставы и тезисы наизусть
знает - таких умных Пашинцев не любил. Он видел в  жизни,  что
глупые и несчастные добрее умных и более способны изменить свою
жизнь  к свободе и счастью. Втайне ото всех Пашинцев верил, что
рабочие и крестьяне, конечно, глупее ученых  буржуев,  но  зато
они душевнее, и отсюда их отличная судьба.
   Пашинцева  успокоил  Копенкин, сказав, что нечего спешить -
победа за нами, все едино, обеспечена.
   Пашинцев согласился и рассказал про  сорную  траву.  В  свое
детское  погубленное  время  он  любил  глядеть,  как  жалкая и
обреченная трава разрастается по просу.  Он  знал,  что  выйдет
погожий  день  и  бабы  безжалостно  выберут  по  ветелке дикую
неуместную траву - васильки, донник и ветрянку. Эта трава была
красивей невзрачных хлебов - ее цветы  походили  на  печальные
предсмертные глаза детей, они знали, что их порвут потные бабы.
Но  такая  трава  живей и терпеливей квелых хлебов - после баб

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг