поникшего пространства Дванов ослаб, он начал засыпать на
рысаке.
- Встретится жилье - давай там подремлем до рассвета, -
сказал Дванов.
Копенкин показал на недалекую полосу леса, лежавшего на
просторной земле черной тишиной и уютом.
- Там будет кордон.
Еще только въехав в чащу сосредоточенных грустных деревьев,
путники услышали скучающие голоса кордонных собак, стерегущих
во тьме уединенный кров человека.
Лесной надзиратель, хранивший леса из любви к науке, в этот
час сидел над старинными книгами. Он искал советскому времени
подобия в прошлом, чтобы узнать дальнейшую мучительную судьбу
революции и найти исход для спасения своей семьи.
Его отец-лесничий оставил ему библиотеку из дешевых книг
самых последних, нечитаемых и забытых сочинителей. Он говорил
сыну, что решающие жизнь истины существуют тайно в заброшенных
книгах.
Отец лесного надзирателя сравнивал плохие книги с
нерожденными детьми, погибающими в утробе матери от
несоответствия своего слишком нежного тела грубости мира,
проникающего даже в материнское лоно.
- Если бы десять таких детей уцелело, они сделали бы
человека торжественным и высоким существом, - завещал отец
сыну. - Но рождается самое смутное в уме и нечувствительное в
сердце, что переносит резкий воздух природы и борьбу за сырую
пищу.
Лесной надзиратель читал сегодня произведение Николая
Арсакова, изданное в 1868 году. Сочинение называлось
"Второстепенные люди", и надзиратель сквозь скуку сухого слова
отыскивал то, что ему нужно было. Надзиратель считал, что
скучных и бессмысленных книг нет, если читатель бдительно ищет
в них смысл жизни. Скучные книги происходят от скучного
читателя, ибо в книгах действует ищущая тоска читателя, а не
умелость сочинителя.
"Откуда вы? - думал надзиратель про большевиков. - Вы,
наверное, когда-то уже были, ничего не происходит без подобия
чему-нибудь, без воровства существовавшего".
Двое маленьких детей и располневшая жена спали мирно и
безотчетно. Поглядывая на них, надзиратель возбуждал свою
мысль, призывая ее на стражу для этих трех драгоценных существ.
Он хотел открыть будущее, чтобы заблаговременно разобраться в
нем и не дать погибнуть своим ближайшим родственникам.
Арсаков писал, что только второстепенные люди делают
медленную пользу. Слишком большой ум совершенно ни к чему - он
как трава на жирных почвах, которая валится до созревания и не
поддается покосу. Ускорение жизни высшими людьми утомляет ее, и
она теряет то, что имела раньше.
"Люди, - учил Арсаков, - очень рано почали действовать,
мало поняв. Следует, елико возможно, держать свои действия в
ущербе, дабы давать волю созерцательной половине души.
Созерцание - это самообучение из чуждых происшествий. Пускай
же как можно длительнее учатся люди обстоятельствам природы,
чтобы начать свои действия поздно, но безошибочно, прочно и с
оружием зрелого опыта в деснице. Надобно памятовать, что все
грехи общежития растут от вмешательства в него юных разумом
мужей. Достаточно оставить историю на пятьдесят лет в покое,
чтобы все без усилий достигли упоительного благополучия".
Собаки взвыли голосами тревоги, и надзиратель, взяв
винтовку, вышел встречать поздних гостей.
Сквозь строй преданных собак и мужающих щенков надзиратель
провел лошадей с Двановым и Копенкиным.
Через полчаса трое людей стояли вокруг лампы в бревенчатом,
надышенном жизнью доме. Надзиратель поставил гостям хлеб и
молоко.
Он насторожился и заранее приготовился ко всему плохому от
ночных людей. Но общее лицо Дванова и его часто
останавливающиеся глаза успокаивали надзирателя.
Поев, Копенкин взял раскрытую книгу и с усилием прочитал,
что писал Арсаков.
- Как ты думаешь? - подал Копенкин книгу Дванову.
Дванов прочел.
- Капиталистическая теория: живи и не шевелись.
- Я тоже так думаю! - сказал Копенкин, отстраняя порочную
книгу прочь. - Ты скажи, куда нам лес девать в социализме? -
с огорченной задумчивостью вздохнул Копенкин.
- Скажите, товарищ, сколько лес дает дохода на десятину?
- спросил Дванов надзирателя.
- Разно бывает, - затруднился надзиратель. - Какой
смотря лес, какого возраста и состояния - здесь много
обстоятельств...
- Ну а в среднем?
- В среднем... Рублей десять - пятнадцать надо считать.
- Только? А рожь, наверно, больше?
Надзиратель начал пугаться и старался не ошибиться.
- Рожь несколько больше... Двадцать - тридцать рублей
выйдет у мужика чистого дохода на десятину. Я думаю, не меньше.
У Копенкина на лице появилась ярость обманутого человека.
- Тогда лес надо сразу сносить и отдать землю под пахоту!
Эти дерева только у озимого хлеба место отнимают...
Надзиратель затих и следил чуткими глазами за волнующимся
Копенкиным. Дванов высчитывал карандашом на книжке Арсакова
убыток от лесоводства. Он еще спросил у надзирателя, сколько
десятин в лесничестве, - и подвел итог.
- Тысяч десять мужики в год теряют от этого леса, -
спокойно сообщил Дванов. - Рожь, пожалуй, будет выгоднее.
- Конечно, выгодней! - воскликнул Копенкин. - Сам лесник
тебе сказал. Вырубить надо наголо всю эту гущу и засеять рожью.
Пиши приказ, товарищ Дванов!
Дванов вспомнил, что он давно не сносился с Шумилиным. Хотя
Шумилин не осудит его за прямые действия, согласные с очевидной
революционной пользой.
Надзиратель осмелился немного возразить:
- Я хотел вам сказать, что самовольные порубки и так
сильно развились в последнее время, и не надо больше рубить
такие твердые растения.
- Ну тем лучше, - враждебно отозвался Копенкин. - Мы
идем по следу народа, а не впереди его. Народ, значит, сам
чует, что рожь полезней деревьев. Пиши, Саша, ордер на рубку
леса.
Дванов написал длинный приказ-обращение для всех
крестьян-бедняков Верхне-Мотнинской волости. В приказе, от
имени губисполкома, предлагалось взять справки о бедняцком
состоянии и срочно вырубить лес Биттермановского лесничества.
Этим, говорилось в приказе, сразу проложатся два пути в
социализм. С одной стороны, бедняки получат лес - для
постройки новых советских городов на высокой степи, а с другой
- освободится земля для посевов ржи и прочих культур, более
выгодных, чем долгорастущее дерево.
Копенкин прочитал приказ.
- Отлично! - оценил он. - Дай-ка и я подпишусь внизу,
чтобы страшнее было: меня здесь многие помнят - я ведь
вооруженный человек.
И подписался полным званием:
"Командир отряда полевых большевиков имени Розы Люксембург
Верхне-Мотнинского района Степан Ефимович Копенкин".
- Отвезешь завтрашний день в ближние деревни, а другие
сами узнают, - вручил Копенкин бумагу лесному надзирателю.
- А что мне после леса делать? - спросил распоряжений
надзиратель.
Копенкин указал:
- Да тоже - землю паши и кормись! Небось в год-то столько
жалованья получал, что целый хутор съедал! Теперь поживи, как
масса.
Уже поздно. Глубокая революционная ночь лежала над
обреченным лесом. До революции Копенкин ничего внимательно не
ощущал - лес/а', люди и гонимые ветром пространства не
волновали его, и он не вмешивался в них. Теперь наступила
перемена. Копенкин слушал ровный гул зимней ночи и хотел, чтобы
она благополучно прошла над советской землей.
Не одна любовь к срубленной Розе существовала в сердце
Копенкина - она лишь лежала в своем теплом гнезде, но это
гнездо было свито из зелени забот о советских гражданах,
трудной жалости ко всем обветшалым от нищеты и яростных
подвигов против ежеминутно встречающихся врагов бедных.
Ночь допевала свои последние часы над лесным Биттермановским
массивом. Дванов и Копенкин спали на полу, потягивая во сне
ноги, уставшие от коней.
Дванову снилось, что он маленький мальчик и в детской
радости жмет грудь матери, как, видел он, другие жмут, но глаз
поднять на ее лицо боится и не может. Свой страх он сознавал
неясно и пугался на шее матери увидеть другое лицо - такое же
любимое, но не родное.
Копенкину ничего не снилось, потому что у него все сбывалось
наяву.
В этот час, быть может, само счастье искало своих
счастливых, а счастливые отдыхали от дневных социальных забот,
не помня своего родства со счастьем.
На другой день Дванов и Копенкин отправились с рассветом
солнца вдаль и после полудня приехали на заседание правления
коммуны "Дружба бедняка", что живет на юге Новоселовского
уезда. Коммуна заняла бывшее имение Карякина и теперь обсуждала
вопрос приспособления построек под нужды семи семейств -
членов коммуны. Под конец заседания правление приняло
предложение Копенкина: оставить коммуне самое необходимое -
один дом, сарай и ригу, а остальные два дома и прочие службы
отдать в разбор соседней деревне, чтобы лишнее имущество
коммуны не угнетало окружающих крестьян.
Затем писарь коммуны стал писать ордера на ужин, выписывая
лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" от руки на каждом
ордере.
Все взрослые члены коммуны - семь мужчин, пять женщин и
четыре девки занимали в коммуне определенные должности.
Поименный перечень должностей висел на стене. Все люди,
согласно перечня и распорядка, были заняты целый день
обслуживанием самих себя; названия же должностей изменилось в
сторону большего уважения к труду, как-то - была заведующая
коммунальным питанием, начальник живой тяги, железный мастер -
он же надзиратель мертвого инвентаря и строительного имущества
(должно быть, кузнец, плотник и прочее - в одной и той же
личности), заведующий охраной и неприкосновенностью коммуны,
заведующий пропагандой коммунизма в неорганизованных деревнях,
коммунальная воспитательница поколения - и другие
обслуживающие должности.
Копенкин долго читал бумагу и что-то соображал, а потом
спросил председателя, подписывавшего ордера на ужин:
- Ну, а как же вы пашете-то?
Председатель ответил, не останавливаясь подписывать:
- В этом году не пахали.
- Почему так?
- Нельзя было внутреннего порядка нарушать: пришлось бы
всех от должностей отнять - какая ж коммуна тогда осталась? И
так еле наладили, а потом - в имении хлеб еще был...
- Ну тогда так, раз хлеб был, - оставил сомнения
Копенкин.
- Был, был, - сказал председатель, - мы его на учет
сразу и взяли - для общественной сытости.
- Это, товарищ, правильно.
- Без сомнения: у нас все записано и по ртам
забронировано. Фельдшера звали, чтобы норму пищи без
предрассудка навсегда установить. Здесь большая дума над каждой
вещью была: великое дело - коммуна! Усложнение жизни!
Копенкин и здесь согласился - он верил, что люди сами
справедливо управятся, если им не мешать. Его дело - держать
дорогу в социализм чистой; для этого он применял свою
вооруженную руку и веское указание. Смутило Копенкина только
одно - усложнение жизни, про которое упомянул председатель. Он
даже посоветовался с Двановым: не ликвидировать ли коммуну
"Дружба бедняка" немедленно, так как при сложной жизни нельзя
будет разобрать, кто кого угнетает. Но Дванов отсоветовал:
пусть, говорит, это они от радости усложняют, из увлечения
умственным трудом - раньше они голыми руками работали и без
смысла в голове; пусть теперь радуются своему разуму.
- Ну, ладно, - понял Копенкин, - тогда им надо получше
усложнять. Следует в полной мере помочь. Ты выдумай им
что-нибудь... неясное.
Дванов и Копенкин остались в коммуне на сутки, чтобы их кони
успели напитаться кормом для долгой дороги.
С утра свежего солнечного дня началось обычное общее
собрание коммуны. Собрания назначались через день, чтобы
вовремя уследить за текущими событиями. В повестку дня
вносилось два пункта: "текущий момент" и "текущие дела". Перед
собранием Копенкин попросил слова, ему его с радостью дали и
даже внесли предложение не ограничивать времени оратору.
- Говори безгранично, до вечера времени много, - сказал
Копенкину председатель. Но Копенкин не мог плавно проговорить
больше двух минут, потому что ему лезли в голову посторонние
мысли и уродовали одна другую до невыразительности, так что он
сам останавливал свое слово и с интересом прислушивался к шуму
в голове.
Нынче Копенкин начал с подхода, что цель коммуны "Дружба
бедняка" - усложнение жизни, в целях создания запутанности дел
и отпора всею сложностью притаившегося кулака. Когда будет все
сложно, тесно и непонятно, - объяснял Копенкин, - тогда
честному уму выйдет работа, а прочему элементу в узкие места
сложности не пролезть. А потому, - поскорее закончил Копенкин,
чтобы не забыть конкретного предложения, - а потому я
предлагаю созывать общие собрания коммуны не через день, а
каждодневно и даже дважды в сутки: во-первых, для усложнения
общей жизни, а во-вторых, чтобы текущие события не утекли
напрасно куда-нибудь без всякого внимания, - мало ли что
произойдет за сутки, а вы тут останетесь в забвении, как в
бурьяне...
Копенкин остановился в засохшем потоке речи, как на мели, и
положил руку на эфес сабли, сразу позабыв все слова. Все
глядели на него с испугом и уважением.
- Президиум предлагает принять единогласно, - заключил
председатель опытным голосом.
- Отлично, - сказал стоявший впереди всех член коммуны -
начальник живой тяги, веривший в ум незнакомых людей. Все
подняли руки - одновременно и вертикально, обнаружив хорошую
привычку.
- Вот и не годится! - громко объявил Копенкин.
- А что? - обеспокоился председатель.
Копенкин махнул на собрание досадной рукой:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг