- Сделаем, - отвечали оба, - только утверди и дай
справку.
- Устно называйтесь, а на документах обозначать буду пока
по-старому.
- Нам хотя бы устно, - просили заявители.
Копенкин и Дванов попали к Достоевскому в дни его
размышлений о новых усовершенствованиях жизни. Достоевский
думал о товарищеском браке, о советском смысле жизни, можно ли
уничтожить ночь для повышения урожаев, об организации
ежедневного трудового счастья, что такое душа - жалобное
сердце или ум в голове, - и о многом другом мучился
Достоевский, не давая покоя семье по ночам.
В доме Достоевского имелась библиотека книг, но он уже знал
их наизусть, они его не утешали, и Достоевский думал лично сам.
Покушав пшенной каши в хате Достоевского, Дванов и Копенкин
завели с ним неотложную беседу о необходимости построить
социализм будущим летом. Дванов говорил, что такая спешка
доказана самим Лениным.
- Советская Россия, - убеждал Достоевского Дванов, -
похожа на молодую березку, на которую кидается коза
капитализма. - Он даже привел газетный лозунг:
Гони березку в рост,
Иначе съест ее коза Европы!
Достоевский побледнел от сосредоточенного воображения
неминуемой опасности капитализма. Действительно, представлял
он, объедят у нас белые козы молодую кору, заголится вся
революция и замерзнет насмерть.
- Так за кем же дело, товарищи? - воодушевленно
воскликнул Достоевский. - Давайте начнем тогда сейчас же:
можно к Новому году поспеть сделать социализм! Летом прискочут
белые козы, а кора уже застареет на советской березе.
Достоевский думал о социализме как об обществе хороших
людей. Вещей и сооружений он не знал. Дванов его сразу понял.
- Нет, товарищ Достоевский. Социализм похож на солнце и
восходит летом. Его нужно строить на тучных землях высоких
степей. Сколько у вас дворов в селе?
- У нас многодворье: триста сорок дворов, да на отшибе
пятнадцать хозяев живут, - сообщил Достоевский.
- Вот и хорошо. Вам надо разбиться артелей на пять, на
шесть, - придумывал Дванов. - Объяви немедленно
трудповинность - пусть пока колодцы на залежи копают, а с
весны гужом начинай возить постройки. Колодезники-то есть у
вас?
Достоевский медленно вбирал в себя слова Дванова и превращал
их в видимые обстоятельства. Он не имел дара выдумывать истину,
и мог ее понять, только обратив мысли в события своего района,
но это шло в нем долго: он должен умственно представить
порожнюю степь в знакомом месте, поименно переставить на нее
дворы своего села и посмотреть, как оно получается.
- Колодезники-то есть, - говорил Достоевский. -
Примерно, Франц Меринг: он ногами воду чует. Побродит по
балкам, прикинет горизонты и скажет: рой, ребята, тутошнее
место на шесть сажен. Вода потом гуртом оттуда прет. Значит,
мать ему с отцом так угодили.
Дванов помог Достоевскому вообразить социализм малодворными
артельными поселками с общими приусадебными наделами.
Достоевский же все принял, но не хватало какой-то общей радости
над всеми гумнами, чтобы воображение будущего стало любовью и
теплом, чтобы совесть и нетерпение взошли силой внутри его тела
- от временного отсутствия социализма наяву.
Копенкин слушал-слушал и обиделся:
- Да что ты за гнида такая: сказано тебе от губисполкома
- закончи к лету социализм! Вынь меч коммунизма, раз у нас
железная дисциплина. Какой же ты Ленин тут, ты советский
сторож: темп разрухи только задерживаешь, пагубная душа!
Дванов завлекал Достоевского дальше:
- Земля от культурных трав будет ярче и яснее видна с
других планет. А еще - усилится обмен влаги, небо станет
голубей и прозрачней!
Достоевский обрадовался: он окончательно увидел социализм.
Это голубое, немного влажное небо, питающееся дыханием кормовых
трав. Ветер коллективно чуть ворошит сытые озера угодий, жизнь
настолько счастлива, что - бесшумна. Осталось установить
только советский смысл жизни. Для этого дела единогласно избран
Достоевский; и вот - он сидит сороковые сутки без сна и в
самозабвенной задумчивости; чистоплотные красивые девушки
приносят ему вкусную пищу - борщ и свинину, но уносят ее целой
обратно: Достоевский не может очнуться от своей обязанности.
Девицы влюбляются в Достоевского, но они поголовные партийки
и из-за дисциплины не могут признаться, а мучаются молча в
порядке сознательности.
Достоевский корябнул ногтем по столу, как бы размежевывая
эпоху надвое:
- Даю социализм! Еще рожь не поспеет, а социализм будет
готов!.. А я смотрю: чего я тоскую? Это я по социализму скучал.
- По нем, - утвердительно сказал Копенкин. - Всякому
охота Розу любить.
Достоевский обратил внимание на Розу, но полностью не понял
- лишь догадался, что Роза, наверно, сокращенное название
революции, либо неизвестный ему лозунг.
- Совершенно правильно, товарищ! - с удовольствием сказал
Достоевский, потому что основное счастье уже было открыто. -
Но все-таки я вот похудел от руководства революцией в своем
районе.
- Понятно: ты здесь всем текущим событиям затычка, -
поддерживал Копенкин достоинство Достоевского.
Однако Федор Михайлович не мог спокойно заснуть тою ночью;
он ворочался и протяжно бормотал мелочи своих размышлений.
- Ты что? - услышал звуки Достоевского незаснувший
Копенкин. - Тебе от скуки скулья сводит? Лучше вспомни жертвы
гражданской войны, и тебе станет печально.
Ночью Достоевский разбудил спящих. Копенкин, еще не
проснувшись, схватился за саблю - для встречи внезапно
напавшего врага.
- Я ради Советской власти тебя тронул! - объяснил
Достоевский.
- Тогда чего же ты раньше не разбудил? - строго спросил
Копенкин.
- Скотского поголовья у нас нету, - сразу заговорил
Достоевский: он за половину ночи успел додумать дело социализма
до самой жизни. - Какой же тебе гражданин пойдет на тучную
степь, когда скота нету? К чему же тогда постройки багажом
тащить?.. Замучился я от волнений...
Копенкин почесал свой худой резкий кадык, словно потроша
горло.
- Саша! - сказал он Дванову. - Ты не спи зря: скажи
этому элементу, что он советских законов не знает.
Затем Копенкин мрачно пригляделся к Достоевскому.
- Ты белый вспомогатель, а не районный Ленин! Над чем
думает. Да ты выгони завтра весь живой скот, если у кого он
остался, и подели его по душам и по революционному чувству.
Кряк - и готово!
Копенкин сейчас же снова заснул: он не понимал и не имел
душевных сомнений, считая их изменой революции; Роза Люксембург
заранее и за всех продумала все - теперь остались одни подвиги
вооруженной руки, ради сокрушения видимого и невидимого врага.
Утром Достоевский пошел в обход Ханских Двориков, объявляя
подворно объединенный приказ волревкома и губисполкома - о
революционном дележе скота без всякого изъятия.
И скот выводили к церкви на площадь, под плач всего имущего
народа. Но и бедняки страдали от вида ноющих хозяев и жалостных
старух, а некоторые из неимущих тоже плакали, хотя их ожидала
доля.
Женщины целовали коров, мужики особо ласково и некрепко
держали своих лошадей, ободряя их, как сыновей на войну, а сами
решали - заплакать им или так обойтись.
Один крестьянин, человек длинного тонкого роста, но с
маленьким голым лицом и девичьим голосом, привел своего рысака
не только без упрека, а со словами утешения для всех тоскующих
однодеревенцев:
- Дядя Митрий, чего ты? - высоко говорил он грустному
старику. - Да пралич ее завозьми совсем: что ты, с жизнью, что
ль, без остатка расстаешься? Ишь ты, скорбь какая - лошадь
заберут, да сатана с ней, еще заведем. Собери скорбя свои
обратно!
Достоевский знал этого крестьянина: старый дезертир. Он в
малолетстве прибыл откуда-то без справки и документа - и не
мог быть призванным ни на одну войну: не имел официального года
рождения и имени, а формально вовсе не существовал; чтобы
обозначить его как-нибудь, для житейского удобства соседи
прозвали дезертира Недоделанным, а в списках бывшего сельсовета
он не значился. Был один секретарь, который ниже всех фамилий
написал: "Прочие - 1; пол: сомнительный". Но следующий
секретарь не понял такой записи и прибавил
одну лишнюю голову к крупнорогатому скоту, а "прочих"
вычеркнул абсолютно. Так и жил Недоделанный общественной
утечкой, как просо с воза на землю.
Однако недавно Достоевский чернилами вписал его в
гражданский список под названием "уклоняющегося середняка без
лично присвоенной фамилии", и тем прочно закрепил его
существование: как бы родил Недоделанного для советской пользы.
Степная жизнь шла в старину по следам скота, и в народе
остался страх умереть с голоду без скота, поэтому люди плакали
больше из предрассудка, чем из страха убытка.
Дванов и Копенкин пришли, когда Достоевский начал
разверстывать скот по беднякам.
Копенкин проверил его:
- Не ошибись: революционное-то чувство сейчас в тебе
полностью?
Гордый властью Достоевский показал рукой от живота до шеи.
Способ дележа он придумал простой и ясный: самые бедные
получали самых лучших лошадей и коров; но так как скота было
мало, то середнякам уже ничего не пришлось, лишь некоторым
перепало по овце.
Когда дело благополучно подбивалось к концу, вышел тот же
Недоделанный и обратился хрипатым голосом:
- Федор Михалыч, товарищ Достоевский, наше дело, конечно,
нелепое, но ты не обижайся, что я тебе сейчас скажу. Ты только
не обижайся!
- Говори, гражданин Недоделанный, говори честно и
бесстрашно! - открыто и поучительно для всех разрешил
Достоевский.
Недоделанный повернулся к горюющему народу. Горевали даже
бедняки, испуганно державшие даровых лошадей, а многие из них
тайком поотдавали скот обратно имущим.
- Раз так, то слушай меня весь скоп! Я вот по-дурацки
спрошу: а чего будет делать, к примеру, Петька Рыжов с моим
рысаком? У него же весь корм в соломенной крыше, на усадьбе
жердины в запасе нету, а в пузе полкартошки парится с третьего
дня. А во-вторых, ты не обижайся, Федор Михалыч, - твое дело
революция, нам известно, - а во-вторых, как потом с приплодом
быть? Теперча мы бедняки: стало быть, лошадные для нас сосунов
будут жеребить? А ну-ка спроси, Федор Михалыч, похотят ли
бедняки-лошадники жеребят и телок нам питать?
Народ окаменел от такого здравого смысла.
Недоделанный учел молчание и продолжал:
- По-моему, годов через пять выше куры скота ни у кого не
будет. Кому ж охота маток телить для соседа? Да и нынешний-то
скот, не доживя веку, подохнет. У того же Петьки мой рысак
первым ляжет - человек сроду лошадь не видал, а кроме кольев,
у него кормов нету! Ты вот утешь меня, Федор Михалыч, - только
обиды в себе на меня не томи!
Достоевский его сразу утешил:
- Верно, Недоделанный, ни к чему дележ!
Копенкин вырвался на чистоту посреди круга людей.
- Как так ни к чему? Ты что, бандитскую сторону берешь?
Так я тебя враз доделаю! Граждане, - с устрашением и дрожью
сказал всем Копенкин. - Того, что недоделанный кулак сейчас
говорил, - ничего не будет. Социализм придет моментально и все
покроет. Еще ничего не успеет родиться, как хорошо настанет!
Вследствие же отвода рысака от Рыжова предлагаю его передать
уполномоченному губисполкома - товарищу Дванову. А теперь -
расходитесь, товарищи бедняки, для борьбы с разрухой!
Бедняки неуверенно тронулись с коровами и лошадьми,
разучившись их водить.
Недоделанный, обомлевши, глядел на Копенкина - ему мучила
уже не утрата рысака, а любопытство.
- А дозвольте мне слово спросить, товарищ из губернии? -
насмелился наконец Недоделанный детским голосом.
- Власти тебе не дано, так спрашивай тогда! - сжалился
Копенкин.
Недоделанный вежливо и внимательно спросил:
- А что такое социализм, что там будет и откуда туда добро
прибавится?
Копенкин объяснил без усилия:
- Если бы ты бедняк был, то сам бы знал, а раз ты кулак,
то ничего не поймешь.
Вечером Дванов и Копенкин хотели уезжать, но Достоевский
просил остаться до утра, чтобы окончательно узнать - с чего
начинать и чем кончать социализм в степи.
Копенкин скучал от долгой остановки и решил ехать в ночь.
- Уж все тебе сказали, - инструктировал он Достоевского.
- Скот есть. Классовые массы на ногах. Теперь объявляй
трудгужповинность - рой в степи колодцы и пруды, а с весны
вези постройки. Гляди, чтоб к лету социализм из травы виднелся!
Я к тебе наведаюсь!
- Тогда выходит, что одни бедняки и будут работать - у
них ведь лошади, а зажиточные будут жить без толку! - опять
сомневался Достоевский.
- Ну и что ж? - не удивился Копенкин. - Социализм и
должен произойти из чистых бедняцких рук, а кулаки в борьбе
погибнут.
- Это верно, - удовлетворился Достоевский.
Ночью Дванов и Копенкин уехали, еще раз пристрожив
Достоевского насчет срока устройства социализма.
Рысак Недоделанного шагал рядом с Пролетарской Силой. Обоим
всадникам стало легче, когда они почувствовали дорогу, влекущую
их вдаль из тесноты населения. У каждого, даже от суточной
оседлости, в сердце скоплялась сила тоски; поэтому Дванов и
Копенкин боялись потолков хат и стремились на дороги, которые
отсасывали у них лишнюю кровь из сердца.
Уездная широкая дорога пошла навстречу двум всадникам,
переведшим коней на степную рысь.
А над ними было высокое стояние ночных облаков,
полуосвещенных давно зашедшим солнцем, и опустошенный дневным
ветром воздух больше не шевелился. От свежести и безмолвия
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг