Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
и сказал:
    - Ишь ты гусь какой! Сун-ду-ук! Да аль он был у  тебя?  Ты
вчерась  порожний  прибыл:  я  не  зажмуривши  сидел.  А теперь
сундука захотел!..
    - Да дай ты ему, Степан, хоть раз:  у  тебя  лапа  посытей
моего!  - попросил человек в шапке. - Уважь, пожалуйста: всех
граждан перебудил, сучий зверь! Теперь сиди наяву до завтра.
   Дванов потерянно стоял среди всех и ожидал помощи.
   Из  другой  комнаты,  от  русской  печки,  раздался   чей-то
устоявшийся голос:
    -  Выкиньте сейчас же этого ходока на двор! А то я встану,
тогда  всех  перебрякаю.  Дайте  покой  хоть  в  ночное   время
советскому человеку.
    -  А, да чего тут с ним разговаривать! - крикнул лобастый
парень у двери и вскочил на ноги. Он схватил  Дванова  поперек,
как павший ствол, и выволок его наружу.
    -  Остынь  тут!  -  сказал  парень и ушел в теплоту хаты,
прихлопнув дверь.
   Дванов пошел по улице. Строй звезд нес свой стерегущий  труд
над  ним. Небо от них чуть светлело по ту сторону мира, а внизу
стояла прохладная чистота.
   Выбравшись из поселка, Дванов хотел побежать,  но  упал.  Он
забыл  про свою рану на ноге, а оттуда все время сочилась кровь
и густая влага; в отверстие раны уходила сила тела и  сознания,
и  Дванову  хотелось  дремать.  Теперь  он понял свою слабость,
освежил рану водой  из  лужи,  перевернул  повязку  навзничь  и
бережно  пошел дальше. Впереди его наставал новый, лучший день;
свет с востока сегодня походил на вспугнутую стаю  белых  птиц,
мчавшихся по небу с кипящей скоростью в смутную высоту.
   Направо  от  дороги  Дванова,  на размытом оползшем кургане,
лежал  деревенский  погост.   Верно   стояли   бедные   кресты,
обветшалые  от  действия  ветра  и  вод.  Они напоминали живым,
бредущим  мимо  крестов,  что  мертвые  прожили  зря  и   хотят
воскреснуть.   Дванов  поднял  крестам  свою  руку,  чтобы  они
передали его сочувствие мертвым в могилы.

   Никита сидел в кухне Волошинской школы и ел тело  курицы,  а
Копенкин  и  другие  боевые  люди  спали  на  полу. Раньше всех
проснулась Соня; она подошла к  двери  и  позвала  Дванова.  Но
Никита  ей  ответил,  что Дванов тут и не ночевал, он, наверно,
отправился вперед по своему делу новой жизни, раз он коммунист.
Тогда Соня босиком вошла в помещение сторожа Петра.
    - Что ж вы лежите и спите тут, - сказала она, -  а  Саши
нет!
   Копенкин открыл сначала один глаз, а второй у него открылся,
когда он уже был на ногах и в шапке.
    -  Петруша, - обратился он, - ты вари свою воду на всех,
а я отбуду на полдня!.. Что ж вы ночью не сказали мне, товарищ?
- упрекнул Соню Копенкин. -  Человек  он  молодой:  свободная
вещь  -  погаснет  в  полях,  и  рана  есть  на  нем.  Идет он
где-нибудь сейчас, и ветер выбивает у него  слезы  из  глаз  на
лицо...
   Копенкин  пошел  на двор к своему коню. Конь обладал грузной
комплекцией и  легче  способен  возить  бревна,  чем  человека.
Привыкнув  к хозяину и гражданской войне, конь питался молодыми
плетнями, соломой крыш  и  был  доволен  малым.  Однако,  чтобы
достаточно  наесться,  конь съедал по осьмушке делянки молодого
леса, а запивал небольшим прудом в степи. Копенкин уважал  свою
лошадь  и ценил ее третьим разрядом: Роза Люксембург, Революция
и затем конь.
    - Здорово, Пролетарская Сила!  -  приветствовал  Копенкин
сопевшего  от  перенасыщения  грубым  кормом коня. - Поедем на
могилу Розы!
   Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги  его  жизни
неминуемо ведут к могиле Розы Люксембург. Эта надежда согревала
его  сердце  и  вызывала необходимость ежедневных революционных
подвигов. Каждое утро Копенкин приказывал коню ехать на  могилу
Розы,  и лошадь так привыкла к слову "Роза", что признавала его
за понукание вперед. После звуков  "Розы"  конь  сразу  начинал
шевелить  ногами,  будь  тут  хоть топь, хоть чаща, хоть пучина
снежных сугробов.
    - Роза-Роза! - время от времени бормотал в пути  Копенкин
- и конь напрягался толстым телом.
    - Роза! - вздыхал Копенкин и завидовал облакам, утекающим
в сторону  Германии: они пройдут над могилой Розы и над землей,
которую  она  топтала  своими  башмаками.  Для  Копенкина   все
направления  дорог и ветров шли в Германию, а если и не шли, то
все равно окружат землю и попадут на родину Розы.
   Если дорога была  длинна  и  не  встречался  враг,  Копенкин
волновался глубже и сердечней.
   Горячая тоска сосредоточенно скоплялась в нем, и не случался
подвиг, чтобы утолить одинокое тело Копенкина.
    -  Роза!  -  жалобно  вскрикивал  Копенкин, пугая коня, и
плакал в пустых местах крупными, бессчетными  слезами,  которые
потом сами просыхали.
   Пролетарская  Сила уставала, обыкновенно, не от дороги, а от
тяжести своего веса. Конь вырос в луговой долине реки Битюга  и
капал   иногда   смачной   слюной   от   воспоминания  сладкого
разнотравия своей родины.
    - Опять жевать захотел? - замечал с седла Копенкин. - На
будущий год пущу тебя в бурьян на месяц  на  побывку,  а  потом
поедем сразу на могилу...
   Лошадь  чувствовала  благодарность  и  с усердием вдавливала
попутную траву в ее земную основу. Копенкин особо не  направлял
коня,  если  дорога неожиданно расходилась надвое. Пролетарская
Сила самостоятельно предпочитала одну дорогу  другой  и  всегда
выходила  туда,  где  нуждались  в  вооруженной руке Копенкина.
Копенкин же действовал без плана и маршрута, а наугад и на волю
коня; он считал общую жизнь умней своей головы.
   Бандит Грошиков долго охотился за Копенкиным и никак не  мог
встретиться  с  ним - именно потому, что Копенкин сам не знал,
куда он пойдет, а Грошиков тем более.
   Проехав верст пять от Волошина, Копенкин добрался до  хутора
в  пять дворов. Он оголил саблю и ее концом по очереди постучал
во все хаты.
   Из хат  выскакивали  безумные  бабы,  давно  приготовившиеся
преставиться смерти.
    -  Чего  тебе,  родимый:  у  нас  белые ушли, а красные не
таятся!
    - Выходи на улицу всем семейством - и сейчас же! - густо
командовал Копенкин.
   Вышли в конце концов семь баб и два старика, - детей они не
вывели, а мужей схоронили по закутам.
   Копенкин осмотрел народ и приказал:
    - Разойдись по домам! Займись мирным трудом!
   Дванова, определенно, не было на этом хуторе.
    -  Едем  поближе  к  Розе,  Пролетарская  Сила,  -  снова
обратился к коню Копенкин.
   Пролетарская Сила начала осиливать почву дальше.
    -  Роза!  - уговаривал свою душу Копенкин и подозрительно
оглядывал какой-нибудь голый куст: так  же  ли  он  тоскует  по
Розе.  Если  не  так,  Копенкин подправлял к нему коня и ссекал
куст саблей: если Роза тебе не нужна, то для иного не существуй
- нужнее Розы ничего нет.
   В шапке Копенкина  был  зашит  плакат  с  изображением  Розы
Люксембург. На плакате она нарисована красками так красиво, что
любой  женщине  с  ней не сравняться. Копенкин верил в точность
плаката и, чтобы не растрогаться, боялся его расшивать.
   До вечера ехал Копенкин по пустым местам и озирал впадины -
не спит  ли  там  уморившийся  Дванов.  Но  везде  было   тихое
безлюдие. Под вечер Копенкин достиг длинного села под названием
Малое  и  начал подворно проверять население, ища Дванова среди
сельских семейств. На конце села наступила ночь; тогда Копенкин
съехал в овраг и прекратил шаг  Пролетарской  Силы.  И  оба  -
человек и конь - умолкли в покое на всю ночь.
   Утром  Копенкин дал Пролетарской Силе время наесться и снова
отправился на ней, куда ему нужно было. Дорога шла по  песчаным
наносам, но Копенкин долго не останавливал коня.
   От  трудности  движения  пот  на  Пролетарской Силе выступил
пузырями. Это  случилось  в  полдень,  на  околице  малодворной
деревни.   Копенкин   въехал  в  ту  деревню  и  назначил  коню
передышку.
   По лопухам лезла женщина в сытой шубке и в полушалке.
    - Ты кто? - остановил ее Копенкин.
    - Я-то? Да я повитуха.
    - Разве здесь рожаются люди?
   Повитуха привыкла к общительности и любила  разговаривать  с
мужчинами.
    -  Да  то  будто  нет! Мужик-то с войны валом навалился, а
бабам страсть наступила...
    - Ты вот что,  баба:  нынче  сюда  один  малый  без  шапки
прискакал  -  жена  у  него  никак  не разродится, - он тебя,
должно, ищет, а ты пробежи-ка по хатам да  поспроси,  он  здесь
где-нибудь. Потом мне придешь скажешь! Слыхала?!
    -  Худощавенький такой? В сатинетовой рубашке? - узнавала
повитуха.
   Копенкин вспоминал-вспоминал и не мог сказать. Все люди  для
него  имели  лишь  два  лица:  свои  и  чужие. Свои имели глаза
голубые, а чужие - чаще всего черные  и  карие,  офицерские  и
бандитские; дальше Копенкин не вглядывался.
    - Он! - согласился Копенкин. - В сатинетовой рубашке и в
штанах.
    - Дак я тебе сейчас его приведу - он у Феклуши сидит, она
ему картошки варила...
    -  Веди  его  ко  мне,  баба,  я тебе пролетарское спасибо
скажу! - проговорил Копенкин  и  погладил  Пролетарскую  Силу.
Лошадь стояла, как машина
 -  огромная,  трепещущая, обтянутая узлами мускулов; на таком
коне только целину пахать да деревья выкорчевывать.
   Повитуха пошла к Феклуше.
   Феклуша стирала свое вдовье добро,  оголив  налитые  розовые
руки.
   Повитуха перекрестилась и спросила:
    - А где же постоялец твой? Его там верховой спрашивает.
    -  Спит  он, - сказала Феклуша. - Малый и так еле живой,
будить не буду.
   Дванов свесил с печки правую  руку,  и  по  ней  была  видна
глубокая и редкая мера его дыхания.
   Повитуха  вернулась  к  Копенкину,  и он сам дошел пешком до
Феклуши.
    - Буди гостя! - однозначно приказал Копенкин.
   Феклуша подергала Дванова за руку. Тот быстро  заговорил  от
сонного испуга и показался лицом.
    -  Едем,  товарищ  Дванов!  -  попросил Копенкин. - Тебя
учительница велела доставить.
   Дванов проснулся и вспомнил:
    - Нет, я отсюда никуда не поеду. Уезжай обратно.
    - Дело твое, - сказал Копенкин. - Раз  ты  жив,  то  это
отлично.
   Назад  Копенкин  ехал  до  самой  темноты,  но зато по более
ближней дороге. Уже ночью он заметил мельницу и освещенные окна
школы.
   Петр-сторож и Мрачинский играли в шашки в  комнате  Сони,  а
сама  учительница  сидела в кухне у стола и горевала головой на
ладони.
    -  Он  не  хочет  ехать,  -  доложил   Копенкин.   -   У
бабы-бобылки на печке лежит.
    -  Ну  и  пусть лежит, - отреклась от Дванова Соня. - Он
все думает, что я девочка, а я тоже чувствую отчего-то печаль.
   Копенкин пошел к лошадям. Члены его отряда еще не  вернулись
от  жен, а Мрачинский и Никита жили без дела, наевшись народных
харчей.
   "Так мы все деревни в войну проедим, -  заключил  про  себя
Копенкин.  -  Никакой тыловой базы не останется: разве доедешь
тогда до Розы Люксембург".
   Мрачинский и Никита суетились без пользы на дворе, показывая
Копенкину  свою  готовность  к   любому   усердию.   Мрачинский
находился на старом навозе и утрамбовывал его ногами.
    -  Ступайте  в  горницу,  -  сказал им Копенкин, медленно
размышляя. - А завтра я вас обоих на волю отпущу. Чего я  буду
таскать  за  собой  расстроенных  людей?  Какие  вы враги - вы
нахлебники! Вы теперь знаете, что я - есть, и все.

   Дванов в то затянувшееся для его жизни время  сидел  в  уюте
жилища  и следил, как его хозяйка вешала белье на линии бечевок
у печки. Коний жир горел в черепушке  языками  ада  из  уездных
картин;  по  улице  шли  деревенские  люди  в  брошенные  места
окрестностей. Гражданская война лежала там осколками  народного
достояния  - мертвыми лошадьми, повозками, зипунами бандитов и
подушками. Подушки заменяли бандитам седла; оттого в бандитских
отрядах   была   команда:   по    перинам!    Отвечая    этому,
красноармейские  командиры  кричали  на  лету  коней, мчавшихся
вслед бандам:
    - Даешь подушки бабам!
   Поселок Средние Болтаи по ночам выходил на лога и  перелески
и  бродил по следам минувших сражений, ища хозяйственных вещей.
Многим перепадало кое-что: этот промысел  разборки  гражданской
войны   существовал   не   убыточно.  Напрасно  висели  приказы
военкомата  о  возвращении  найденного  воинского   снаряжения:
орудия  войны  разымались по деталям и превращались в механизмы
мирных  занятий   -   к   пулемету   с   водяным   охлаждением
пристраивался  чугун, и получалась самогонная система, походные
кухни  вмазывались  в   деревенские   бани,   некоторые   части
трехдюймовок   шли   шерстобитам,  а  из  замков  пушек  делали
пал-брицы для мельничных поставов.
   Дванов видел на  одном  дворе  женскую  рубашку,  сшитую  из
английского  флага.  Эта  рубашка  сохла на русском ветру и уже
имела прорвы и следы от носки ее женщиной.
   Хозяйка Фекла Степановна кончила работу.
    - Чтой-то ты такой задумчивый, парень? - спросила она. -
Есть хочешь или скучно тебе?
    - Так, - сказал Дванов. -  У  тебя  в  хате  тихо,  и  я
отдыхаю.
    -  Отдохни.  Тебе  спешить некуда, ты еще молодой - жизнь
тебе останется...
   Фекла Степановна зазевала, закрывая  рот  большой  работящей
рукой:
    -  А я... век свой прожила. Мужика у меня убили на царской
войне, жить нечем, и сну будешь рада.
   Фекла Степановна разделась при Дванове, зная, что она никому
не нужная.
    - Потуши огонь, - сказала босая Фекла Степановна, - а то
завтра встать не с чем будет.
   Дванов дунул в черепок. Фекла Степановна залезла на печку.
    - И ты тогда полезай сюда... Теперь не такое время  -  на
срамоту мою сам не поглядишь.

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг