нет, струсить в сражении нельзя", и, отправляясь от этого
предисловия, судил о храбрости, как о деле весьма
обыкновенном, припоминал свои подвиги так, мельком, более
от солдатской откровенности, чем от желания выказать
себя; однако же все успели подробно узнать, что
приключилось ему на высотах Монмартра, в каком углу
Европы был он окружен французскими латниками и на котором
клочке Бородинского поля воевал с Наполеоном. Ему
удивлялись, а княжна, кстати о высотах Монмартра,
расспрашивала о Париже, о Тальме.
В эти минуты храбрости, ловкости, красноречия, самозаб
вения, в эти минуты, которые испытал всякий, кому случа
лось ораторствовать в глуши деревни или за Москвой-рекой,
где нет никого, чтоб вас перебить, затмить или вам проти
воречить, в эти минуты, мимолетные, как день, упал с неба
корнет. Какая-то мрачность подернула блистательного
адъютанта, и княжна стала так рассеянна, что не могла уже
слушать последовательно длинную историю военных
похождений. Уже за чайным столом он не находил в себе
искусства овладеть разговором, не поспевал за быстротою
светских мыслей, которых никак не догонишь, если
самолюбие мучит душу и исключительная дума давит
воображение. Уже, наконец, он не глядел ни на княжну, ни
на корнета; он напал на полковника, и, придираясь к
ятагану, начал громко объяснять, каким образом достался
ему под Красным кривой кинжал, вывезенный из Египта
французским генералом; каким образом турки вонзают
ятаганы в землю, кладут ружья на рукоятки и лежа
стреляют; словом, он, казалось, совершенно пренебрег
вниманием княжны, только речь его все походила на золотой
мундир камергера, причисленного к герольдии.
Между тем как адъютант разыгрывал роль жертвы, которая
переносит свое несчастие с достоинством, резвая хозяйка
забыла давно о ятагане. У нее с корнетом предметы
пролетали молнией мимо светского внимания, рождались и
мерли, как слава в наше время; их разговор был разговор
беглый, скользящий, проникнутый братством воображения,
сходством вкусов, всею легкостью молодости, всеми цветами
нарядов, балов, красоты, богатства.
- Вы смеетесь, княжна, - сказал, между прочим, корнет,
- а чай не деревенское удовольствие, для чая нужен город,
зима. Во-первых, при дневном свете чай уже не то: для
него необходимы свечи. После спектакля, часов в один
надцать вечера, когда вы сидите за фортепьянами, а снег
заносит окна, тут я понимаю чай; вот эти минуты сотворены
истинно для чая!
- Чай на чистом воздухе всего приятнее, - заметил пол
ковник, который покушался давно поместить свое слово и
отдохнуть от обязанности слушать теорию ятагана, выучен
ную им твердо в школе сражений.
К тому же он думал, вероятно, угодить княжне. И она
вступилась за чистый воздух, восстала против поздних ве
черов, против всех обыкновений столицы, восстала за дерев
ню, но так мило, так неискренно, так неубедительно!..
Звуки ее голоса защитили и утреннюю зарю, и уединенные
прогулки, и весь восхитительный мир патриархальной жизни,
да только пристрастие к невинным суетам проглянуло на ее
лице... спектакли, балы, ловкий гвардеец кружились перед
нею, - она перенеслась на солнце паркета; но спорила, по
нападала на них, потому что нельзя же высказывать эти
тайны сердца; потому что ложь лучше истины; потому что
женщина всегда хвалит то, чего не любит, и любит то, чего
не хвалит.
Отрывистое изречение полковника пропало, как подвиг
солдата, как мысль, зачеркнутая красными чернилами, как
жаркое чувство в глазах робкого юноши, когда он следит
издали великолепную красавицу, которая не узнает никогда
о его скромном существовании.
Во все продолжение этой беседы полковник стоял: то в
нерешимости, куда девать ятаган, то принимался снова рас
сматривать его, то подпирался обеими руками, сгибал левую
ногу и пристукивал шпорой, то щипал бакенбарды. Кресты и
медали, законная вывеска благородной души, полезных
трудов и неустрашимости, были красиво развешаны на его
груди в убийственном количестве... Но грустная мысль!..
это лицо, опаленное порохом, эта грудь, по которой
столько раз скользил неприятельский штык, эти знаки
отличия, из которых, может быть, каждый прикрывал рану,
все терялось, все как будто не было!.. Непостижим доступ
к сердцу женщины!.. Не она ли отзывалась о нем с
особенным уважением за то, что он никогда не наводил
разговора на войну, не намекал на собственные заслуги,
хотя и замечала, что ему все хочется щеголять
светскостью... Не она ли отдавала полную справедливость
его молчаливой неустрашимости, признавая ее первым
достоинством в мужчине!.. и со всем тем послужной список,
исчерченный кровью, не мог занять первого места за чайным
столом...
III
В усадьбе князя водили расседланных лошадей, когда его
дочь, в верховом платье, в мужской шляпе и с хлыстиком,
подошла проворно к стеклянным дверям, откуда отлогий
скат, уставленный по сторонам лиловыми и белыми левкоями,
спускался в широкую длинную аллею из столетних столбовых
дерев, аристократически мрачную и богато опрятную. В
самом конце ее, где был выход из сада, стоял корнет с
адъютантом: этот как будто имел намерение не сходить с
места; тот как будто колебался в нерешимости: остаться
или уйти. Княжна выдернула из-за пояса лорнет и стала
смотреть украдкой с таким любопытством, что казалось, ей
очень хотелось заменить чувством зрения ограниченность
другого чувства и подслушать глазами далекий разговор. Он
приметно оживился. Спокойствие, требуемое от образованной
осанки, нарушилось у офицеров во всех частях: кто трепал
аксельбанты, мял фуражку, кто пожимал плечами и махал
рукою... однако еще немного, и они разошлись бы довольно
смирно. Корнет отступил уже шага три, адъютант почти
совсем отвернулся, но только взглянул назад, кивнул
головой... и вмиг корнет остановился; сделал знак на дом
и на аллею, надвинул фуражку... Адъютант к нему... и оба
вместе исчезли из сада.
Лорнет закачался на золотой цепи, княжна потупилась.
Обвила хлыстик около руки с большим тщанием, оторвала
рассеянно несколько листков у прекрасной штамбовой розы и
медленно пошла к фортепьянам; оглянулась на аллею,
оглянулась еще раз, задумчиво пролетела пальцами по кла
вишам и с небрежностью мужчины кинулась на диван. Шляпа
упала с нее, и она приняла одно из этих неправильных,
искусительных положений, которые не терпят свидетелей,
таятся в непорочности девичьего уединения. Это был отдых
от неволи, бунт против привычек воспитания; это были
обременительные размышления, итальянская лень или
заманчивая мечта! О чем думала княжна?.. О чем думают
княжны наедине?.. Голос отца застал ее в живописном за
бытьи, и она опомнилась и вдруг из прелестной романтиче
ской женщины превратилась опять в прелестную классическую
книжну.
- Да что такое у вас сделалось? - спросил князь с ви
дом неудовольствия. - Полковник не умел мне объяснить
причины: говорит, что не знает; однако ж я послал его по
мирить их непременно... Это почти у меня в доме, ездили с
тобой...
- Я и сама не знаю, - томно отвечала княжна, - лошадь
у адъютанта испугалась, он упал...
- Ну да, упал, это уж я слышал! - прервал князь,
складывая руки на спине и начиная сердито ходить по
комнате.
- И упал довольно смешно, папенька; сын Натальи Сте
пановны улыбнулся и, не помню, что-то сказал мне. Я смот
рела на адъютанта... кажется, вскакивая на лошадь, он ви
дел, как тот засмеялся...
- Да я и тебя не оправдываю... Это один предлог для
адъютанта: разумеется, всякий выйдет из терпения, когда
его выбрасывают из общества, не замечают...
Тут князь стал проповедовать дочери тяжелую науку
света; а как проповеди, советы и всякого рода нравоучения
бывают длинны, когда читаются людям слабым (краткость
создана силой!), то он распространился об этом предмете,
обвинил корнета за молодость, а дочь за опрометчивость в
обращении и вообще остался верен назначению всех
нравоучителей и судей, которые умеют осудить, да не умеют
уберечь никого от слабости или преступления. Однако же
под конец начал смягчать жестокость упреков выражениями:
"друг мой, милая"; потому что княжна сильно растрогалась.
Приученная по смерти матери к безусловным похвалам, к
безусловному исполнению своих прихотей, она прослезилась,
слушая отца и ломая хлыстик. Трудно решить, досада ли
извлекла эти слезы или приготовленные в душе для другого
чувства они заблистали на густых ресницах при первом
удобном случае. Женщины плачут обо всем, когда им хочется
плакать о чем-нибудь.
Едва князь, движимый отцовскою нежностью, умерил ско
рость диагонального путешествия по гостиной и произнес
несколько слов более снисходительных, как дочь, после про
должительного молчания, не возразив ничего на родитель
ский приговор, спросила с живостью:
- Да куда ж полковник пошел? найдет ли он их? В эту
минуту загремели шпоры. Княжна бросилась в другую
комнату, притворила за собой двери, но не плотно, и
приложила ухо. Она не могла не вспомнить, что нельзя ей
показаться полковнику: не причесана, не переодета, в
волнении!.. вслед за ним явилась и Наталья Степановна с
веселым лицом, а потом он подошел к князю скорым шагом, и
на вопрос:
- Ну, что там? Отвечал шепотом:
- Маленькая неприятность, ваше сиятельство . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. .
IV
Вы, может быть, помните, как однажды волновалось
московское общество, и позволите мне употребить это вы
ражение, вопреки несправедливым, раздраженным жестоким
судьям, которые утверждают, что общество московское не
волнуется, что оно равнодушно, холодно, что у этой ко
кетки и глаза не живы и душа мертва! Вы, может быть,
подкрепите меня свидетельством пред всяким, кто любит
читать одну правду. Да, страшное волнение встретило в го
стиных князя с. дочерью, когда они воротились на зиму в
Москву. Волнение вполголоса, без признаков на лицах, не
приметное для поверхностного взгляда.
Красота княжны не изменилась, но огонь не оживлял ее
речей, и черты, где при малейшем впечатлении сверкал ум
или теплилось чувство; где все внушало или благоговение,
или страсть, где был и ангел света и ангел тьмы, - эти
черты приняли в себя что-то однообразное, неподвижное,
безответное; приняли такое выражение, которое часто на
лице женщины приводит вас в отчаяние и не позволяет ни
какой заносчивой мысли закрасться к вам в голову. Лучшая
струна сердца, струна симпатии, назначенная для
отголосков на все звуки, молчала, как будто приучалась к
одному. Никогда наружное кокетство, отданное в удел
низшим рядам общества, провинциалкам гостиных, не унижало
княжны пред мужчинами; никогда принужденность движений,
слов, взглядов, поклонов не портила того, что было в ней
истинно прекрасного; а потому, не подстрекаемая этой
допотопной склонностью своего пола, она являлась в свет с
естественным расположением души и не умела скрыть, что ее
воображение поражено чем-то.
Свет не простит естественности, свет не терпит
свободы, свет оскорбляется сосредоточенной думой; он
хочет, чтоб вы принадлежали только ему, чтоб только для
него проматывали свое участие, свою жизнь, чтоб делили и
рвали свою душу поровну на каждого... Заройте глубоко
высокую мысль, притаите нежную страсть, если они мешают
вам улыбнуться, рассмеяться или разгруститься по воле
первого, кто подойдет. Свет растерзает вас, и он терзал
княжну.
- Как она имеет дух показываться? - говорили матери,
снаряжая дочерей на вечер:
- По крайней мере не давала бы виду, что эта история
была за нее, - замечали мимоходом почетные барыни во
время торжественного шествия к зеленым столам.
- Оба убиты на месте. Вы знали ....-на, что был адъ
ютантом у графа ***? Какой милый человек! Я, право,
услышавши, сама расплакалась о нем; а как жалок его дядя!
Мне пишут из Петербурга, что он совсем потерялся, точно
помешанный... - так па одном бале шептала своей пожилой
соседке важная особа, похожая на картину, вставленную в
золотую раму, а написанную рукой суздальского живописца.
- У меня сердце обливается кровью, когда я ее вижу, -
продолжала она, занимаясь все княжною, которая цар
ствовала над мазуркой, и не оглядывалась назад, чтоб не
видеть своей дочери, которая сидела как опущенная в воду.
- Ей век не замолить этого греха! - прибавила пожилая
соседка с постепенным одушевлением в голосе, потому что
женский суд всегда идет crescendo. - А другой, кажется,
только что был пожалован в офицеры... Такой молоденький!
Мудрено ли, что она вскружила ему голову! Приехал
повидаться с матерью! Вот несчастный случай! Верно, она
не переживет... О дяде адъютанта вам пишут?.. Да если б
она была моя дочь, да я не знаю, что б со мной было! Я бы
ума лишилась!
- Могу вас уверить, что убит один, - сказала молодая
дама.
Между тем юность с прекрасными глазами и с теплым
сердцем смотрела на княжну не так сурово: несколько за
висти и много удивления кружилось около нее. Заманчиво
быть причиною дуэли, приятно заставить умереть или убить
- это к лицу женщине, это по душе ей.
- Она решительно влюблена, - говорил гвардейский офи
цер, роняя себя на диван в одной из комнат, отдаленных от
залы.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг