Между тем иностранные газеты, особенно те, что повечернее,
знающие, как просто мираж превращается в тираж, любят отмечать
легендарность его судьбы, вводя толпу читателей в громадный
черный дом, где он родился, где до сих пор будто бы живут такие
же бедняки, без конца развешивающие белье (бедняки очень много
стирают), и тут же печатается Бог весть как добытая фотография
его родительницы (отец неизвестен), коренастой женщины с
челкой, с широким носом, служившей в пивной у заставы.
Очевидцев его отрочества и юности осталось так мало, а те,
которые есть, отвечают так осторожно (меня, увы, не спросил
никто), что журналисту надобна большая сила выдумки, чтобы
изобразить, как сегодняшний властитель мальчиком
верховодствовал в воинственных играх или как юношей читал до
петухов. Его демагогические успехи трактуются, как стихия
судьбы,- и разумеется много уделяется внимания тому темному
зимнему дню, когда, выбранный в парламент, он с шайкой своих
приверженцев парламент арестовал (после чего армия, блея,
немедленно перешла на его сторону).
Легенда не ахти какая, но это все-таки легенда, в этом
оттенке журналист не ошибся, легенда замкнутая и обособленная
(то есть готовая зажить своей, островной, жизнью), и заменить
ее настоящей правдой уже невозможно, хотя ее герой еще жив;
невозможно, ибо он, единственный, кто правду бы мог знать, не
годится в свидетели, и не потому, что он пристрастен или лжив,
а потому, что он непомнящий. О, конечно, он помнит
старых врагов, помнит две-три прочитанных книги, помнит, как в
детстве кабатчик напоил его пивом с водкой, или как выдрал за
то, что он упал с верха поленницы и задавил двух цыплят, то
есть какая-то грубая механика памяти в нем все-таки работает,
но если бы ему было богами предложено образовать себя из своих
воспоминаний, с тем, что составленному образу будет даровано
бессмертие, получился бы недоносок, муть, слепой и глухой
карла, не способный ни на какое бессмертие.
Посети он дом, где жил в пору нищеты, никакой трепет не
пробежал бы по его коже, ниже трепет злобного тщеславия. Зато
я-то навестил его былое жилище! Не тот многокорпусный дом, где,
говорят, он родился, и где теперь музей его имени (старые
плакаты, черный от уличной грязи флаг и - на почетном месте,
под стеклянным колпаком- пуговица: все, что удалось сберечь от
его скупой юности), а те мерзкие номера, где он провел
несколько месяцев во времена его близости к брату. Прежний
хозяин давно умер, жильцов не записывали, так что никаких
следов его тогдашнего пребывания не осталось. И мысль, что я
один на свете (он-то ведь забыл эту свою стоянку,- их было так
много) знаю, наполняла меня чувством особого
удовлетворения, словно я, трогающий эту мертвую мебель и
глядящий на крышу в окно, держу в кулаке ключ от его жизни.
12
Сейчас у меня был еще гость: весьма потрепанный старик,
который видимо находился в состоянии сильнейшего возбуждения,-
обтянутые глянцевитой кожей руки дрожали, пресная старческая
слеза увлажняла розовые отвороты век, бледная череда
непроизвольных выражений от глуповатой улыбки до кривой морщины
страдания бежала по его лицу. Моим пером он вывел на клочке
бумаги цифру знаменательного года, с которого прошло почти
полстолетия, и число, месяц - дату рождения правителя. Он
поглядел на меня, приподняв перо, как бы не решаясь продолжать,
или только оттеняя запинкой поразительное коленце, которое
сейчас выкинет. Я ответил поощрительно нетерпеливым кивком, и
тогда он написал другую дату, на девять месяцев раньше первой,
подчеркнул двойной чертой, разомкнул было губы для
торжествующего смеха, но вместо этого закрыл вдруг лицо
руками... "К делу, к делу",- сказал я, теребя этого скверного
актера за плечо, и быстро оправившись, он полез к себе в карман
и протянул мне толстую твердую фотографию, приобретшую с годами
тускло-молочный цвет. На ней был снят плотный молодой человек в
солдатской форме; фуражка его лежала на стуле, на спинку
которого он с деревянной непринужденностью опустил руку, и на
заднем фоне можно было различить бутафорскую балюстраду, урну.
При помощи двух-трех соединительных взглядов я убедился, что
между чертами моего гостя и бестенным, плоским лицом солдата
(украшенным усиками, а сверху сдавленным ежом, от которого лоб
казался меньше) сходства немного, но что все-таки это
несомненно один и тот же человек. На снимке ему было лет
двадцать, снимку же было теперь под пятьдесят, и без труда
можно было заполнить этот пробел времени банальной историей
одной из тех третьесортных жизней, знаки которых читаешь (с
мучительным чувством превосходства, иногда ложного) на лицах
старых торговцев тряпьем, сторожей городских скверов,
озлобленных инвалидов. Мне захотелось выспросить у него, каково
ему жить с этой тайной, каково нести тяжесть чудовищного
отцовства, видеть и слышать ежеминутное всенародное присутствие
своего отпрыска... но тут я заметил, что сквозь его грудь
просвечивает безвыходный узор обоев,- я протянул руку, чтобы
гостя задержать, но он растаял, по-старчески дрожа от холода
исчезновения. И все же он существует, этот отец (или еще
недавно существовал), и если только судьба не дала ему
спасительного неведения относительно имени его минутной
подруги, Господи, какая мука блуждает среди нас, не смеющая
сказаться - и может быть еще потому особенно острая, что у
этого несчастнейшего человека нет полной уверенности в своем
отцовстве,- ведь баба-то была гулящая, вследствие чего таких,
как он, живет может быть на свете несколько, без устали
высчитывающих сроки, мечущихся в аду избыточных цифр и
недостаточного воспоминания, подло мечтающих извлечь выгоду из
тьмы прошлого, боящихся немедленной кары (за ошибку, за
кощунство, за чересчур паскудную правду), в тайне тайн
гордящихся (все-таки мощь!), сходящих с ума от своих выкладок и
догадок... ужасно, ужасно...
13
Время идет, а я между тем увязаю в диких томных мечтах.
Меня это даже удивляет: я знаю за собой немало поступков
решительных и даже отважных, да и не боюсь нисколько гибельных
для меня последствий покушения,- - напротив,- вовсе не
представляя себе его формы, я, однако, отчетливо вижу
потасовку, которая последует тотчас за актом,- человеческий
вихрь, хватающий меня, полишинелевую отрывочность моих движений
среди жадных рук, треск разорванной одежды, ослепительную
краску ударов - и затем (коли выйду жив из этого вихря),
железную хватку стражников, тюрьму, быстрый суд, застенок,
плаху,- и все это под громовой шум моего могучего счастья. Я
не надеюсь на то, что мои сограждане сразу почувствуют и свое
освобождение, я даже допускаю усиление гнета по инерции... Во
мне ничего нет от гражданского героя, гибнущего за свой народ.
Я гибну лишь за себя, за свое благо и истину, за то благо и за
ту истину, которые сейчас искажены и попраны во мне и вне меня,
а если кому-нибудь они столь же дороги, как и мне, тем лучше;
если же нет, и родине моей нужны люди другого склада, чем я,
охотно мирюсь со своей ненужностью, а дело свое все-таки
сделаю.
Жизнь слишком поглощена и окутана моей ненавистью, чтобы
мне быть хоть сколько-нибудь приятной, а тошноты и черноты
смертных мук я не боюсь, тем более, что чаю такую отраду, такую
степень зачеловеческого бытия, которая не снится ни варварам,
ни последователям старинных религий. Таким образом ум мой ясен,
и рука свободна... а все-таки не знаю, не знаю, как его убить.
Уж я думал: не потому ли это так, что убийство, намерение
убить, нестерпимо в сущности пошло, и воображение, перебирающее
способы и род оружия, производит работу унизительную, фальшь
которой тем более чувствуешь, чем праведнее сила, толкающая
тебя. И еще: может быть я не мог бы его убить из гадливости,
как иной человек, испытывающий лютое отвращение ко всему
ползучему, не в состоянии раздавить червяка на борозде, оттого
что это было бы для него так, как если бы он каблуком давил
пыльные концы своих собственных внутренностей. Но какие бы
объяснения я ни подыскивал своей нерешительности, было бы
неразумно скрыть от себя, что я должен его истребить, и что я
его истреблю,- о, Гамлет, о, лунный олух...
14
Нынче он сказал речь по поводу закладки новой,
многоярусной теплицы и заодно поговорил о равенстве людей, о
равенстве колосьев в ниве, причем для вящей поэзии произносил:
клас, класы, и даже класиться,- не знаю, какой приторный
школяр посоветовал ему применить этот сомнительный архаизм,
зато теперь понимаю, почему последнее время в журнальных стихах
попадались такие выражения как "осколки сткла", "речные Праги"
или "и мудро наши ветринары вылечивают млечных крав".
В течение двух часов гремел по нашему городу громадный
голос, вырываясь в различных степенях силы из того или другого
окна, так что, ежели идти по улице (что, впрочем, почитается
опасной неучтивостью,- сиди и слушай), получается впечатление,
что он тебя сопровождает, обрушивается с крыши, пробирается на
карачках у тебя промеж ног и, снова взмыв, клюет в темя,-
квохтание, каркание, кряк, карикатура на человеческое слово, и
некуда от Голоса скрыться, и то же происходит сейчас в каждом
городе, в каждом селенье моей благополучно оглушенной родины,
Никто кроме меня, кажется, не заметил интересной черты его
надрывного ораторства, а именно пауз, которые он делает между
ударными фразами, совершенно как это делает вдрызг пьяный
человек, стоящий в присущем пьяным независимом, но
неудовлетворенном одиночестве посреди улицы и произносящий
обрывки бранного монолога с чрезвычайной увесистостью гнева,
страсти, убеждения, но темного по смыслу и назначению, причем
поминутно останавливается, чтобы набраться сил, обдумать
следующий период, дать слушателям вникнуть,- и, паузу
выдержав, дословно повторяет только что изверженное, таким
тоном, однако, будто ему пришел на ум еще один довод, еще одна
совершенно новая и неопровержимая мысль.
Когда, наконец, он иссяк, и безликие, бесщекие трубачи
сыграли наш аграрный гимн, я не только не испытал облегчения, а
напротив почувствовал тоску, страх, утрату; покамест он
говорил, я по крайней мере караулил его, знал, где он, и что
делает, а теперь он опять растворился в воздухе, которым дышу,
но в котором уже нет ощутимого средоточия.
Я понимаю гладковолосых женщин наших горных племен, когда,
будучи покинуты любовником, они ежеутренне упорным нажимом
коричневых пальцев, булавкой с бирюзовой головкой прокалывают
насквозь пупок глиняному истуканчику, изображающему беглеца.
Последнее время я часто занимаюсь тем, что пытаюсь с помощью
всех сил души вообразить течение его забот и мыслей, пытаюсь
попасть в ритм его существования, дабы оно поддалось и рухнуло,
как висячий мост, колебания которого совпали бы со стройными
шагами проходящего по нему отряда солдат. Отряд тоже погибнет,
как погибну я, сойдя с ума в то мгновение, когда ритм уловлю, и
он в своем дальнем замке падет замертво, но и при всяком другом
виде тираноубийства я бы не остался цел. Поутру проснувшись,
этак в половине девятого, я силюсь представить себе его
пробуждение - он встает не рано и не поздно, а в средний час,
точно так же как чуть ли не официально именует себя "средним
человеком". В девять я, как и он, удовлетворяюсь стаканом
молока и сладкой булочкой, и если в данный день у меня нет
занятий в школе, продолжаю погоню за его мыслями. Он
прочитывает несколько газет, и я прочитываю их вместе с ним,
ища, что может остановить его внимание, хотя вместе с тем знаю,
что ему уже накануне было известно общее содержание сегодняшней
газеты, ее главные статьи, сводки и отчеты, так что никаких
особенных поводов для государственного раздумья это чтение не
может ему дать. Затем к нему приходят с докладами и вопросами
его помощники. Вместе с ним я узнаю, как поживает
железнодорожный транспорт, как потеется тяжелой промышленности,
и сколько центнеров с гектара дала в этом году озимая пшеница.
Разобрав несколько прошений о помиловании и начертав на них
неизменный отказ, карандашный крест,- знак своей сердечной
неграмотности - он до второго завтрака совершает обычную
прогулку: как у многих ограниченных, лишенных воображения
людей, ходьба любимое его физическое упражнение, а гуляет он по
внутреннему саду замка, бывшему некогда большим тюремным
двором. Знаю я и скромные блюда его трапезы и после нее отдыхаю
вместе с ним, перебирая в уме планы дальнейшего процветания его
власти или новые меры для пресечения крамолы. Днем мы
осматриваем новое здание, форт, форум и другие формы
государственного благосостояния, и я одобряю вместе с ним
изобретателя новой форточки. Обед, обыкновенно парадный, с
участием должностных лиц, я пропускаю, но зато к ночи сила моей
мысли удваивается, я отдаю вместе с ним приказания газетным
редакторам, слушаю отчет вечерних заседаний, и один в своей
темнеющей комнате шепчу, жестикулирую и все безумнее надеюсь,
что хоть одна моя мысль совпадает с его мыслью,- и тогда, я
знаю, мост лопнет как струна. Но невезение, знакомое слишком
упорным игрокам, преследует меня, карта все не выходит, хотя
какую-то тайную связь я все-таки, должно быть, с ним наладил,
ибо часов в одиннадцать, когда он ложится спать, я всем своим
существом ощущаю провал, пустоту, печальное облегчение и
слабость. Он засыпает, он засыпает, и так как на его
арестантском ложе ни одна мысль не беспокоит его перед сном, то
и я получаю отпуск, и только изредка, уже без всякой надежды на
успех, стараюсь сложить его сны, комбинируя обрывки его
прошлого с впечатлениями настоящего, но вероятно он снов не
видит и я работаю зря, и никогда, никогда не раздастся среди
ночи его царственный хрип, дабы история могла отметить:
диктатор умер во сне.
15
Как мне избавиться от него? Я не могу больше. Все полно
им, все, что я люблю, оплевано, все стало его подобием, его
зеркалом, и в чертах уличных прохожих, в глазах моих бедных
школьников все яснее и безнадежнее проступает его облик. Не
только плакаты, которые я обязан давать им срисовывать, лишь
толкуют линии его личности, но и простой белый куб, который даю
в младших классах, мне кажется его портретом,- его лучшим
портретом быть может. Кубический, страшный, как мне избыть
тебя?
16
И вот я понял, что есть у меня способ! Было морозное
неподвижное утро, с бледно-розовым небом и глыбами льда в
пастях водосточных труб; стояла всюду гибельная тишина: через
час город проснется- и как проснется! В тот день праздновалось
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг