до трехзначной цифры, но спутался, оступившись. Воздух
исподволь бледнел. Цинциннат, утомясь, лез как ребенок, начиная
все с той же ноги. Еще один заворот, и вдруг налетел густой
ветер, ослепительно распахнулось летнее небо, пронзительно
зазвучали крики ласточек.
Наши путешественники очутились на широкой башенной
террасе, откуда открывался вид на расстояние, дух
захватывающее, ибо не только башня была громадна, но вообще вся
крепость громадно высилась на громадной скале, коей она
казалась чудовищным порождением. Далеко внизу виднелись почти
отвесные виноградники, и блаженная дорога, виясь, спускалась к
безводному руслу реки, и через выгнутый мост шел кто-то
крохотный в красном, и бегущая точка перед ним была, вероятно,
собака.
Дальше большим полукругом расположился на солнцепеке
город: разноцветные дома то шли ровными рядами, сопутствуемые
круглыми деревьями, то криво сползали по скатам, наступая на
собственные тени, -- и можно было различить движение на Первом
Бульваре и особенно мерцание в конце, где играл знаменитый
фонтан. А еще дальше, по направлению к дымчатым складкам
холмов, замыкавших горизонт, тянулась темная рябь дубовых рощ,
там и сям сверкало озерцо, как ручное зеркало, -- а другие
яркие овалы воды собирались, горя в нежном тумане, вон там на
западе, где начиналась жизнь излучистой Стропи. Цинциннат,
приложив ладонь к щеке, в неподвижном, невыразимо-смутном и,
пожалуй, даже блаженном отчаянии, глядел на блеск и туман
Тамариных Садов, на сизые, тающие холмы за ними, -- ах, долго
не мог оторваться...
В нескольких шагах от него, на широкий каменный парапет,
поросший поверху каким-то предприимчивым злаком, положил локти
адвокат, и его спина была запачкана в известку. Он задумчиво
смотрел в пространство, левым лакированным башмаком наступя на
правый и так оттягивая пальцами щеки, что выворачивались нижние
веки. Родион нашел где-то метлу и молча мел плиты террасы.
-- Как это все обаятельно, -- обратился Цинциннат к садам,
к холмам (и было почему-то особенно приятно повторять это
"обаятельно" на ветру, вроде того, как дети зажимают и вновь
обнажают уши, забавляясь обновлением слышимого мира). --
Обаятельно! Я никогда не видал именно такими этих холмов,
такими таинственными. Неужели в их складках, в их тенистых
долинах, нельзя было бы мне --. Нет, лучше об этом не думать.
Он обошел террасу кругом. На севере разлеглась равнина, по
ней бежали тени облаков; луга сменялись нивами; за изгибом
Стропи виднелись наполовину заросшие очертания аэродрома и
строение, где содержался почтенный, дряхлый, с рыжими, в
пестрых заплатах, крыльями, самолет, который еще иногда
пускался по праздникам, -- главным образом для развлечения
калек. Вещество устало. Сладко дремало время. Был один человек
в городе, аптекарь, чей прадед, говорят, оставил запись о том,
как купцы летали в Китай.
Цинциннат, обойдя террасу, опять вернулся к южному ее
парапету. Его глаза совершали беззаконнейшие прогулки. Теперь
мнилось ему, что он различает тот цветущий куст, ту птицу, ту
уходящую под навес плюща тропинку.
-- Будет с вас, -- добродушно сказал директор, бросая
метлу в угол и надевая опять свой сюртук. -- Айда по домам.
-- Да, пора, -- откликнулся адвокат, посмотрев на часы.
И то же маленькое шествие двинулось в обратный путь.
Впереди -- директор Родриг Иванович, за ним -- адвокат Роман
Виссарионович, за ним -- узник Цинциннат, нервно позевывающий
после свежего воздуха. Сюртук у директора был сзади запачкан в
известку.
IV
Она вошла, воспользовавшись утренним явлением Родиона, --
проскользнув под его руками, державшими поднос.
-- Тю-тю-тю, -- предостерегающе произнес он, заклиная
шоколадную бурю. Мягкой ногой прикрыл за собой дверь, ворча в
усы: -- Вот проказница...
Эммочка между тем спряталась от него за стол, присев на
корточки.
-- Книжку читаете? -- заметил Родион, светясь добротой. --
Дело хорошее.
Цинциннат, не поднимая глаз со страницы, издал мычание,
утвердительный ямб, -- но глаза уже не брали строчек.
Родион, исполнив нехитрые свои обязанности, -- тряпкой
погнав расплясавшуюся в луче пыль и накормив паука, --
удалился.
Эммочка -- все еще на корточках, но чуть вольнее, чуть
покачиваясь, как на рессорах, -- скрестив голые пушистые руки,
полуоткрыв розовый рот и моргая длинными, бледными, как бы даже
седыми, ресницами, смотрела поверх стола на дверь. Уже знакомое
движение: быстро, первыми попавшимися пальцами, отвела льняные
волосы с виска, кинув искоса взгляд на Цинцинната, который
отложил книжку и ждал, что будет дальше.
-- Ушел, -- сказал Цинциннат.
Она встала с корточек, но, еще согбенная, смотрела на
дверь. Была смущена, не знала, что предпринять. Вдруг,
оскалясь, сверкнув балеринными икрами, бросилась к двери, --
разумеется, запертой. От ея муарового кушака в камере ожил
воздух.
Цинциннат задал ей два обычных вопроса. Она ужимчиво себя
назвала и ответила, что двенадцать.
-- А меня тебе жалко? -- спросил Цинциннат.
На это она не ответила ничего. Подняла к лицу глиняный
кувшин, стоявший в углу. Пустой, гулкий. Погукала в его
глубину, а через мгновение опять метнулась, -- и теперь стояла,
прислонившись к стене, опираясь одними лопатками да локтями,
скользя вперед напряженными ступнями в плоских туфлях -- и
опять выправляясь. Про себя улыбнулась, а затем хмуро, как на
низкое солнце, взглянула на Цинцинната, продолжая сползать. По
всему судя, -- это было дикое, беспокойное дитя.
-- Неужели тебе не жалко меня? -- сказал Цинциннат. --
Невозможно, не допускаю. Ну, поди сюда, глупая лань, и поведай
мне, в какой день я умру.
Но Эммочка ничего не ответила, а съехала на пол и там
смирно села, прижав подбородок к поднятым сжатым коленкам, на
которые натянула подол, показывая снизу гладкие ляжки.
-- Скажи мне, Эммочка, -- я так прошу тебя... Ты ведь все
знаешь, -- я чувствую, что знаешь... Отец говорил за столом,
мать говорила на кухне... Все, все говорят. Вчера в газете было
аккуратное оконце, -- значит, толкуют об этом, и только я
один...
Она, как поднятая вихрем, вскочила с пола и, опять
кинувшись к двери, застучала в нее -- не ладонями, а скорее
пятками рук. Ее распущенные, шелковисто-бледные волосы
кончались длинными буклями.
"Будь ты взрослой, -- подумал Цинциннат, -- будь твоя душа
хоть слегка с моей поволокой, ты, как в поэтической древности,
напоила бы сторожей, выбрав ночь потемней..." (*6)
-- Эммочка! -- воскликнул он. -- Умоляю тебя, скажи мне, я
не отстану, скажи мне, когда я умру?
Грызя палец, она подошла к столу, где громоздились книги.
Распахнула одну, перелистала с треском, чуть не вырывая
страницы, захлопнула, взяла другую. Какая-то зыбь все бежала по
ее лицу, -- то морщился веснушчатый нос, то язык снутри
натягивал щеку.
Лязгнула дверь: Родион, посмотревший, вероятно, в глазок,
вошел, довольно сердитый.
-- Брысь, барышня! Мне же за это достанется.
Она визгливо захохотала, увильнула от его ракообразной
руки и бросилась к открытой двери. Там, на пороге, остановилась
вдруг с очаровательной танцевальной точностью, -- и, не то
посылая воздушный поцелуй, не то заключая союз молчания,
взглянула через плечо на Цинцинната; после чего -- с той же
ритмической внезапностью -- сорвалась и убежала большими
высокими, упругими шагами, уже подготовлявшими полет.
Родион, бурча, бренча, тяжело за нею последовал.
-- Постойте! -- крикнул Цинциннат. -- Я кончил все книги.
Принесите мне опять каталог.
-- Книги... -- сердито усмехнулся Родион и с подчеркнутой
звучностью запер за собой дверь.
Какая тоска. Цинциннат, какая тоска! Какая каменная тоска,
Цинциннат, -- и безжалостный бой часов, и жирный паук, и желтые
стены, и шершавость черного шерстяного одеяла. Пенка на
шоколаде. Взять в самом центре двумя пальцами и сдернуть
целиком с поверхности -- уже не плоский покров, а сморщенную
коричневую юбочку. Он едва тепл под ней, -- сладковатый,
стоячий. Три гренка в черепаховых подпалинах. Кружок масла с
тисненым вензелем директора. Какая тоска, Цинциннат, сколько
крошек в постели.
Погоревав, поохав, похрустев всеми суставами, он встал с
койки, надел ненавистный халат, пошел бродить. Снова перебрал
все надписи на стенах с надеждой открыть где-нибудь новую. Как
вороненок на пне, долго стоял на стуле, неподвижно глядя вверх
на нищенский паек неба. Опять ходил. Опять читал уже выученные
наизусть восемь правил для заключенных:
1. Безусловно воспрещается покидать здание тюрьмы.
2. Кротость узника есть украшение темницы.
3. Убедительно просят соблюдать тишину между часом и тремя
ежедневно.
4. Воспрещается приводить женщин.
5. Петь, плясать и шутить со стражниками дозволяется
только по общему соглашению и в известные дни.
6. Желательно, чтобы заключенный не видел вовсе, а в
противном случае тотчас сам пресекал, ночные сны, могущие быть
по содержимому своему несовместимыми с положением и званием
узника, каковы: роскошные пейзажи, прогулки со знакомыми,
семейные обеды, а также половое общение с особами, в виде
реальном и состоянии бодрствования не подпускающими данного
лица, которое посему будет рассматриваться законом, как
насильник.
7. Пользуясь гостеприимством темницы, узник, в свою
очередь, не должен уклоняться от участия в уборке и других
работах тюремного персонала постольку, поскольку таковое
участие будет предложено ему.
8. Дирекция ни в коем случае не отвечает за пропажу вещей,
равно как и самого заключенного.
Тоска, тоска, Цинциннат. Опять шагай, Цинциннат, задевая
халатом то стены, то стул. Тоска! На столе наваленные книги
прочитаны все. И хотя он знал, что прочитаны все, Цинциннат
поискал, пошарил, заглянул в толстый том... перебрал, не
садясь, уже виденные страницы.
Это был том журнала, выходившего некогда, -- в едва
вообразимом веке. Тюремная библиотека, считавшаяся по
количеству и редкости книг второй в городе, содержала несколько
таких диковин. То был далекий мир, где самые простые предметы
сверкали молодостью и врожденной наглостью, обусловленной тем
преклонением, которым окружался труд, шедший на их выделку. То
были годы всеобщей плавности; маслом смазанный металл занимался
бесшумной акробатикой; ладные линии пиджачных одежд диктовались
неслыханной гибкостью мускулистых тел; текучее стекло огромных
окон округло загибалось на углах домов; ласточкой вольно летела
дева в трико -- так высоко над блестящим бассейном, что он
казался не больше блюдца; в прыжке без шеста атлет навзничь
лежал в воздухе, достигнув уже такой крайности напряжения, что
если бы не флажные складки на трусах с лампасами, оно походило
бы на ленивый покой; и без конца лилась, скользила вода; грация
спадающей воды, ослепительные подробности ванных комнат,
атласистая зыбь океана с двукрылой тенью на ней. Все было
глянцевито, переливчато, все страстно тяготело к некоему
совершенству, которое определялось одним отсутствием трения.
Упиваясь всеми соблазнами круга, жизнь довертелась до такого
головокружения, что земля ушла из-под ног, и, поскользнувшись,
упав, ослабев от тошноты и томности... сказать ли?.. очутившись
как бы в другом измерении --. Да, вещество постарело, устало,
мало что уцелело от легендарных времен -- две-три машины,
два-три фонтана, -- и никому не было жаль прошлого, да и самое
понятие "прошлого" сделалось другим.
"А может быть, -- подумал Цинциннат, -- я неверно толкую
эти картинки. Эпохе придаю свойства ее фотографии. Это
богатство теней, и потоки света, и лоск загорелого плеча, и
редкостное отражение, и плавные переходы из одной стихии в
другую -- все это, быть может, относится только к снимку, к
особой светописи, к особым формам этого искусства, и мир на
самом деле вовсе не был столь изгибист, влажен и скор, -- точно
так же, как наши нехитрые аппараты по-своему запечатлевают наш
сегодняшний, наскоро сколоченный и покрашенный мир".
"А может быть (быстро начал писать Цинциннат на клетчатом
листе), я неверно толкую... Эпохе придаю... Это богатство...
Потоки... Плавные переходы... И мир был вовсе... Точно так же,
как наши... Но разве могут домыслы эти помочь моей тоске? Ах,
моя тоска, -- что мне делать с тобой, с собой? Как смеют
держать от меня в тайне... Я, который должен пройти через
сверхмучительное испытание, я, который для сохранения
достоинства хотя бы наружного (дальше безмолвной бледности все
равно не пойду, -- все равно не герой...), должен во время
этого испытания владеть всеми своими способностями, я, я...
медленно слабею... неизвестность ужасна, -- ну, скажите мне
наконец... Так нет, замирай каждое утро... Между тем, знай я,
сколько осталось времени, я бы кое-что... Небольшой труд...
запись проверенных мыслей... Кто-нибудь когда-нибудь прочтет и
станет весь как первое утро в незнакомой стране. То есть я хочу
сказать, что я бы его заставил вдруг залиться слезами счастья,
растаяли бы глаза, -- и, когда он пройдет через это, мир будет
чище, омыт, освежен. Но как мне приступить к писанию, когда не
знаю, успею ли, а в том-то и мучение, что говоришь себе: вот
вчера успел бы, -- и опять думаешь: вот и вчера бы... И вместо
нужной, ясной и точной работы, вместо мерного подготовления
души к минуте утреннего вставания, когда... ведро палача, когда
подадут тебе, душа, умыться... так, вместо этого, невольно
предаешься банальной, безумной мечте о бегстве, -- увы, о
бегстве... Когда она примчалась сегодня, топая и хохоча, -- то
есть я хочу сказать... Нет, надобно все-таки что-нибудь
запечатлеть, оставить. Я не простой... я тот, который жив среди
вас... Не только мои глаза другие, и слух, и вкус, -- не только
обоняние, как у оленя, а осязание, как у нетопыря, -- но
главное: дар сочетать все это в одной точке... Нет, тайна еще
не раскрыта, -- даже это -- только огниво, -- и я не заикнулся
еще о зарождении огня, о нем самом. Моя жизнь. Когда-то в
детстве, на далекой школьной поездке, отбившись от прочих, -- а
может быть, мне это приснилось, -- я попал знойным полднем в
сонный городок, до того сонный, что, когда человек, дремавший
на завалинке под яркой беленой стеной, наконец встал, чтобы
проводить меня до околицы, его синяя тень на стене не сразу за
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг