секунд смотрел на нее, приложив, как женщина, ладонь к щеке, и
потом, беззвучно воя, уходил через все комнаты, полные ее
родственников, и запирался в уборной, где топал, шумел водой,
кашлял, маскируя рыдания. Иногда, оправдываясь, она ему
объясняла: "Я же, ты знаешь, добренькая: это такая маленькая
вещь, а мужчине такое облегчение".
Скоро она забеременела -- и не от него. Разрешилась
мальчиком, немедленно забеременела снова -- и снова не от него
-- и родила девочку. Мальчик был хром и зол; тупая, тучная
девочка -- почти слепа. Вследствие своих дефектов оба ребенка
попали к нему в сад, и странно бывало видеть ловкую, ладную,
румяную Марфиньку, ведущую домой этого калеку, эту тумбочку.
Цинциннат понемножку перестал следить за собой вовсе, -- и
однажды, на каком-то открытом собрании в городском парке, вдруг
пробежала тревога, и один произнес громким голосом: "Горожане,
между нами находится --" -- тут последовало страшное, почти
забытое слово, -- и налетел ветер на акации, -- и Цинциннат не
нашел ничего лучше, как встать и удалиться, рассеянно срывая
листики с придорожных кустов. А спустя десять дней он был взят.
"Вероятно, завтра", -- сказал Цинциннат, медленно шагая по
камере. "Вероятно, завтра", -- сказал Цинциннат и сел на койку,
уминая ладонью лоб. Закатный луч повторял уже знакомые эффекты.
"Вероятно, завтра, -- сказал со вздохом Цинциннат. -- Слишком
тихо было сегодня, а уже завтра, спозаранку --".
Некоторое время все молчали: глиняный кувшин с водой на
дне, поивший всех узников мира; стены, друг другу на плечи
положившие руки, как четверо неслышным шепотом обсуждающих
квадратную тайну; бархатный паук, похожий чем-то на Марфиньку;
большие черные книги на столе...
"Какое недоразумение!" -- сказал Цинциннат и вдруг
рассмеялся. Он встал, снял халат, ермолку, туфли. Снял
полотняные штаны и рубашку. Снял, как парик, голову, снял
ключицы, как ремни, снял грудную клетку, как кольчугу. Снял
бедра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в угол. То,
что оставалось от него, постепенно рассеялось, едва окрасив
воздух. Цинциннат сперва просто наслаждался прохладой; затем,
окунувшись совсем в свою тайную среду, он в ней вольно и весело
---------------------------------------------------------------------------
Грянул железный гром засова, и Цинциннат мгновенно оброс
всем тем, что сбросил, вплоть до ермолки. Тюремщик Родион
принес в круглой корзиночке, выложенной виноградными листьями,
дюжину палевых слив -- подарок супруги директора.
Цинциннат, тебя освежило преступное твое упражнение.
III
Цинциннат проснулся от рокового рокота голосов,
нараставшего в коридоре.
Хотя накануне он и готовился к такому пробуждению, -- все
равно, -- с сердцем, с дыханием не было сладу. Полою сердце
прикрыв, чтобы оно не видело, -- тише, это ничего (как говорят
ребенку в минуту невероятного бедствия), -- прикрыв сердце и
слегка привстав, Цинциннат слушал. Было шарканье многих шагов,
в различных слоях слышимости; были голоса -- тоже во многих
разрезах; один набегал, вопрошающий; другой, поближе,
ответствовал. Спеша из глубины, кто-то пронесся и заскользил по
камню, как по льду. Бас директора произнес среди гомона
несколько слов -- невнятных, но бессомненно повелительных.
Страшнее всего было то, что сквозь эту возню пробивался детский
голос, -- у директора была дочка. Цинциннат различал и
жалующийся тенорок своего адвоката, и бормотание Родиона... Вот
опять, на бегу, кто-то задал гулкий вопрос, и кто-то гулко
ответил. Кряхтение, треск, стукотня, -- точно шарили палкой под
лавкой. "Не нашли?" -- внятно спросил директор. Пробежали шаги.
Пробежали шаги. Пробежали, вернулись. Цинциннат, изнемогая,
спустил ноги на пол: так и не дали свидания с Марфинькой...
Начать одеваться, или придут меня наряжать? Ах, довольно,
войдите...
Но его еще промучили минуты две. Вдруг дверь отворилась,
и, скользя, влетел адвокат.
Он был взлохмачен, потен. Он теребил левую манжету, и
глаза у него кружились.
-- Запонку потерял (*5), -- воскликнул он, быстро, как
пес, дыша. -- Задел обо что.. должно быть... когда с милой
Эммочкой... шалунья всегда... за фалды... всякий раз как
зайду... я, главное, слышал, как кто-то... но не обратил...
смотрите, цепочка очевидно... очень дорожил... ну, ничего не
поделаешь... может быть еще... я обещал всем сторожам... а
досадно...
-- Глупая, сонная ошибка, -- тихо сказал Цинциннат. -- Я
превратно истолковал суету. Это вредно для сердца.
-- Да нет, спасибо, пустяки, -- рассеянно пробормотал
адвокат. При этом он глазами так и рыскал по углам камеры.
Видно было, что его огорчала потеря дорогой вещицы. Это видно
было. Потеря вещицы огорчала его. Вещица была дорогая. Он был
огорчен потерей вещицы.
Цинциннат с легким стоном лег обратно в постель. Тот сел у
него в ногах.
-- Я к вам шел, -- сказал адвокат, -- такой бодрый,
веселый... Но теперь меня расстроил этот пустяк, -- ибо в конце
концов это же пустяк, согласитесь, -- есть вещи поважнее. Ну,
как вы себя чувствуете?
-- Склонным к откровенной беседе, -- прикрыв глаза,
отвечал Цинциннат. -- Хочу поделиться с вами некоторыми своими
умозаключениями. Я окружен какими-то убогими призраками, а не
людьми. Меня они терзают, как могут терзать только
бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль
кошмаров -- и все то, что сходит у нас за жизнь. В теории --
хотелось бы проснуться. Но проснуться я не могу без посторонней
помощи, а этой помощи безумно боюсь, да и душа моя обленилась,
привыкла к своим тесным пеленам. Из всех призраков, окружающих
меня, вы, Роман Виссарионович, самый, кажется, убогий, но, с
другой стороны, -- по вашему логическому положению в нашем
выдуманном быту, -- вы являетесь в некотором роде советником,
заступником...
-- К вашим услугам, -- сказал адвокат, радуясь, что
Цинциннат наконец разговорился.
-- Вот я и хочу вас спросить: на чем основан отказ
сообщить мне точный день казни? Погодите, -- я еще не кончил.
Так называемый директор отлынивает от прямого ответа, ссылается
на то, что... -- Погодите же! Я хочу знать, во-первых: от кого
зависит назначение дня. Я хочу знать, во-вторых: как добиться
толку от этого учреждения, или лица, или собрания лиц...
Адвокат, который только что порывался говорить, теперь
почему-то молчал. Его крашенное лицо с синими бровями и длинной
заячьей губой не выражало особого движения мысли.
-- Оставьте манжету, -- сказал Цинциннат, -- и попробуйте
сосредоточиться.
Роман Виссарионович порывисто переменил положение тела и
сцепил беспокойные пальцы. Он проговорил жалобным голосом:
-- Вот за этот тон...
-- Меня и казнят, -- сказал Цинциннат, -- знаю. Дальше!
-- Давайте переменим разговор, умоляю вас, -- воскликнул
Роман Виссарионович. -- Почему вы не можете остаться хоть
теперь в рамках дозволенного? Право же, это ужасно, это свыше
моих сил. Я к вам зашел, просто чтобы спросить вас, нет ли у
вас каких-либо законных желаний... например (тут у него лицо
оживилось), вы, может, желали бы иметь в печатном виде речи,
произнесенные на суде? В случае такового желания, вы обязаны в
кратчайший срок подать соответствующее прошение, которое мы оба
с вами сейчас вместе и составили бы, -- с подробно
мотивированным указанием, сколько именно экземпляров речей
требуется вам, и для какой цели. У меня есть как раз свободный
часок, давайте, ах, давайте этим займемся, прошу вас! Я даже
специальный конверт заготовил.
-- Курьеза ради... -- проговорил Цинциннат, -- но
прежде... Неужто же и вправду нельзя добиться ответа?
-- Специальный конверт, -- повторил адвокат, соблазняя.
-- Хорошо, дайте его сюда, -- сказал Цинциннат и разорвал
толстый, с начинкой, конверт на завивающиеся клочки.
-- Это вы напрасно, -- едва не плача, вскричал адвокат. --
Это очень напрасно. Вы даже не понимаете, что вы сделали.
Может, там находился приказ о помиловании. Второго не достать!
Цинциннат поднял горсть клочков, попробовал составить хотя
бы одно связное предложение, но все было спутано, искажено,
разъято.
-- Вот вы всегда так, -- подвывал адвокат, держа себя за
виски и шагая по камере. -- Может, спасение ваше было в ваших
же руках, а вы его... Ужасно! Ну, что мне с вами делать? Теперь
пиши пропало... А я-то -- такой довольный... Так подготовлял
вас...
-- Можно? -- растянутым в ширину голосом спросил директор,
приоткрыв дверь. -- Я вам не помешаю?
-- Просим, Родриг Иванович, просим, -- сказал адвокат, --
просим, Родриг Иванович, дорогой. Только не очень-то у нас
весело...
-- Ну, а нонче как наш симпатичный смертник, -- пошутил
элегантный, представительный директор, пожимая в своих мясистых
лиловых лапах маленькую холодную руку Цинцинната. -- Все
хорошо? Ничего не болит? Все болтаете с нашим неутомимым
Романом Виссарионовичем? Да, кстати, голубчик Роман
Виссарионович... могу вас порадовать, -- озорница моя только
что нашла на лестнице вашу запонку. La voici [*]. Это ведь
французское золото, не правда ли? Весьма изящно. Комплиментов я
обычно не делаю, но должен сказать...
----------------------------------------------------------
[*] Вот она (франц.).
----------------------------------------------------------
Оба отошли в угол, делая вид, что разглядывают прелестную
штучку, обсуждают ее историю, ценность, удивляются. Цинциннат
воспользовался этим, чтобы достать из-под койки -- и с
тоненьким бисерным звуком, под конец с запинками --
-- Да, большой вкус, большой вкус, -- повторял директор,
-- возвращаясь из угла под руку с адвокатом. Вы, значит,
здоровы, молодой человек, -- бессмысленно обратился он к
Цинциннату, влезавшему обратно в постель. -- Но капризничать
все-таки не следует. Публика -- и все мы, как представители
публики, хотим вашего блага, это, кажется, ясно. Мы даже готовы
пойти навстречу вам в смысле облегчения одиночества. На днях в
одной из наших литерных камер поселится новый арестант.
Познакомитесь, это вас развлечет.
-- На днях? -- переспросил Цинциннат. -- Значит, дней-то
будет еще несколько?
-- Нет, каков, -- засмеялся директор, -- все ему нужно
знать. А, Роман Виссарионович?
-- Ох, друг мой, и не говорите, -- вздохнул адвокат.
-- Да-с, -- продолжал тот, потряхивая ключами, -- вы
должны быть покладистее, сударик. А то все: гордость, гнев,
глум. Я им вечор слив этих, значит, нес -- так что же вы
думаете? -- не изволили кушать, погнушались. Да-с. Вот я вам
про нового арестантика-то начал. Ужо накалякаетесь с ним, а то
вишь нос повесили. Что, не так говорю, Роман Виссарионович?
-- Так, Родион, так, -- подтвердил адвокат с невольной
улыбкой.
Родион поладил бороду и продолжал:
-- Оченно жалко стало их мне, -- вхожу, гляжу, -- на
столе-стуле стоят, к решетке рученьки-ноженьки тянут, ровно
мартышка кволая. А небо-то синехонько, касаточки летают, опять
же облачка -- благодать, ра-адость! Сымаю их это, как дите
малое, со стола-то, -- а сам реву, -- вот истинное слово --
реву... Оченно, значит, меня эта жалость разобрала.
-- Повести его, что ли, наверх? -- нерешительно предложил
адвокат.
-- Это, что же, можно, -- протянут Родион со степенным
добродушием, -- это всегда можно.
-- Облачитесь в халат, -- произнес Роман Виссарионович.
Цинциннат сказал:
-- Я покоряюсь вам, -- призраки, оборотни, пародии. Я
покоряюсь вам. Но все-таки я требую, -- вы слышите, требую (и
другой Цинциннат истерически затопал, теряя туфли), -- чтобы
мне сказали, сколько мне осталось жить... и дадут ли мне
свидание с женой.
-- Вероятно, дадут, -- ответил Роман Виссарионович,
переглянувшись с Родионом. -- Вы только не говорите так много.
Ну-с, пошли.
-- Пожалуйте, -- сказал Родион и толкнул плечом отпертую
дверь.
Все трое вышли: впереди -- Родион, колченогий, в старых
выцветших шароварах, отвисших на заду; за ним -- адвокат, во
фраке, с нечистой тенью на целлулоидовом воротничке и каемкой
розоватой кисеи на затылке, там, где кончался черный парик; за
ним, наконец, Цинциннат, теряющий туфли, запахивающий полы
халата.
У загиба коридора другой стражник, безымянный, дружески
отдал им честь. Бледный каменный свет сменялся областями
сумрака. Шли, шли, -- за излукой излука, -- и несколько раз
проходили мимо одного и того же узора сырости на стене,
похожего на страшную ребристую лошадь. Кое-где надо было
включить электричество; горьким, желтым огнем загоралась
пыльная лампочка, вверху или сбоку. Случалось, впрочем, что она
была мертвая, и тогда шаркали в плотных потемках. В одном
месте, где нежданно и необъяснимо падал сверху небесный луч и
дымился, сиял, разбившись на щербатых плитах, дочка директора
Эммочка, в сияющем клетчатом платье и клетчатых носках, --
дитя, но с мраморными икрами маленьких танцовщиц, -- играла в
мяч, мяч равномерно стукался об стену. Она обернулась,
четвертым и пятым пальцем смазывая прочь со щеки белокурую
прядь, и проводила глазами коротенькое шествие. Родион,
проходя, ласково позвенел ключами; адвокат вскользь погладил ее
по светящимся волосам; но она глядела на Цинцинната, который
испуганно улыбнулся ей. Дойдя до следующего колена коридора,
все трое оглянулись. Эммочка смотрела им вслед, слегка
всплескивая блестящим красно-синим мячом.
Опять долго шли в темноте, покуда не попали в тупик, где,
над свернутой кишкой брандспойта, светилась красная лампочка.
Родион отпер низкую, кованую дверь; за ней круто заворачивались
вверх ступени каменной лестницы. Тут несколько изменился
порядок: Родион, потопав в такт на месте, пропустил вперед
сперва адвоката, затем Цинцинната, мягко переступил и замкнул
шествие. По крутой лестнице, с постепенным развитием которой
совпадало медленное светление тумана, в котором она росла,
подниматься было нелегко, а поднимались так долго, что
Цинциннат от нечего делать принялся считать ступени, досчитал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг